Пока слушала коллег, листала журнал. Практически нет ни одного номера, который бы я не знала, не помнила и с которым бы я не работала. Разодран был когда-то на фрагменты этот журнал. Вот там детская литература: Успенский, Сапгир, Тим Собакин – это пошло потом в преподавание детской литературы. Тургенев – вот, пожалуйста, родовая усадьба, Спасское...

 

Коллеги говорили о литературе возвращенной и литературе зарубежья, а между тем журнал обращался и к классике. Была напечатана, например, замечательная статья Дмитрия Быкова о романе «Отцы и дети» (тогда исполнилось сто сорок лет этому роману) – блестящая, как обычно это бывает у Быкова. Статья, в которой роман, истерзанный и замученный советским литературоведением и превращенный в учебник по революционной демократии, трактовался как философский, богоискательский роман. Это было то самое расширение сознания, поворот, концептуальный, совершенно в другую сторону, и в правильную сторону, вглубь, это было понимание того, что за нами пласты великой культуры. Неосвоенные, непонятые, невостребованные. И стремление их поднять на поверхность, сделать актуальными, привлечь к ним внимание.

 

Только что взяла в руки статью для меня очень важную – это статья Ярослава Ярославцева «Либералы»: о либералах шестидесятых годов, об «оттепели» и гласности, которые начинались тогда, в шестидесятые годы девятнадцатого века. И, естественно, этот материал напрашивался на параллели не только с тем, что происходило в хрущевские времена, но и с тем, что происходило во времена перестройки. То есть журнал в самых разных направлениях расширял картину мира, картину тех представлений, которые сложились у читателя. Именно поэтому он был так востребован, именно поэтому он так жадно читался.

 

Очень трудно, кстати, было его выписать. Я тогда жила на Украине, работала в школе, и это все воспринималось оттуда, сквозь ту призму – не только украинскую, но и школьную.

 

И поэтому я хочу пару слов сказать в защиту Коротича. Я Коротича знала по Украине, еще до «Огонька». Коротич был украинским поэтом, писателем и замечательным журналистом. Он вел радиопередачу на украинском языке. Я не помню, как это официально называлось, но мне почему-то кажется – или это жанр был такой, или это официально так и называлось – нравственная проповедь.

 

Я, каюсь, не была поклонницей украинского языка в любом исполнении, потому что язык это своеобразный, он в себя впускает и из себя выпускает не каждого. У тех, для кого он органичен, он звучит очень красиво. А все эти народные депутаты, которые вчера знали только русский, а потом решили стать националистами и заговорили на украинском языке, – это было жалкое зрелище. Не нужно было никаких юмористов, не нужно было никаких развлекательных передач – их нередко заменяли трансляции заседаний Верховной Рады.

 

Так вот, по контрасту с этим, Коротич говорил просто изумительно. Очень красиво говорил, и дело было не только в лексическом, синтаксическом, в образном составе речи. Дело было в интонации и в нравственном посыле. В той атмосфере, которая возникала каждый раз, когда начинал звучать его голос. Оторваться было невозможно. Говорил он о нравственных вещах, не о политике даже. Он говорил, как священник, но без претенциозности, которая очень часто возникает, и без назидательности, без настырности, без дидактизма. Это было очень корректно, это было очень умно, это было очень тонко. И слушать его хотелось. Это были очень короткие передачи, но слушать его хотелось вновь и вновь; и не было случая, чтобы я эту передачу пропустила.

 

Таким было первое знакомство с Виталием Коротичем. Потом, уже на волне перестройки он появился в Москве в качестве редактора «Огонька». Так вот, мне кажется, что успех этого журнала обеспечен был именно тем, что во главе стоял человек с очень внятной, очень гуманной, очень точной, очень корректной либеральной – но не в политическом, не в идеологическом, а в нравственном прежде всего смысле – позицией. Это человек толерантный, человек очень умный, тонкий, человек, искренне жаждавший переустроить нравственно этот мир и прекрасно понимавший, что все политические баталии, которые идут на поверхности жизни, ничего не стоят и ничем не кончатся, если внутренней перестройки не произойдет, если человек не изменится внутри самого себя.

 

Либерально-демократическое направление этого журнала – это очевидное, лежащее на поверхности его определение. А суть этого журнала – гуманная; и в основе единства того материала, который предлагался журналом, лежало единство личности. Мне кажется, что успех любого такого предприятия: журнала, газеты, вообще, наверное, любого дела – зависит от того, что у нас в советские времена категорически отрицалось. Это роль личности в истории. Вот здесь была та самая личность, которая вокруг себя собирала все то, что соответствовало представлению этой личности о порядочности, о благородстве, о подлинной культуре, о подлинных эстетических ценностях.

 

Еще раз хочу подчеркнуть, что здесь не просто произошла резкая смена направления. Например, «Огонёк» до Коротича тоже изобиловал богатейшими иллюстрациями, совершенно замечательными. В 80-ые, конечно, появился некий уклон в сторону модернизма, но это была не просто смена вех, смена направлений. Здесь было и то, и другое, и третье, и пятое, и десятое… И, между прочим, чрезвычайно важно то, что на страницах этого журнала появились не только репродукции, но и непарадные, очень живые фотографии… Тут я нашла некролог – он умер, оказывается, в девяностом году, этот фотограф – Дмитрий Бальтерманц. Я очень хорошо помню фотографию Горбачева на похоронах Сахарова – вот этот момент, когда идет длинная-длинная человеческая колонна, и особняком стоит Горбачев. Очень точно пойманный момент одиночества лидера, который начал перестройку и который не смог управлять процессом, потому что управлять было уже невозможно.

 

Я думаю, что с Коротичем получилось во многом нечто подобное. Вот то человеческое лицо, которое было у Горбачева, меня, например, лично и вовлекло в политику. До перестройки меня эта сфера жизни, идеология, политика вообще не интересовали. Мне казалось, что это какая-то абракадабра. Диссидентом осознанным я не была. Потом вычитала знаменитую фразу Андрея Синявского об эстетических разногласиях с советской властью – вот это у меня и было где-то на уровне печенки… Когда появился Горбачев, я впервые в политике увидела человека: живые глаза, интонации, даже речевые ошибки его красили в сравнении с тем, что мы видели и слышали до этого.

 

Так вот, Коротич, мне кажется, личностно чрезвычайно соответствовал эпохе. Он ее выражал, он ее воплощал, и самое главное – то, что он создавал: эта атмосфера, интонация, нравственные посылы. Поэтому я хотела бы выступить в его защиту. Понятна горячность, обида его коллег, которые восприняли невозвращение как предательство. Мне не приходилось встречать – может быть, они где-то были, эти воспоминания, эти свидетельства самого Виталия Коротича о том, как он сам все это пережил. Но мне кажется, что здесь есть определенная логика. Он вложил себя всего вот в это, он выплеснулся, он излился в этом, и у него, так же, как и у многих из нас, была иллюзия, что назад повернуть нельзя. А 91-ый – это был не только конец эпохи, это было начало эпохи, это было начало нового стиля, нового разговора, интонации. Мне кажется, что в девяносто первом он почувствовал то, что мы тогда поняли не сразу: пока мы пребывали в состоянии эйфории – по крайней мере, многие из нас – когда гэкачеписты ахнули и были смещены и сметены, мы не почувствовали, что все равно – это конец. Что эта интонация, эта атмосфера, этот либерализм, эти нравственные посылы – эта тонюсенькая-тонюсенькая плёночка, которая возникла на поверхности бытия, будет смыта резко, враз и еще более жесткими, еще более бесчеловечными явлениями, которые не заставят себя ждать.

 

Мне кажется, что он это почувствовал, – может быть, я придумываю, может быть, я вкладываю в него то, что думаю и чувствую сама, – но мне кажется, что это было очень тяжелое, мучительное для него разочарование. Не знаю… Я слышала его совсем недавно, и вроде интонация та же, но – нет того подъема, того энтузиазма, что ли, того полета, который был тогда. Есть ощущение того, что опять, в очередной раз, не получилось, потому что убить дракона – это не значит свалить статуи и объявить новое время. В каждом, в большей или меньшей степени, – и мы все это прекрасно знаем – есть и предательство, и трусость, и подлость. И те же собрания по искоренению «чужеродных явлений», и та же борьба с инакомыслием – все это в несколько иных формах повторяется, один к одному. Ничего по существу не изменилось.

 

Поэтому упрекать Коротича, по крайней мере из сегодняшнего дня, я бы не стала. Я, например, к нему испытываю огромную благодарность. Я бы даже посмела так сказать, что даже какую-то духовную близость. Чувствую себя обязанной ему за те минуты ощущения свободы, которые он мне подарил. Но, с другой стороны, хочу сказать, что свобода – это дело глубоко личное, субъективное. Он был свободный человек. Каждый из нас делает свой выбор.

 

То, что мы тогда пережили и прочувствовали, не пережили и не прочувствовали сегодняшние наши дети. Тогда часто упоминалась история Моисея, проведшего свой народ через пустыню – мы наивно полагали, что следующее поколение, нынешние дети, не зараженные рабскими бациллами, будут другими, будут свободными людьми. Не получилось. Вот этого нет, нет – или очень мало – вокруг по-настоящему свободных людей.

 

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: