Даже те, кто не смотрел спектакль «Собиратель пуль» на Сцене-Молот, поймут, о чем речь, благодаря телевидению, которое вовремя подоспело с телесериалом «Школа» и «закрытым показом» фильма того же режиссера Валерии Гай Германики «Все умрут, а я останусь». Это тем более актуальный фон, что автор текста «Собирателя пуль» Юрий Клавдиев является одним из авторов сценария названного кинофильма.

 

Неприятные всё это зрелища.
Жутковатые.
Поди определи жанр.
Социо-психодрама?
Хорор?
Чернуха?
Школьный триллер?
Имитированная документалка про изнанку социального бытия?

 

Ну, не такая уж и изнанка – это ведь происходит на виду у всех, у кого есть глаза, на слуху у всех имеющих уши: в скверах, под магазинами, в подъездах, во дворах. И, конечно, в школах. И на задворках школ.

 

И это, конечно, правда. Не вся. Не полная. И уж тем более не исчерпывающая. Но – правда.

 

В частности, правда про социум, для которого откровением стало то, про что многие прекрасно знали, но в то же время как бы и не знали, пока не увидели в телевизоре. Вместо древнего «cogito ergo sum» у нас теперь «что есть в телеке – то и существует».

 

Но мы не про телевидение. А про театр. Это другое пространство взаимодействия производителя и потребителя художественного продукта, а значит, другие отношения между ними. Другие прежде всего в эстетическом плане.

 

Театральный спектакль нельзя прервать переключением на другой канал и нельзя загрызть семечками и запить чаем – то есть от него невозможно физически и психологически отгородиться, пока ты находишься в зале. Пришел – сиди и смотри.

 

Кроме того, в отличие от ставшего частью домашнего интерьера и частной жизни телевизора, театр всегда праздник. Должен быть таковым. Не в смысле – безудержное веселье, хоровод, карнавал, именины сердца (хотя и это – вполне возможно). А в смысле – событие, открытие, потрясение и – наслаждение, эстетическое удовольствие и удовлетворение.

 

Впрочем, Сцена-Молот (говорящее название!) изначально задумана как нечто принципиально иное, новое, авангардистское, опрокидывающее привычные представления, перемалывающее стереотипы, перековывающее зрителя.

 

Попробуем понять, что же получилось. Именно попробуем, ибо, во-первых, это только начало существования нового театра, во-вторых, новое всегда вызывает сопротивление, пока не становится старым.

 

Так вот, спектакль «Собиратель пуль» праздником ни в каком из вышеперечисленных смыслов не назовешь. И эстетического удовлетворения он не приносит. Поправлюсь и уточню: мне не принес. Наверное, есть другие мнения. Но я излагаю свое.

 

Атмосфера, которая из холодного, геометрического пространства сцены транслируется на маленький и тем сильнее внушаемый, эмоционально зависимый зрительный зал, – это беспросветная угрюмость, угроза, мрак. Злоба, словно разлитая в унылом серо-черном воздухе, механически переливается из одного человеческого сосуда в другой и выплескивается-материализуется в лучшем случае в густо сдобренном матом сленге, в худшем – в драке с поножовщиной. На сцене – подростки в «скафандрах»: в темном облачении с низко надвинутыми на лицо капюшонами. Отбрасывая капюшон, они все равно не открывают лица – потому что лиц, в сущности, нет.

 

Взрослые тоже безлики и безындивидуальны: удрученные беспросветным бытом, озлобленные, растерянные, ничего не могущие поделать с отбившимися от рук чадами, кроме как избить их, родители; маячащие на дальнем плане, профессионально несостоятельные (ничему не научившие, не окультурившие, не давшие ни знаний, ни нравственных опор) учителя.

 

Семейный дом, школа, подворотня, лестничная площадка равно лишены человечного наполнения и превращены в территорию вражды всех со всеми – бессодержательной вражды, вражды, заменившей жизнь, ставшей жизнью. Городские джунгли – гораздо более страшные, чем джунгли настоящие, потому что последние живут по законам природы, первые – вопреки им.

 

 
нажмите для увеличения                                                   нажмите для увеличения

«Собиратель пуль»:
Текст – Юрий Клавдиев, режиссер – Руслан Маликов,
В главной роли – Донатас Грудович

 

В центре действа типичный маугли – не киплинговско-мультяшный славный мальчуган, затем очаровательный юноша в окружении грациозных и мудрых друзей-животных и коварных и трусливых «шакалов», а ощетиненный недоучка-недоумок в окружении родителей, которым до него нет дела, и сверстников, которым до него дело есть: отнять деньги, ударить, «опустить», пырнуть ножом – пока он с ними не сотворил того же; если он победит – к нему примкнут и он возглавит очередную стаю, если проиграет – затопчут. Скорее всего победит он – ножичком поигрывает умело и выразительно. Да и девочка уже «легла под него» – а это завоеванный «приз» и залог будущих «побед».

 

 

В перерывах между стычками со взрослыми и сверстниками герой переключается на внутреннюю волну, которая по существу ничем не отличается от внешней: в воображении его идет навеянная гангстерскими триллерами война между Древоточцами и Собирателями пуль.

 

В программке по этому поводу прогнозируется: «Придет час, когда только вера в самурайский кодекс Собирателей пуль может помочь ему отстоять свое право на свободу».

Это предположение не вырастает из наличного контекста и представляется очень вольным допущением, сделанным словно для того, чтобы отбиться от критиков-морализаторов.

 

О какой свободе в данном случае идет речь? Что знает этот мальчик про свободу? И чем придуманная им игра принципиально отличается от той реальности, в которой он живет? Только тем, что она придумана?

 

В программке же приводятся и слова режиссера Руслана Маликова о том, что «ощущение после спектакля должно остаться светлое, ведь герой остается человеком – он не убивает врага и не соглашается стать лидером местной банды. Он выбирает свой путь, придумывает свою мифологию. Собственно, вся пьеса учит справляться с тяжелыми, крайними ситуациями творчески – без истерик, войн и убийств».

 

Мне кажется, потому-то и пришлось написать это в программке, что сам спектакль не дает оснований для таких выводов и такого оптимизма. И итоговое ощущение очень далеко от светлого. Потому что «не убил» в данном случае отнюдь не гарантия, что не убьет или не будет убит. Потому что воображаемая война между Древоточцами и Собирателями пуль вкупе с самурайским кодексом – вовсе не те опоры, на которых строится осмысленное, содержательное и нравственное бытие. Это инфантильное мироощущение – плод вышеописанного выморочного существования и, одновременно, его источник. Это формула очередного «муравейника» (не природного, а «достоевского»), в котором мир делится на «своих» и «чужих», а смысл жизни состоит в войне между ними. А то, как называется этот «муравейник» – «коммунистическим», «гопническим» или «самурайским», – не меняет безрадостной сути дела. И обезличенная, клишированная матерно-сленговая речь – вернейшее тому свидетельство.

 

Один из молодых зрителей, которого я «подслушала» по окончании спектакля, говорил своей девушке: это теперь поветрие такое – косноязычие, они по-другому не могут выразить себя. Очень точное замечание. Словесное косноязычие здесь знак косноязычия нравственного.

 

То, что в спектакле уловлена и запечатлена реальность, – вне всяких сомнений. Эстетика спектакля вполне соответствует его содержательному наполнению, артисты убедительны, органичны, точны, хотя без «обнаженки» (буквально: снятия штанов), на мой взгляд, лучше было обойтись: к смыслу послания это ровно ничего не прибавляет, эстетически уже тоже не шокирует – прием освоен и оприходован современным театром.

 

Сомнения, как и в случае с телефильмом «Школа» и кинофильмом «Все умрут, а я останусь», возникают по другому поводу: а зачем это запечатлено и кому это адресовано?

 

Здесь нет контрапункта, нет остранения и дистанции, нет ничего, кроме имитации (повторюсь: качественной имитации) взгляда изнутри. Иными словами, здесь, словно во исполнение бахтинской теории (которая даже применительно к Достоевскому, на материале которого она возникла, была всего лишь теорией, преувеличением), нет никакого авторского избытка, автор растворен в герое и за собой оставляет только чисто технические функции. Однако, особенно если учесть возраст и нравственно-интеллектуальный уровень героя, в результате происходит инфантилизация всего произведения. Соответственно – возникает мировоззренческий и художественный тупик, ибо в рамках этого кругозора, этого миропонимания нет выхода, нет притока свежего воздуха, нет катарсиса. Образно говоря, здесь нет гоголевского смеха, а есть только собственной персоной явленные, абсолютно всерьез себя подающие и всё собою заполняющие социальные уроды и уродства.

 

Актриса, исполнявшая роль Кати в фильме «Все умрут, а я останусь», объяснила смысл кинопослания приблизительно следующим образом: «Мы хотели докричаться до вас, чтобы вы услышали, увидели, какие мы и как мы живем». Это вполне резонная задача для человека, находящегося внутри ситуации. Но ставить этот крик на поток и эксплуатировать его взрослым ответственным людям – что уже происходит – дело небезопасное: во-первых, может возникнуть привыкание и крик просто перестанет восприниматься как таковой; во-вторых, при отсутствии внятных акцентов, оценок и данных внутри самого художественного продукта опорных точек роста и выхода из ситуации, то, что поначалу шокировало, может в восприятии неподготовленной публики (тех же подростков) трансформироваться в норму и едва ли не образец для подражания.

 

Здесь есть какое-то лукавство со стороны взрослых, которые этот естественный «дикарский» взгляд-крик («как если бы ребенок снимал фильм ужасов» – Р.Маликов) имитируют, транслируют и тиражируют – не потому ли им самим приходится договаривать и уточнять смыслы, дописывать «мораль».

 

Насчет адресата спектакля рискну предположить следующее.

 

Прототипы героев вряд ли станут зрителями, так как они весьма далеки от театра и, если бы, паче чаяния, вдруг заполнили зрительный зал по собственному почину, а не под жестким присмотром старших, можно было бы только посочувствовать артистам.

 

Школьные организованные посещения ожидать вряд ли приходится – удар этой «чернухи» учитель должен будет принять на себя, и противостоять ей, и спорить, и убеждать, и быть готовым к непониманию, сопротивлению, даже агрессии, а это весьма и весьма непросто и требует от учителя личностной высоты, мужества и адекватности, которые вкупе встречаются нечасто.

 

«Стихийные» зрители вряд ли придут повторно: зрелище гнетущее. Впрочем, молодежь в зале время от времени весело хихикала – это было узнавание уличных, сленговых фразочек, неожиданных в театральном контексте.

 

На меня же отрадное, облегчающее впечатление произвел только «дождь», который полился из открываемых героем, одна за другой, бутылок, висевших вниз горлышком на конструкции длиной во всю сцену. Звук льющейся воды показался единственным нормальным, человечным, не «косноязычным», адекватным самому себе явлением в мире зловещих теней.

 

В общем, по-моему, не «кассовый» это спектакль. И не «духоподъемный». По-видимому – проходной. В определенном смысле – конъюнктурный. Но это не значит – бессмысленный и бесполезный. Как опыт, вызов и эпатаж в эстетическом плане и как диагноз в плане социальном он необходим. Но ставить «на поток» такую эстетику и стилистику, на мой взгляд, бесперспективно. Все-таки надо предоставить возможность зрителю за что-то зацепиться, на что-то опереться. Бросая его в мутный зловонный поток, нужно припасти спасательный круг и хотя бы издали посветить маяком надежды. Если не дать, то хотя бы пообещать праздник. А иначе возникнет вопрос не куда ж нам плыть, а стоит ли вообще плыть…

 

Впрочем, мне кажется, что театр (создатели и руководители его) сам это прекрасно понимает.

По крайней мере, три постановки, увиденные мною, в совокупности своей и в той последовательности, в которой я их посмотрела, создают такое ощущение.

 

Вот ведь уже в «Чукчах» вместо угрюмого серьёза – ёрничество, издёвка, косноязычие – но не естественное (безальтернативное в «Собирателе пуль»), а нарочитое, игровое, намеренно заданное «кукловодами», на роль которых претендуют и главные герои, якобы сочиняющие ту историю, которую изображают.

 

 

нажмите для увеличения                                                  нажмите для увеличения 

«Чукчи»:
текст – Павел Пряжко, постановка, сценография – Филипп Григорьян,
в ролях – Михаил Чуднов, Ирина Мальцева, Сергей Детков

 

Перед нами одновременно и чукчи из классических анекдотов, и мы все, которые тоже по четным – академики, а по нечетным – чукчи: нелепые, странные, дремучие и нахватавшиеся случайных новомодных навыков и сведений, наивные, амбициозные и инфантильные, агрессивные и беззащитные, хитрые и бестолковые, слепые и наблюдательные. Огламурившие свою чернуху, разрядившиеся на помойке, которую развели в собственном доме, беспечно полагаясь на то, что необъятность просторов как-нибудь сама поглотит нечистоты и послужит нам и благоприятным фоном, и неиссякающим источником прокорма. Уверенные: «Чукча передовая нация однако». Пребывающие в приятном предвкушении: «Небывалый экономический подъем однако ожидается маленько». И столь же простодушно любопытствующие, есть ли где-нибудь народ еще глупее…

 

Все эти составляющие национального мира и национального характера символизированы и метафоризированы в спектакле до такой степени, что живого сочувствия движущиеся по сцене фигуры не вызывают, ибо так и воспринимаются – как символы и метафоры. В этом качестве любопытны. Но – не более. Сопереживания нет. Оно не предусмотрено.

 

В свете вышесказанного «Агата возвращается домой» (название, да и сам спектакль) – тоже символ.

 

Это представление для одного актера, вернее, актрисы, которая, впрочем, на сцене не совсем одна, даже совсем не одна, а в очень выразительном, функционально осмысленном одеянии и в необычном, завораживающем своими трансформациями обрамлении картинок и спецэффектов (световых, видеопроекторных, музыкальных), которые позволяют наполнить рассказ Агаты движением, красками, силуэтами, а всё это в совокупности и создает атмосферу сказки, которая одновременно и рассказывается, и разворачивается как действо.

 

   

 

«Агата» – сказка-притча про то, как восьмилетнюю девочку соблазняет живущий в ней самой (но, разумеется, представленный как самостоятельное существо) бесёнок, соблазняет ослушаться родительского наказа и отправиться – ну, конечно, в лес, куда же еще может отправиться по ту сторону обыденности девочка в русской сказке, даже если она носит необычное имя Агата.

 

В отличие от двух предыдущих историй, сказка про Агату изложена правильным, красивым русским языком и озвучена приятным, выразительным девичьим голосом безо всякого ёрничества и новомодно-просторечных лексических и интонационных вкраплений.

 

Конечно, актриса (я смотрела спектакль в исполнении Алены Котовой, на фотографиях – Алиса Хазанова) много старше своей героини, но едва ли не настолько же моложе ее родителей (по крайней мере кажется таковой), к тому же она очень грациозна, пластична и при этом моментами по-детски угловата, так что равновесие между двумя своими ипостасями (сказительницы и героини) очень естественно и убедительно удерживает на протяжении всего спектакля.

 

 

«Агата возвращается домой»:
текст – Линор Горалик, постановка – Эдуард Бояков, Филипп Григорьян,
в ролях – Алена Котова / Анна Коблова / Алиса Хазанова,
художники – Галя Солодовникова, Russion Visual Artists United,
музыка – Алексей Айги, Антон Батагов, Владимир Мартынов,
хореография – Наталья Широкова,
саунд-дизайн – Сергей Шкарупа, Илья Друзякин

 

 

Это поучительная сказка – про то, что ослушание чревато серьёзными проблемами. Но не дидактическая и не занудная, а занимательная, увлекательная и даже чуть-чуть страшноватая – и тут опять следует подчеркнуть, что все это красиво, динамично, неожиданно и очень современно оформлено.

 

Заканчивается всё, как и положено в сказке, благополучно – Агата возвращается домой.

 

А у меня, зрителя, это вызывает не только удовлетворение в данном конкретном случае, но и надежду на то, что театр «Сцена-Молот», совершенно правомерно экспериментируя с подручным современным материалом и безжалостно эпатируя зрителя, не забудет про это домой и в более широком смысле слова.

 

Движение домой – это память об истоках, о вечных смыслах, о стертых, замусоленных, но от этого не переставших быть общечеловеческими и всегда востребованными ценностях.

 

Это праздник, или ожидание праздника, или печаль о несостоявшемся празднике – но обязательно присутствие праздника в любом варианте-качестве; это конкретная ситуация, сквозь которую просвечивает ее вневременной смысл.

 

Даже если сами герои – «чукчи» и «собиратели пуль», даже если они, в отличие от восьмилетней девочки Агаты, навсегда в плену своих бесов – бесов невежества и злобы, зрителю хочется поверх их задурманенных голов увидеть проекцию пути, хочется на что-то опереться, хочется почувствовать, что театр не только беспощадный, холодный диагност, но и сказочник, утешитель; не только провокатор, но и проводник.

 

Тем более что адресуется Сцена-Молот прежде всего к молодым зрителям.

 

На зимних предновогодних премьерах в зале действительно была преимущественно молодежь – не та, которую приводят учителя-наставники, а та, которую никуда не приведешь, если она того не хочет.

 

Эти самодостаточные, раскованные, благополучные ребята явно пришли сами.

Прикольно? Модно? Почувствовали, что это их театр?

Хорошо бы их становилось больше. И хорошо бы шире и разнообразнее были предложения театра.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: