Лауреат премий «Национальный бестселлер» (роман «Князь ветра, 2001) и «Большая книга» («Журавли и карлики», 2009) провел в Перми детство и юность. Здесь он окончил Пермский университет, отсюда уходил в армию – в Забайкалье, где и «заболел» Монголией. Потом Юзефович преподавал историю в пермской школе, и бывшие ученики его помнят, он с ними встречается до сих пор. В журнале «Урал» состоялся литературный дебют писателя («Обручение с вольностью», 1977). В Перми он писал диссертацию по русскому дипломатическому этикету XV—XVII веков.

 

Пермь – то поле смысла, на котором, так или иначе, размещается всякий текст Юзефовича. «Журавли и карлики» – не исключение. Главный ее герой Жохов «вырос на Урале и с детства пил воду малых рек, отравленную большой металлургией»². Другой герой книги, из ХVII века, «о Перми Великой мог болтать что угодно, уличить его было некому. Даже в Москве плохо представляли себе этот дикий полунощный край, а в Кракове и подавно»(85). И лже-цесаревич Алексей Пуцято вышел в 1919 году к позициям белых недалеко отсюда, где-то под Глазовом. Сводит судьбы этих самозванцев в цикле своих очерков еще один герой «Журавлей и карликов», писатель Шубин (тоже очень пермская фамилия), протагонист автора. В романе нет-нет да и всплывет то реальный пермский фонтан, что, по свидетельству очевидцев, действовал во дворе дома на улице Уральской, 113, то узнаваемый Дворец культуры³…

 

В Перми немало людей помнят и любят писателя – высокого, худого, длинноногого, с печальными глазами и бородкой. Настолько похожего на Дон-Кихота, что даже говорить об этом как-то неловко.

 

Его Дульсинею зовут, пожалуй, Клио. Бескорыстное ей служенье, однако, лишено всякой аффектации - как весь облик Юзефовича: он всегда стремится кому-то помогать и скрывает это тщательнейшим образом, как самую жгучую тайну (мне остается только надеяться, что он не прочтет эти строки). Словом, есть в Перми кому радоваться за коллегу, учителя, ученика, друга, кумира, приятеля…

 

Новый роман Леонида Юзефовича, как сказал сам писатель на церемонии награждения и не раз повторял (правда, без объяснения причин), для него «важная книга». В романе действительно сошлись едва ли не все существенные для этого прозаика топосы прежних его книг: кроме Перми, снова, как в романах «Самодержец пустыни» (1993), «Князь ветра» (2001), «Песчаные всадники» (2001), возникает Монголия. Книга «Самые знаменитые самозванцы» 1999 года подарила «Журавлям» своих героев. Интерес к истории и документу здесь тоже не новость: он живет во всех книгах историка Юзефовича. Однако в последнем на сегодня романе сплелось сразу несколько эпох. Это ХVII век, близкий научным интересам автора, защитившего диссертацию о посольском обычае русского средневековья. Это гражданская война – 1919 год он описывал и в «Чугунном ягненке» семидесятых, и в «Эсперо» (1990), и в «Казарозе» (2002). Наконец, это недавняя история, последнее десятилетие ХХ века: в связи с этим вспоминаются рассказы писателя – «Гроза», «Бабочка», «Колокольчик».

 

Правда, в «Журавлях и карликах» Юзефович отступил от своего любимого жанра детектива, составлявшего основу фабульного движения не только в его знаменитых романах о сыщике Путилине. На смену детективу в качестве жанровой основы новой книги пришел авантюрный, плутовской роман. Кажется, именно в этом жанре сейчас поселился дух времени. Свидетельство тому – герои-плуты в книгах других современных писателей: «Блудо и МУДО» Алексея Иванова, «Грачи улетели» Сергея Носова, «Темное прошлое человека будущего» Евгения Чижова... Критик Лев Данилкин справедливо заметил, что Юзефович «нашел архетип главного героя времен cмуты — самозванец, “сорвавшаяся пушка”»⁴.

 

Каждый пласт времени, описанный Юзефовичем, дает роману своего самозванца. Человека, которому тесно в своем «Я».

 

Самый яркий из плутов – Акиндинов. У этого реально существовавшего человека – захватывающая биография. Авантюрист ХVII века, именующий себя сыном Василия Шуйского, принявший в своих странствиях католицизм, лютеранство, мусульманство, кочевавший из Кракова Стамбул, оттуда в Рим, Венецию, Стокгольм, Ревель … «Я прочла про этого жоха», – говорит жена Шубину, оторвавшись от его рукописи об Акиндинове и прочих самозванцах.

 

И без ее подсказки в другом герое с говорящей фамилией Жохов мы без труда увидим реинкарнацию Анкиндинова, в другой уже эпохе. Жохов, бывший инженер-геолог, какие в девяностые оказались совершенно не нужны своей стране, оказывается самозванцем поневоле: он просто скрывается от погони в какой-то заснеженной даче и вынужден представиться сыном хозяина дома (вампиловского «Старшего сына» мы все читали, тут – сын младший). Среди прочих отчаянных жоховских планов по выживанию – поставить на французской Ривьере монгольскую юрту и торговать в ней узбекскими халатами, продавать на Запад яйца динозавров по 100 тысяч долларов (привет Булгакову!) или редкоземельный металл европий – есть план выгодно продать вагон обычного сахара. Вот обещанный вагон сахара кто-то и не поставил вовремя, зато Жохова поставили на счетчик кавказцы.

 

Всегда найдутся в российской истории времена, когда человеку трудно выжить или невозможно спастись: в 1919 году обнаруживается Алексей Пуцято, лже-цесацаревич – как только ни приходилось спасаться в братоубийственной войне… Ну, а современный, образца 2004 года монгол Баатар кем угодно готов назваться сегодня – ездит на семинары проповедников хоть христианства, хоть буддизма, хоть ислама… Там и отдохнет, и разговорный английский поправит, и мелкий какой-нибудь бизнес продвинет…

 

Очень легко, увы, рифмуются эпохи всегдашней русской смуты и переустройства. И в 1919-том, и в 1993-ем – кризис, гибель империи, гражданская война. Так что «Журавли и карлики» – это действительно Большая книга, большой роман о вполне эпическом времени. Впрочем, твердит Шубин вслед за Спинозой, у Бога на ладони лежат все времена сразу.

 

Советские годы, недавнее прошлое героев романа, – здесь действительно как на ладони. И недавнее наше прошлое автор близко подносит к глазам. На страницах романа буквально представлена модель, в которой недавно разыгрывалась жизнь едва ли не каждого из нас. Вглядимся в макет типового Дворца культуры, чудом сохранившийся на старой даче советского архитектора. «Макет был выполнен с исключительной подробностью. Это казалось восхитительно-бессмысленным, как рисовое зернышко, на котором маньяк-умелец выгравировал устав ВЛКСМ. В окнах имелись переплеты, в балконных оградках – столбики <…> Читались даже вывески на первом этаже: «Кино», «Кафе “Аэлита”». Фронтон с гербом СССР венчали три статуи. Наверху стоял сталевар со своей кочергой, похожей на папский посох, по бокам – солдат с автоматом и колхозница с серпом и снопом. Их лица с едва намеченными чертами имели выражение несокрушимого покоя, словно за спинами этих троих теснились легионы им подобных» (169). Тут и бюст дважды Героя Социалистического Труда, и миниатюрная модель танка Т-34 с маленькой пушечкой, памятник в честь Уральского добровольческого корпуса. В натуральную величину этот Дворец стоял, конечно, в Перми – там же, где и белая чаша фонтана, вокруг которой собрались кружком три голых мальчика «в той популярной у худфондовских скульпторов позе, которая позволяла изобразить их без половых органов, не отступая при этом от реализма. Каждый держал в руках округлую рыбину», из которой должна была извергаться вода (171). Впрочем, ровно такой же дворец вспоминает героиня неподалеку от своего Воронежа – в Борисоглебске, куда она ездила в пионерский лагерь.

 

Герои, спрятавшиеся от нагоняющих их напастей 1993-го на промерзшей даче, воскрешают своим воображением годы ушедшего детства, воображают себя самих (могли же тогда познакомиться вот в этом типовом кинотеатре!) в маленьких фигурках из папье-маше. Право, заразительно для читателя. Хорошая игра. Далее, однако, макет претерпевает удивительное преображение. Настоящий сын архитектора и его подруга-француженка, шутя, оживляют макет, наклеивая на унылые советские стены фантики от жвачки, фотоиллюстрации из иностранного журнала, этикетки от упаковок с продуктами, ярлычки, ленточки… И вот уже «герб на фронтоне заклеен циферблатом с рекламы швейцарских часов “Морис Лакруа”» (234), а в лоб Герою Соцтруда впечатан значок доллара… Да разве не так случилось в реальном пространстве: реклама поселилась на месте кумачовых лозунгов, во дворцах культуры весело запестрели флажки новых фирм и вывески банков. В романе макет в результате этих веселых экспериментов просто сгорел. Как, впрочем, и та реальность, о которой он напомнил, в которую вдунул вдруг жизнь демиург-писатель.

 

Важнее в книге – подлинный нерв 90-х, десятилетия, которое современники будто пробежали бегом, как белки в колесе-сансаре, пытаясь выжить и не успевая переменчивого опасного времени понять. Тем дороже для сегодняшнего молодого читателя свидетельства очевидца. Такого, как Юзефович. Его свидетельства вполне годятся историку будущему. Как живые встают ларьки, лотки, общее отчаянье, ножичек в руках у бомжа... «На тротуарах вереницами стояли люди с вещами, какие раньше продавались только на барахолке. Зарплаты и пенсии требовалось немедленно обратить в доступные материальные ценности, чтобы их продать, на вырученные деньги что-то купить, снова продать и жить на разницу, иначе все сжирала инфляция <…> На дно жизни опускались за несколько недель» (15).

 

Кто видел – узнает, кто забыл – вспомнит, кто не застал – почувствует, благодаря цепкому взгляду писателя и точному чутью историка Юзефовича. Кульминация времени – девяносто третий год, третье октября, Белый дом, баррикады, молниеносная гражданская война, суть которой не понята до сих пор. Кто и в кого стрелял? Кто прав? Кто виноват? Пробегавшему переулками Жохову досталось сначала за портрет Клинтона в руках (новый мелкий бизнес, ничего более), потом за ленточку с ленинским профилем. Шубин, спешащий в это время дописать книгу о самозванцах, чтобы как-то прокормить семью, достает с полки «Илиаду» Гомера:

 

Крик таков журавлей раздается под небом высоким,

Если, избегнув и зимних бурь, и дождей бесконечных,

С криком стадами летят через быстрый поток Океана,

Бранью грозя и убийством мужам малорослым пигмеям,

С яростью страшной на коих с воздушных высот нападают.

Подобную историю рассказывал в Европе самозваный сын Василия Шуйского: де, «чуть не от сотворения мира идет в Перми Великой <…> вечная война, война серых журавлей с тамошними пигмеями. Подобно кругу, не имеет она ни конца, ни начала <…>. Как обнаружилось, Илиаду он не читал и не подозревал, что война карликов и журавлей с пигмеями описана еще у Гомера» (85-86). У монголов тоже, оказывается, есть мифологический сюжет о войне тогру и одой (444). Выходит, всегда найдутся журавли, карлики, найдутся идеи, убеждения, за которые пойдут сражаться и убивать друг друга люди... Самозванец Анкиндинов, получивший «прививку» разных культур, тайну битвы журавлей и карликов разгадал. В сражении победит тот, у кого окажется среди всех журавлей один карлик, или среди карликов – один журавль. Нет единственно верной правды ни у кого из противников. Как это похоже на правду, применительно к любой битве – исторической или сугубо бытовой! Пожалуй, к этой мысли близок сам автор, в одном интервью сказавший: «Я всю жизнь чрезвычайно интересовался гражданской войной, в книгах белых всегда обращал внимание на те эпизоды, где они уважительно изображают красных, и на те картины в книгах красных, где проявляется восхищение белыми. Такие сцены есть и у белого Газданова, и у красного Артема Веселого»⁵.

С этими нетривиальными в их пацифизме взглядами писатель вступает и в зону настоящего, куда мало кто решался ступить до него. Тема гибели Империи до сих пор не очень хорошо освоена современной литературой. Кто не публицистично, а «художественно» писал об октябре девяносто третьего? Разве Владимир Маканин в прохладно принятом критикой романе «Испуг» (2006) и только что опубликованном рассказе «Ночь… Запятая… Ночь» (2010). Александр Иличевский в романе «Матисс»(2007). Еще не многие.

 

Впрочем, Юзефович вступает в диалог с другим литературным временем. В романе есть указание на другой «девяносто третий год» – Гюго, а также кивок на его же «Отверженных». Шубин читает жене описание причудливого монумента на площади Бастилии. «Воздвигнутый в годы первой Империи, он пережил ее лет на двадцать и превратился в грандиозный труп наполеоновской идеи». Ее воплощал «слон вышиной сорок футов, сделанный из досок и камня, с башней на спине <…> Что он собой обозначал, неизвестно. Это было нечто вроде символического изображения народной мощи» (178-179). Все помнят с детства, как Гаврош привел на площадь двоих потерявшихся малышей, которые ночью спали в этом слоне и укрывались проволочной сеткой от крыс.

 

Шубин читает эти строчки Гюго в месте, как будто бы мало подходящем для подобных цитат: в Монголии, куда он приехал уже в 2004 году и где нашел развязку судеб всех своих героев, начавших путь где-то возле Перми, а закончивших в Улан-Баторе. Там-то и обнаруживает Шубин еще одного слона. Поэтика этого зеркального романа требует возвращения и повторения его ключевых символов. «Слона подарил Богдо-Хану не то Николай II, не то какой-то купец из Красноярска, но индийский гость не пережил первой монгольской зимы. После смерти из него сделали чучело. <…> в дальнейшем планировалось приладить искусственный хобот, покрыть всю конструкцию предохраняющей от распада золотой краской и установить на площади перед дворцом. В то время Монголия только что свергла китайское иго. Слон должен был олицетворять могущество ее монарха и силу ее народа, но установку монумента отложили из-за финансовых трудностей. За это время в нем завелись крысы» (178). Они-то и съели слона изнутри, он рухнул.

 

Вообще-то здесь же, в Монголии, внимательный читатель обнаружит не только второго слона, но еще и неуловимо на что-то похожий многоколонный дворец в Каракоруме. Рассказ о чудо-дереве в Тумэн-Алхане, где из одной трубы лилось вино, из второй – мед, из третьей – пиво, четвертой – кумыс и «чудесный фонтан работы Гийома Буше, семь столетий назад разрушенный китайцами вместе с дворцом, но вечно сияющий серебряной листвой на стволе из меди» (470)_ напоминают тот фонтан со стыдливыми пионерами в далекой Перми. Да-да, возле типового Дворца. Почему? Прямо автор ничего не объясняет, вместе со своим Жоховым он мог бы повторить смешную фразу «Моралите убивает месседж».

 

Может, потому, что мир живет по общим таинственным чертежам? Может быть, эти чертежи хранятся в дорогой сердцу автора Монголии? Может, герои кружили, описывая какие-то странные, как в мандале, круги своей судьбы, оставляя многочисленные, различные и похожие дворцы и фонтаны (пытливый читатель романа найдет еще некоторые), чтобы встретиться именно здесь, в великом, как Вавилон и Рим, Каракоруме, в столице монгольской Империи? Рухнувшей, заметьте, империи.

 

Здесь, в изображении Каракорума, сдержанная интонация автора ощутимо меняется: «По мановению царственной длани огромный цветущий город поднялся в дикой степи <…> Он казался оазисом иной, нездешней жизни, возникшей вокруг дворца, как финиковые рощи вырастают в пустыне возле бьющего из песков источника. Первых его жителей согнали сюда со всех концов земли. Эти люди были рабами хана, но уже их дети стали гражданами мира. Они говорили на ста языках, молились в пагодах, кумирнях, церквах и мечетях под защитой закона и стены с четырьмя воротами, ориентированными по сторонам света… Все дороги Азии вели в этот город, но век его оказался недолог. Умер Хубилай, внук Чингисхана, и монгольскую династию Юань свергли с престола Поднебесной империи. Тогда же из Пекина послали специальный отряд, сровнявший с землей и Каракорум, и Тумэн-Амалган со всеми его чудесами. Китайцы хотели уничтожить саму память о позоре былой покорности степным варварам» (435 – 436). Через 200 лет «задуманный как единственная неподвижная точка, вокруг которой вращается послушная хану вселенная, Каракорум превратился в буддийский монастырь, где власть над миром ценится дешевле куска баранины. Вернувшись из Тибета, новообращенный Абатай-хан разбил свою ставку на руинах мертвой столицы, оставшиеся от нее камни пошли на храмы Эрдене-Дзу, а те, что сейчас валялись под ногами, строителям, значит, не пригодились» (435 - 436).

 

Что обретают здесь герои Шубина и Юзефовича?

 

Последняя глава романа, действие которой происходит в этой великой когда-то столице империи, называется «Город мертвых». Однако здесь, в Каракоруме, те персонажи, о чьей смерти уже знал Шубин, вдруг продолжили свое бытие. В монгольском дворце, среди книжных развалов (вообще монгольские торговые ряды чуть похожи на московские 1993 года), Шубин случайно покупает книжку со статьей, в которой обнаруживает следы своего Анкиндинова. Оказалось, вместо него в Москве был казнен другой человек, Анкиндинов же бежал в Монголию и жил там еще долго и счастливо. Здесь же, в Каракоруме, Шубин встречает поселившегося в Монголии Жохова. А Жохов пересказывает байки геологов о спасшемся от гибели, прожившем в Монголии до старости самозваном цесаревиче, Алексее Пуцято.

 

То есть во времени повествования мы узнаем: те, кого считали мертвыми, оказались живы. Почему же это обстоятельство так волнует, коль скоро эти люди умерли не один век назад? Потому, что время повествования имеет свои законы, и здесь литература сильнее истории. Для Шубина его герои словно заново оказываются живыми.

 

Ненадолго. Вновь найденный Жохов гибнет-таки всерьез. Судьба догнала его, снова применив прозрачно-литературный прием «qui pro quo»: Жохов пострадал потому, что его приняли за Баатара (четверо героев, знакомцев Шубина, схожи лицом), владевшего картой с обозначениями перспективных пунктов будущего монгольского бизнеса. Впрочем, никто и Баатара убивать не собирался: двигатель в машине будущей акулы местного бизнеса барахлил, отчего слегка оглушенный безобидными воришками Жохов и задохнулся. (Во всех романах Юзефовича, даже самых детективных, убийцей оказывается слепой случай!). Жохов с юности интересовался Тибетской Книгой Мертвых и всегда пытался представить «Ясный Свет и узнать его средь обманных огней, гораздо более красивых и ярких» (474).

 

Тут возможен новый виток смысла: будет ли у Жохова новое рождение или оно уже свершилось в теле так похожего на него обаятельного плутоватого Баатара? Или Жохов избыл свою карму, достиг освобождения (мокши)?

 

Автор не может окончательно «убить» своего героя. Ахимса (кодекс ненасилия, который, кажется, признают и Шубин, и Юзефович) не позволит. Между прочим, главное достоинство этой книги как раз и состоит в удивительном – теплом, нежном, и при этом полном юмора - отношении автора к героям. Это отношение хочется определить бахтинскими словами – «симпатическое сопереживание». Бахтин как раз и писал, что эстетическое сознание – сознание любящее и полагающее ценность, это отношение любящего к любимому. А мы скажем так: каждый герой романа словно окутан теплом авторского взгляда и защищен авторской любовью. И солидаризируемся с критиком Валерием Иванченко, назвавшего героев романа Юзефовича «детьми, брошенными в мир»⁶. Такой герой-ребенок будто бы пребывает в утробе слона, в котором спал Гаврош (в таком слоне прятался и мальчишка-монгол, а на родине всех наших уральских героев, за неимением слона, в танке «Т-34», стоящем перед Дворцом культуры, жила, согласно легенде, бездомная тетя Дуся). Исторические гипсовые слоны (французский, монгольский, даже Т-34), как империя, не отличаются прочностью. Только художник (Гюго или Юзефович) может сохранить их для героев в качестве колыбели из своей авторской любви.

 

Читателю жить в этом романе тоже очень уютно. Попробуйте, прочтите, роман хороший. В шахматах ход слоном означает движение не прямо, а по диагонали – на сколько угодно клеток вперед.

 

 

-----

1. Леонид Юзефович: «Цена собственного дарования»//Частный корреспондент. 26 ноября 2009 г. Электронный ресурс. Режим доступа: http://www. chaskor.ru
2. Юзефович Л.А Журавли и карлики: роман. М.: АСТ: Астрель, 2009. С. 59. Далее в тексте при ссылках на это издание в скобках после цитаты указывается номер страницы.
3. См Бубнов В. «Большая книга» начиналась в Перми//Звезда. 11 декабря 2009 г.
4. Данилкин Л. Журавли и карлики. Ощупывая слона // Афиша. 24 декабря 2008 г. Электронный ресурс. Режим доступа: http://www. afisha.ru
5. Леонид Юзефович: «Яркий день сменился алым закатом»// "Первое сентября" , 2000, N 26.
6. Иванченко В. Между колес//Питерbook. 11.03.2009. Электронный ресурс. Режим доступа: http://krupaspb.ru

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: