Я поступил на историко-филологический факультет Пермского государственного университета («классического») в 1955 году, окончил в 1960. Оглядываясь назад, думаю, это были лучшие годы моей жизни.

 

Преподаватели университета… их было много, и они были очень разные. О некоторых не могу сказать доброго слова. К счастью, таких было немного и они были… как бы это выразиться… на периферии обучения. Зато все учившие меня лингвисты (и большинство литературоведов) были замечательными людьми.

 

По тогдашнему учебному плану студент должен был написать четыре курсовых работы и на пятом курсе – дипломную работу. И вот четыре курсовых и четыре руководителя. Сегодня в основном о них.

 

Ни один прослушанный в университете курс не оказал на меня такого воздействия, как общение с руководителями моих курсовых работ. Все они относились к своим обязанностям неформально, все тратили на меня массу времени, да и отношения у нас складывались не совсем обычные.

Я очень много читал в школьные годы и почти всю мировую классику, которую мои однокурсники прочитывали по обязанности, хорошо знал еще до университета. Когда поступал, мне казалось, что изучать литературу – самое интересное занятие.

 

Прошло буквально несколько недель – и я передумал. Заинтересовался лингвистикой и первую курсовую выбрал по русскому языку. А руководителем стала Маргарита Николаевна Кожина.

На первом курсе лекции по современному русскому языку читал Иван Михайлович Захаров.

 

 

 

Как он читал! Это было необыкновенно впечатляющее представление. Я и сегодня слышу, как Иван Михайлович произносит: «Но в искушеньях долгой кары Перетерпев судьбы удары, Окрепла Русь. Так тяжкий млат, Дробя стекло, кует булат». «Дробя» он произносил с раскатистым «Р», словно действительно дробилось стекло. А сказано это было во вступительной лекции о судьбах русского языка.

 

Практические занятия за Иваном Михайловичем вела Маргарита Николаевна. Тогда еще молодой преподаватель, она приходила на лекции, внимательно их слушала и что-то записывала. Как-то в разговоре с ней я предположил, что она посещает занятия Ивана Михайловича, чтобы связать материал лекций и будущих практических занятий. Маргарита Николаевна ответила, что она слышала лекции Ивана Михайловича и раньше, но, во-первых, Иван Михайлович всегда читает по-разному, а во-вторых, ей просто нравится.

 

 

И вот предложен список тем курсовых работ, и я выбрал себе «Устаревшие слова в романе А.Н.Толстого “Петр Первый”». Выбрал потому, что читал роман, хорошо его помнил и он мне нравился.

 

Маргарита Николаевна первой рассказала мне, как работать по карточкам, как их составлять, как классифицировать, обрабатывать и т.п. Вся жизнь лингвиста, особенно словарника, связана с карточками. Не сосчитать, с каким количеством картотек я работал. Но первые уроки – все-таки самые главные.

 

И вот я стал работать. Читал роман, отбирал слова, показавшиеся мне устаревшими, проверял по словарям свои впечатления – все как обычно. Работал в библиотеке. Приходил к открытию (когда не было занятий), уходил в числе последних. Областная библиотека тогда помещалась в здании на улице Сибирской, где сейчас находится библиотека имени Пушкина. Иногда делал небольшие перерывы и читал что-нибудь художественное. Или искал литературу по теме.

 

И однажды обнаружил автореферат кандидатской диссертации с точно такой формулировкой темы – «Устаревшие слова в романе Толстого “Петр Первый”». Когда рассказал об этом Маргарите Николаевне, она очень удивилась. «Ну уж никак не ожидала, что вы найдете этот реферат». Маргарита Николаевна об этой диссертации знала (тоже по реферату) и, подозреваю, и тему курсовой сформулировала по ее образцу. Должен сказать, что мои выводы совпали с выводами автора диссертации, что, впрочем, неудивительно. Все-таки тема для диссертации, прямо скажем, не бином Ньютона.

 

Картотеку я составил. Самое трудное, конечно, было выделить слова, которые употребляются и в современном русском языке, но в другом значении, – так называемые семантические архаизмы (например, «огород» – в тексте Толстого это слово означает ‘сад’); обработал, расклассифицировал примеры, классификация получилась разветвленная, сложная. И осталось какое-то количество карточек, которые никуда не вошли; не подходили они для моей классификации.

 

Я рассказал об этом Маргарите Николаевне и сказал, что, наверно, просто опущу эти примеры. «Как можно? – сказала мой руководитель. – Может, это и есть самое важное. Приведите эти примеры в отдельной главе или в приложении и не комментируйте». – «А можно?» – «Ну, конечно. Может быть, кто-нибудь заинтересуется вашей работой и продолжит ее».

 

Ну, подумайте, что такое курсовая первокурсника? На какие открытия способен ее автор? И тем не менее Маргарита Николаевна относилась к этой моей работе совершенно серьезно и меня учила такому же серьезному отношению.

 

Как полагается, выдвинули курсовую на студенческую конференцию, и тут Маргарита Николаевна мне говорит: «Я показала вашу работу Ивану Михайловичу. Ему в целом понравилось, но он написал некоторые замечания».

 

Я очень жалею, что у меня не сохранилась эта работа – с написанными мелким почерком замечаниями Ивана Михайловича. Хотелось бы снова их перечитать.

 

К сожалению, Иван Михайлович вскоре скончался. Я был тогда на третьем курсе. И навещал учителя накануне смерти. Тогда я, конечно, не знал, какой тяжелой была его жизнь. Если бы знал, еще больше восхищался бы выдержкой, умением всегда быть в форме, вниманием к людям и огромными знаниями.

 

Второй курс. Руководитель курсовой – Франциска Леонтьевна Скитова.

 

 

К этому времени я уже побывал в двух диалектологических экспедициях. Тема курсовой была сформулирована несколько расплывчато (ее потом уточнили). Франциска Леонтьевна сказала, что в пермских говорах встречается необычная синтаксическая конструкция: именительный падеж существительных в количественно-именных сочетаниях и в сочетаниях с отрицанием нет (например, «мешок мука» или «нет вода»). Мне было предложено прежде всего собрать материал.

 

И вот я стал читать все диалектологические записи, хранившиеся на кафедре, и когда составил картотеку, выяснилось, что такие конструкции распределены по территории Пермской области очень неравномерно.

 

Я поделился этим наблюдением с Франциской Леонтьевной, и она сказала: «Давайте обратимся к лингвистической географии». Взял я карту области, нанес на нее все случаи употребления «моих» конструкций и получил такую картину: явление встречается в северо-западных и западных районах области, причем чем ближе к северо-западу, тем больше. Особенно много в Верещагинском, Карагайском, Чермозском районах и в русских говорах Коми-округа.

 

И все это резко обрывает западная граница Пермской области. А что за ней? Хотелось выяснить.

 

И Франциска Леонтьевна отправила меня в командировку. Совершенно официально, с командировочным удостоверением, с суточными и т.п. Не знаю, как она этого добилась. Напомню, я учился на втором курсе.

 

И поехал я в город Киров, в Кировский педагогический институт. Принял меня завкафедрой русского языка, отвел в кабинет, где хранились диалектологические материалы, предоставил рабочее место. Поселили меня в студенческом общежитии, и вот две недели я ходил на работу, читал записи и пополнял картотеку. А когда нанес полученные данные на карту Кировской области, повторилось все то же самое, только с обратным знаком: чем ближе к границе с Пермской областью, тем чаще встречается это явление.

 

И опять Франциска Леонтьевна подсказала: «Очень похоже на заимствование. Берите книги по финно-угорским языкам (коми, манси) и изучайте».

 

Я думаю, Франциска Леонтьевна с самого начала знала, к чему мы придем. Но тут надо заметить, что конструкция, которую я исследовал, в научной литературе не была описана, никаких указаний на ее существование не было, и Франциска Леонтьевна сказала, что я сделал научное открытие. На самом же деле открытие было ее.

 

Из этой курсовой получилась маленькая статья, опубликованная в сборнике студенческих научных работ. Сборник вышел крошечным тиражом и, конечно, остался совершенно незамеченным. Через несколько лет в сборнике, по-моему, Глазовского пединститута была напечатана статья об этом самом явлении, где автор доказывал заимствование этой конструкции из угро-финских языков и писал, что исследует эту конструкцию впервые в русской диалектологии.

 

Третий курс. По учебному плану хотя бы одна из курсовых должна была быть по литературе. Поскольку я собирался писать диплом по лингвистике и готовить его еще на четвертом курсе, на третьем пришлось браться за литературоведение.

 

Меня больше интересовала зарубежная литература, а преподаватель этой литературы был тогда на факультете один – Екатерина Осиповна Преображенская.

 

 

И стал я писать курсовую на тему «Легенда о докторе Фаусте в мировой литературе».

 

Екатерина Осиповна не была литературоведом, исследователем, обладателем ученых степеней. Дворянка, получившая прекрасное образование, владевшая всеми основными европейскими языками, прочитавшая многих авторов в подлиннике, а не в переводах. На лекциях Е.О. в основном пересказывала произведения зарубежной литературы, поражая нас своим изысканным «Хайне» (Гейне) и т.п., но ее рассказ давал гораздо больше, чем сочинения многих литературоведов. И была она очень добрым человеком, которого тяжелая жизнь не ожесточила и не огрубила.

 

Екатерина Осиповна жила в «доме научных работников» на Комсомольском проспекте. Я у нее часто бывал.

 

Как-то Екатерина Осиповна рассказала, что ее муж (кажется, крупный инженер или строитель) был арестован и отправлен в ссылку, вначале в Казахстан, а потом в Пермь. Жена была сослана с ним. Оказавшись в Перми, должна была работать. Так и стала преподавателем университета.

 

В ее квартире меня поразило собрание книг по философии. Книги почти все дореволюционных изданий и таких философов, которых у нас считали реакционными. Там я впервые увидел книги Ницше. Вообще целый стеллаж таких книг, преимущественно немецких идеалистов: Кант, Фихте, Шопенгауэр и множество других. Екатерина Осиповна рассказала, что это библиотека ее мужа. Он любил книги по философии, читал их, собирал и берег. И был счастлив, когда жена, сохранив книги, привезла их ему в ссылку. По сталинским временам это был поступок: за одни эти книги можно было отправиться в «места не столь отдаленные».

 

Я не решился попросить почитать что-нибудь из этих книг, да, вероятно, и не осилил бы. И не знаю, что стало потом с этой библиотекой…

 

Через несколько лет после того, как я окончил университет, в академической серии «Литературные памятники» вышла замечательная книга «Легенда о докторе Фаусте». Там тексты, начиная с немецких народных книг, и прекрасные комментарии. Так вот, читая эту книгу, я видел, что все это мне уже известно. Работая над курсовой, я разыскал и прочел и пьесу Кристофера Марло «Трагическая история доктора Фауста», и поэму Ленау, и даже пьесу А.В.Луначарского «Фауст и город», не говоря уже, конечно, о Гете.

 

Историю Фауста я пытался трактовать как пример борьбы добра со злом. И в связи с этим могу рассказать очередную книжную историю.

 

И у Гете, и у других авторов «фаустианы» довольно часто встречаются библейские мотивы – и прямо, и опосредованно. Когда я об этом прочел, мне захотелось посмотреть первоисточник – Библию. Еще раз напомню: дело происходит в 1957 году, Библия под запретом. И я, конечно, до этого ее не читал и даже не видел.

 

И вот я обращаюсь к дежурному библиотекарю и прошу принести мне Библию. Видели бы вы выражение лица этой женщины! Она сказала, что Библия находится в спецхране и на руки не выдается.

 

Спецхраны существовали во всех библиотеках. Когда автор становился, допустим, «врагом народа», его книги не сжигали (мы ведь не в фашистской Германии), а переводили в спецхран – «в заключение». И.А. Смирин мне как-то рассказывал, что в Москве попал в такой спецхран и увидел все тринадцать изданий «Конармии» Бабеля, выходивших до ареста писателя. Книга выходила почти ежегодно, и вот все переиздания оказались под замком. А Израилю Абрамовичу нужны были именно все эти переиздания: он сопоставлял их тексты в поисках изменений.

 

Мне объяснили, что книги из спецхрана имеет право выдать только директор, мне следует обратиться к нему. И я пошел.

 

Директор – фамилия его, кажется, была Пастухов – меня внимательно выслушал, расспросил, зачем мне Библия. И ответил, что разрешит выдать, только если будет официальный запрос университета за подписью ректора.

 

Я рассказал об этом Екатерине Осиповне, она вздохнула… и пошла к ректору. Уж не знаю, что она ему сказала, но вернулась с бумагой – на бланке ректора с его подписью и печатью было написано, что университет просит выдать «для научной работы» Библию студенту А. Грузбергу.

Я отнес это отношение директору библиотеки, тот вызвал главного библиотекаря и отдал распоряжение. Был в этой библиотеке маленький зал, мест на двадцать, но очень удобных. Называлось это «зал научных работников». Там часто бывали наши преподаватели. И вот меня посадили в этот зал и велели ни под каким предлогом Библию из зала не выносить. Если нужно выйти, книгу на время сдать дежурному библиотекарю.

 

Трудно поверить, правда?

 

В общем, я с большим удовольствием поработал над курсовой третьего курса и навсегда сохранил очень теплые воспоминания о Екатерине Осиповне.

 

Четвертый курс. Тема курсовой «История русского наречия как части речи». Руководитель Ксения Александровна Федорова.

 

 

Будучи студентом, я очень часто пропускал лекции. Тем более что с третьего курса мне официально предоставили право свободного посещения. Но пропустить лекцию Ксении Александровны – нечто немыслимое.

 

Я слушал лекции многих прекрасных лекторов. Чего стоили романтические выступления Риммы Васильевны Коминой? Или на пятом курсе, когда нам читал лекции по истории философии профессор Щеглов (поговаривали, что он только что освободился из лагерей).

 

Но я до сих пор считаю лекции Ксении Александровны образцовыми – по логичности и четкости изложения материала, по контролю за аудиторией она не знала себе равных. Конечно, это субъективное мнение, но, во всяком случае, я не пропустил ни одного занятия и старался записывать как можно подробней. Ксения Александровна читала нам курс исторической грамматики русского языка. Хорошего современного учебника по курсу тогда не было, и основным пособием становились конспекты лекций. В результате очень многие мои однокурсники читали перед экзаменом мои записи.

 

Мне была предложена тема «История наречия (как части речи) в русском языке». Наречие – относительно молодая часть речи, формируется в исторический период, и этот процесс формирования можно проследить по памятникам. Я работал по новгородским летописям. Пришлось, конечно, заняться текстологическими исследованиями, прочел я тогда работы Шахматова о русских летописях. На пятом курсе продолжил работу в виде дипломной.

 

Отношения с Ксенией Александровной с самого начала сложились очень неформальные. Я бы осмелился назвать их дружескими – хотя я, конечно, всегда осознавал дистанцию, так что – отношения старшего друга с младшим.

 

Что касается самой курсовой (а потом и дипломной), Ксения Александровна почти не вмешивалась в мою работу. Помню, когда я представил ей рукопись, она внесла только стилистическую правку. Конечно, я рассказывал ей о ходе работы, она внимательно слушала и обычно одобряла.

 

Жила тогда Ксения Александровна в одном из бараков рядом с университетом, сейчас эти бараки снесены. Мне очень нравилось у нее, и я часто там бывал. Она садилась на диван, закуривала и слушала, что я говорю. Иногда задавала вопросы. И разговоры наши были на самые разные темы.

 

Как раз тогда я впервые познакомился со стихами, ходившими в самиздате. Многое запомнил наизусть. И иногда читал эти стихи Ксении Александровне. Она ничего этого еще не читала и слушала с огромным интересом. Помню, ее поразило стихотворение Слуцкого:

 

Мы все ходили под богом,

У бога под самым боком…

 

Однажды я шел Арбатом,

Бог ехал в пяти машинах…

 

Даже сейчас, перечитывая это стихотворение, чувствую, как мурашки бегут по коже. А ведь тогда был еще 1958 год…

 

Однажды по просьбе Ксении Александровны я сыграл роль Деда Мороза – с ватной бородой, в шубе. Для Саши, сына Ксении Александровны.

 

В ходе работы над курсовой мне потребовалось попасть в библиотеку педагогического института (нашего нынешнего педуниверситета). Известно, что, когда в 1916 году в Перми открылся университет как отделение Петербургского университета, в нем какое-то время работали выдающиеся филологи: Н.П.Обнорский, Л.А.Булаховский и др. И по каким-то причинам личные библиотеки этих ученых попали в фонд университетской библиотеки. Впоследствии, когда в педагогическом институте открыли филологический факультет, а в университете закрыли, то филологический фонд передали из одного вуза в другой. Поэтому в библиотеке педуниверситета есть очень ценные старые книги и словари, причем иногда и с пометками владельцев.

 

Мне очень нужен был словарь Срезневского, но тогда он еще не был переиздан и существовал только в первом издании. А это издание было только в одной библиотеке Перми – в библиотеке пединститута. А туда меня, конечно, не пустили, потребовали отношение из университета.

 

И история повторилась. Ксения Александровна пошла к ректору и раздобыла для меня такое отношение. Я много дней сидел в пединституте. Сначала прогнал всю свою картотеку по Срезневскому. А потом подумал: «А почему бы не воспользоваться разрешением?» Изучил каталоги (ну, насколько мог) и нашел там массу интересного. Могу признаться, что тогда я (можно сказать, нелегально) прочел сборник Булгакова «Роковые яйца» и много других замечательных книг, которые ни при каких условиях в других библиотеках мне бы не выдали.

 

И после окончания университета я продолжал бывать у Ксении Александровны, мы о многом с ней разговаривали, и продолжалось это до самой ее безвременной кончины.

 

Конечно, то, что вы прочитали, лишь один крошечный и очень специфический аспект жизни четырех замечательных женщин, которые были моими преподавателями в университете. Люди, которые знали их ближе, могли рассказать больше. Гораздо более подробные и существенные воспоминания можно прочесть в нашем журнале: в четвертом номере Нонна Петровна Потапова (когда я учился, она была лаборантом кафедры) вспоминает Ивана Михайловича Захарова, а в седьмом Нина Евгеньевна Васильева (моя соученица по университету) – о Екатерине Осиповне (оказывается , так правильно) Преображенской. Очень хотелось бы, чтобы сохранилась память и о Ксении Александровне, и о Франциске Леонтьевне.

 

Спасибо вам, мои учителя.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: