Чехов не относится к числу писателей, о которых вспоминают только в связи с очередной круглой датой. Его пьесы не сходят со сцен всего мира, слова из его произведений и писем по разным поводам вспоминают даже люди, далекие от литературы, его мемориальные музеи не пустуют, интерес к его личности не ослабевает. И все-таки юбилей - это повод подвести итоги, расставить акценты, уточнить формулировки, увидеть, как меняется наше восприятие феномена Чехова с течением времени.

 

Прежде чем говорить о том, каким видится нам Чехов сегодня, вернемся назад, в самый конец так называемой эпохи застоя, когда страна торжественно отметила 125-летие классика. Ведь все, как известно, познается в сравнении. Заголовки статей о Чехове, появившихся в 1985 году практически во всех периодических изданиях (включая даже такие далекие от литературных проблем, как «Социалистическая индустрия», «Клиническая медицина», «Водный транспорт» и «Лесное хозяйство») не претендуют на оригинальность: «Великий талант», «Он был очень добрым человеком», «Писатель будущего», «Писатель. Врач. Гражданин», «Великая скромная душа», «Становление свободного человека». Со всем этим трудно поспорить, но также трудно не заметить, что в наше время пишут уже по-другому. Из общего ряда выбивается лапидарное «Сад» (статья Владимира Лакшина в «Литературной газете»).

 

Общее настроение, думается, выразил Н. Скатов в статье со скромным и одновременно красноречивым названием «Нужен Чехов…». Слова, вынесенные в заглавие, были произнесены В.И. Лениным, который в свое время отметил, что новому зрителю «нужна лирика, нужен Чехов, нужна житейская правда»¹. Ссылки на классиков марксизма-ленинизма при каждом подходящем и не очень подходящем случае - одна из примет ушедшей эпохи. Однако в данном случае ленинская цитата пришлась кстати: Чехов, отразивший в своих произведениях неудовлетворенность настоящим и смутную тоску по иной жизни, действительно оказался нужен в «застойные» 1980-е годы. Многие могли вслед за Лопахиным сказать: «Скорее бы изменилась как-нибудь наша нескладная, несчастливая жизнь». Чеховские герои, страдающие от своего несовершенства и слабости, но не способные как-то изменить ситуацию, оказались по-особому близки читателю. Неслучайно Ю. Левитанский писал:

Дом заколочен и нас в этом доме забыли.
Мы еще будем когда-то, но мы уже были.
Письма на полке пылятся – забыли прочесть.
Мы уже были когда-то, но мы еще есть.

 

Много в юбилейные дни 1985 говорилось о самой личности Чехова: его скромности, совестливости, стремлении и умении делать конкретное добро. Вспоминались его поездка на Сахалин, построенные для крестьян больницы, в которых Чехов абсолютно бесплатно вел прием, выращенный писателем ялтинский сад. Особую актуальность приобретали давно ставшие хрестоматийными слова Чехова про молодого человека, который «выдавливает из себя по каплям раба». В статье «Нужен Чехов…» Н. Скатов писал: «Все его творчество – это и вырабатывание в себе свободного человека со свободным отношением к миру»².

 

И вот пришли иные времена. Изменившаяся страна отмечает 150-летие Чехова. Внешний сценарий юбилея традиционен: торжества на родине классика, в которых на сей раз принял участие даже президент, конференции, театральные фестивали, публикации в прессе. Но общая интонация разговора о Чехове изменилась, трансформировался сам образ писателя, встающий за строками газетных и журнальных материалов. Для того чтобы показать изменения в юбилейной стилистике, опять приведем несколько заголовков: «Никто не знает настоящей правды», «Доктора не вызывали», «Метафизическая тоска доктора Чехова», «В постели с Чеховым», «Чехов – футляр для человека. Русский интеллигент – силач и скалозуб».…

 

Нынешний юбилей Чехова прошел под знаком «демифологизации» его фигуры. Показательным можно считать название вышедшей в конце 2009 года книги «Чехов без глянца»³, где собраны воспоминания о писателе и отрывки из его писем.

 

Одним из главных «персонажей» отмечаемого в этом году юбилея стал английский литературовед Дональд Рейфилд. Его книга «Антон Чехов. Жизнь», в которой были опубликованы не известные ранее широкому читателю письма классика, корректирующие общепринятые представления о нем, у одних вызвала нездоровый интерес, у других – возмущение, у третьих – уважение к большому кропотливому труду, проделанному профессором из Лондона. Журналистка «Российской газеты» Е. Новоселова так кратко сформулировала суть переосмысления образа Чехова в написанной Рейфилдом биографии: «был очкастый “борец со всяческой пошлостью”, а стал высокий красавец, которому ничто человеческое не чуждо»⁴. В интервью первому каналу ТВ англичанин (кстати, прекрасно говорящий по-русски, что является дополнительным свидетельством его серьезного увлечения русской культурой) выглядел искренне обескураженным обрушившимся на него шквалом критики: почему книгу «Донжуанский список Пушкина» написать можно, а о Чехове в том же ключе нельзя? Действительно, почему?

 

Думается, дело в том, что добавленные Рейфилдом штрихи к портрету Чехова работают на разрушение чеховского мифа, сложившегося в общественном сознании, тогда как книга «Донжуанский список Пушкина» пушкинскому мифу (а он тоже, безусловно, существует) не противоречит. В культурной памяти Чехов остался как человек, олицетворяющий своим внутренним и внешним обликом само понятие интеллигентность: мягкий, деликатный, сдержанный, чуть ироничный, с безупречным чувством меры и такта, в неизменном пенсне (как писал Левитанский, «вежливый доктор в старинном пенсне и с бородкой, вежливый доктор с улыбкой застенчиво-кроткой»).

 

Суть гневных откликов на книгу Рейфилда можно сформулировать словами чеховского же персонажа: этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. Так , Т. Москвина негодует: «В магазинах стеной стоит всякая чушь вроде книги Д. Рейфилда. Этот предприимчивый англичанин сосчитал всех любовниц Антона Павловича, и теперь всякий желающий может узнать, с кем юный Чехов лежал на сеновале в Таганроге. Диву даешься, откуда подданный Ее Величества нарыл такие потрясающие сведения! Не иначе, как булгаковский Воланд, “сам там был”»⁵

 

В отличие от эмоциональной журналистки, авторитетные отечественные чеховеды не сомневаются в научной добросовестности английского ученого. Книгу Рейфилда называют самой полной и объективной биографией Чехова. В.Б. Катаев, автор известных среди специалистов монографий о творчестве писателя, доктор филологических наук, председатель чеховской комиссии РАН, признается, что прочитал книгу Рейфилда на английском языке и предложил перевести ее на русский. Некоторые приводимые в книге факты действительно противоречат сложившемуся в нашем сознании стереотипу. Но, думается, права Ольга Кучкина, написавшая: «Посещения в иные дни Чеховым публичного дома, прямо говоря, не вписывались в сложившийся образ. Но ведь и письмо Пушкина относительно того, как он овладел Анной Керн, при первом прочтении шокировало. В результате ничего не поменялось в моем отношении к Чехову, как не поменялось в отношении к Пушкину. Люди как люди. Не на пьедестале – в жизни. Не из фанеры, не из картона. Такие же, как мы. Тем удивительнее – кем стали, чего достигли, что выразили за всех нас»⁶.

 

В стремлении демифологизировать образ Чехова Рейфилд не одинок. Основной пафос многих юбилейных публикаций сводится к противопоставлению «школьного» и «настоящего» Чехова. Не всегда это противопоставление бывает корректным, а содержащиеся в статьях факты соответствующими истине. Создается впечатление, что некоторыми журналистами движет только чувство противоречия и стремление соригинальничать. Даже поездка писателя на Сахалин профанируется, объявляется чем-то случайным и несерьезным. Так, Константин Кудряшов в статье «Чехов – футляр для человека. Русский интеллигент – силач и скалозуб» пишет: «В интеллигентской традиции эту поездку Чехова принято рисовать прямо-таки “гражданским подвигом, который Антон Павлович предпринял, движимый общественным долгом и состраданием к людям, несправедливо осуждённым на каторгу свирепым царским режимом”… На самом же деле наш классик направлялся вовсе не на Сахалин, а в Страну восходящего солнца, чтобы, как он сам ехидно писал, “пересчитать японских бл…”»⁷. Автору этой разухабистой статьи, самоуверенно считающему, что именно он знает, что было «на самом деле» следует напомнить слова Чехова, сказанные по поводу сахалинской поездки: «<…> в места, подобные Сахалину, мы должны ездить на поклонение<…> мы сгноили в тюрьмах миллионы людей<…> мы гоняли людей по холоду в кандалах <…> виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, это не интересно»⁸.

 

Полемикой с традиционным образом Чехова пронизана и вышедшая в 2007 году монография петербургского исследователя М. Золотоносова «Другой Чехов. По ту сторону женофобии». Слово женофобия не случайно вынесено в подзаголовок книги, именно оно становится для автора монографии ключевым понятием, многое, хотя и далеко не все, объясняющим не только в бытовом поведении Чехова, но и в его творчестве. По мнению Золотоносова, женофобия Чехова стала оборотной стороной активного, отнюдь не платонического интереса молодого Антона Павловича к противоположному полу. Стремление Золотоносова прочитать все творчество Чехова сквозь призму одной далеко не бесспорной идеи приводит к многочисленным упрощениям, но сама постановка вопроса в его книге очень показательна.

 

Упоминание о ярком мужском темпераменте молодого Чехова, его «брутальности» и физической силе в юбилейных публикациях этого года стало таким же общим местом, как цитирование слов о «выдавливании раба» и том, что «в человеке все должно быть прекрасно», в предшествующую эпоху.

 

Неожиданно актуализировалась и наполнилась новым смыслом мелькавшая в воспоминаниях современников писателя (например. И.Е.Репина), но не вписывающаяся в «чеховский миф», ассоциация «Чехов – Базаров». Студент-медик, материалист, отлично представляющий физиологическую сторону человеческой жизни, с трезвым взглядом на мир, сильный, самоуверенный, грубоватый, позволяющий себе циничные высказывания, молодой Чехов многими гранями личности напомнил тургеневского героя. Был у Антона Павловича и дед, который «землю пахал». Как и Базаров, Чехов не сомневался в том, что «всякий человек сам себя воспитать должен». И воспитал. И символом интеллигентности стал не случайно.

 

Еще один новый нюанс в разговоре о Чехове, отсутствующий в публикациях, посвященных 125-летнему юбилею писателя, связан с его отношением к религии. Чехов-атеист прекрасно вписывался в существовавшую в советское время концепцию русской литературы. В новую исследовательскую парадигму материалистические воззрения писателя укладываются плохо, поэтому пишущие о Чехове пытаются как-то разрешить возникшее противоречие и связать (в целом не безуспешно, хотя иногда излишне прямолинейно) его взгляды с христианской традицией. Так, например, Г. Дашевский рассуждает: «Чехов обращается не к разуму читателя, не к его совести, а к тонкому неуловимому “чувству изящного” <…> Красивы и изящны по Чехову оказались именно христианские (и производные от них интеллигентские) добродетели: самоотречение, служение, смирение»⁹. Правда, показательно, что Дашевский не приводит конкретных убедительных примеров в подтверждении этого тезиса, потому что на деле все оказывается сложнее и диалектичнее. В близком ключе, но более убедительно размышляет об отношении Чехова к религии В.Катаев: «Чехов сохранял любовь к поэтической стороне религии. И еще. Все его творчество проникнуто той же самой проблематикой, которой проникнуты произведения людей верующих, думающих о Боге и углубляющихся в проблемы религиозной морали»¹⁰.

 

Кому-то может показаться, что в дни юбилея интерес к личности Чехова заслонил интерес к его творчеству. Это не так: о Чехове-художнике тоже говорили много, серьезно, увлеченно. Вопросы, которые двадцать пять лет тому назад казались решенными, вдруг вновь обрели дискуссионный характер (например, можно ли считать Чехова реалистом?). Но это предмет отдельного разговора, для которого нужен другой формат.

 

Справедливости ради нужно сказать, что далеко не все акценты в публикациях о Чехове изменились. В дни 150-летия, как и двадцать пять лет назад, говорят о выращенных Чеховым садах, о его врачебной деятельности, о его душевном благородстве, о непреходящей ценности его творчества. И дело совсем не в том, что некоторые журналисты не сумели перестроиться, а в том, что в жизни есть ценности, не подвластные времени.

 

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: