В августе 1958 года я, в ту пору второкурсник филфака Владимирского пединститута, приехал в Пермь, чтобы оформить перевод в ПГПИ (родителей, уроженцев Очёра, потянуло на родину).

 

Однокурсники в это время были на алтайской целине, комсомольский энтузиазм звал туда и меня, но декан Т.Ф. Кулакова была неумолима: «Скоро начало учебного года, так что ехать бессмысленно».

 

Учебная программа тогдашнего филфака («широкого профиля», как его называли) серьёзно отличалась от нынешней. И дело не только в том, что в ней изобиловали предметы идеологического цикла: по 220 часов «истории КПСС» и «марксистско–ленинской философии» (то есть собственно история философии прошла мимо нас; её пришлось потом, в соответствии с научными интересами, изучать самостоятельно); свои «фунты мяса» требовали «политэкономия социализма» и только что появившийся курс «научного коммунизма»; слава Богу, нашему курсу удалось избежать «научного атеизма» – его ввели уже после нас. Главное же отличие состояло в том, что наравне с русским языком и литературой глубоко изучался один из иностранных языков (английский или немецкий): в «верхах» решили, что школе (особенно сельской) нужен «учитель-многостаночник» – русского языка, литературы и иностранного языка. Понятно, что не все студенты тянули такую нагрузку – многие уходили на «узкий» профиль (без иноязыка), а по окончании вуза жизнь так или иначе заставляла большинство выпускников делать выбор между русистикой и «иноземщиной».

 

Среди преподавателей, которые стали моими учителями и в той или иной мере соопределили мою судьбу, должен назвать, прежде всего, «зарубежников» – В. П. Аполицкого и А. Д. Тупицына. Первый читал лекции от античной литературы до конца 18 в. (практических занятий по зарубежной литературе в те годы не было вообще, по русской – минимум: идеологические дисциплины пожирали едва ли не половину учебного времени), второй – всё остальное. Различные внешне – грузный Василий Петрович и худощавый Александр Данилович, – они отличались и по манере преподавания. Эмоциональные лекции Василия Петровича – особенно по литературе эпохи Возрождения – больше воздействовали на чувства слушателей, в то время как Александр Данилович, закончивший в 1935 г. ПГПИ, а в 1941 г. – аспирантуру знаменитого МИФЛИ им. Н.Г. Чернышевского – читал свои выдержанные в суховатой академической манере лекции негромким глуховатым голосом, но внимательный слух улавливал глубокие мысли, которыми они были насыщены.

 

В конце 1950-х – начале 1960-х гг. наша молодёжь зачитывалась не только книгами В.Аксёнова, А.Вознесенского, Р.Рождественского и Е.Евтушенко, но и произведениями зарубежных писателей – как уже широко известных в мире (в их числе – Ремарк, Хемингуэй, Олдингтон), так и бунтарской писательской молодёжью Великобритании, прежде всего – пьесами Дж. Осборна и романами Дж. Брейна. Их книги не прошли и мимо меня, но особенно я увлёкся романами Ремарка и даже начал писать о нём. А.Д.Тупицын посоветовал мне обратиться за советами и консультациями к Льву Зиновьевичу Копелеву, с которым он подружился в мифлиевские годы.

 

Списавшись с Л.З. Копелевым, я договорился с ним о встрече, и в зимние каникулы 1960 г. поехал в Москву. Лев Зиновьевич жил тогда в самом центре – в коммуналке на ул. Горького (ныне Тверская); несмотря на простуду, он уделил мне немало времени: помог составить обширный (свыше ста наименований) список необходимой научной литературы по различным аспектам, представлявшим для меня интерес (история, философия, эстетика, литературоведение, художественный перевод и т.д.), посоветовал, с чего начать, в каких библиотеках найти нужные книги. Полторы недели в Москве были в основном «библиотечными»: я открыл для себя «Ленинку» (ныне – РГБ) и «Иностранку», как тогда нередко называли ВГБИЛ. Знакомство с Л.З.Копелевым переросло в дальнейшем в многолетнюю дружбу, разрушить которую не раз – и безуспешно – пытались «товарищи в штатском». Именно благодаря ему я встретился с целым рядом немецких писателей, журналистов либеральных изданий, переводчиков русской литературы, а также с Константином Петровичем Богатырёвым – блестящим переводчиком Рильке и других немецкоязычных поэтов, чья жизнь трагически оборвалась в 1976 году. Но это уже совсем другая тема…

 

Что касается книг, то лишь небольшое их количество удалось прочитать за это время, поэтому часть их микрофильмировал, а остальные заказывал по МБА (межбиблиотечный абонемент) и ММБА (международный межбиблиотечный абонемент): очень редко можно было обнаружить нужное в библиотеках Перми.

 

Интенсивная работа над темой позволила мне подготовить доклад к студенческой научной конференции, на которой присутствовал и Лев Семёнович Гордон. До этого мы не были знакомы: учебная нагрузка у него была связана в основном с факультетом иностранных языков, где он читал лекции по английской и французской литературе. После доклада он подошёл ко мне, задал несколько вопросов о круге моих научных интересов и пригласил к себе в гости.

 

Кто был у Льва Семёновича дома, конечно же, помнит, что все стены его квартиры были заставлены книжными стеллажами; особенно выделялся один из них, заполненный собранием сочинений Вольтера на французском языке; да и ещё один или два были прямо или косвенно связаны с французским Просвещением. И это не случайно: Лев Семёнович был крупнейшим отечественным знатоком Вольтера, а его докторская диссертация «Левое крыло французского Просвещения» (1969) посвящена изучению плебейско-демократической традиции во французском Просвещении. Позже она была опубликована в академическом издательстве ГДР «Rütten & Loening». Но эти события произошли уже после отъезда Льва Семёновича в 1968 г. в Саранск, где он стал заведовать кафедрой всеобщей истории.

 

Конечно, в библиотеке широко была представлена и литература других стран – не в последнюю очередь русская. Беседа, к которой подключилась и жена Льва Семёновича, Фаина Борисовна Элиашберг, была продолжительной. Речь шла преимущественно о литературе, но затрагивались и вопросы, связанные с жизнью – прошлой и настоящей.

 

Вскоре встречи стали регулярными; порой вспыхивали, как молнии, воспоминания о ГУЛАГе (Фаина Борисовна нередко восклицала: «Восемь полных реабилитаций на двоих!»), но даже эти тяжелейшие испытания (из последнего лагеря – в конце 1949 г. Лев Семёнович был репрессирован в рамках борьбы с «космополитизмом» – он вернулся, как и Фаина Борисовна, в 1956 г. с очередной полной реабилитацией и туберкулёзом, который давал о себе знать до конца его жизни) не смогли поколебать его неиссякаемый оптимизм и стремление насытить жизнь наукой, искусством, а также общением с людьми, вызывавшими у него искренний интерес.

 

Надо было видеть, с какой трогательной нежностью и заботливостью они относились друг к другу («Фанюрка», «Лёвча», «Лёвчик»), как старались оберечь друг друга от возможных неприятностей. Нередко мне приходилось выступать в роли наперсника: сообщая мне какое-нибудь известие, которое могло хоть в малейшей степени задеть или – тем более – ранить кого-то из них, они предупреждали: «Только, пожалуйста, не говорите об этом Фаине Борисовне (Льву Семёновичу)». Они просто не могли жить один без другого, и вряд ли Льву Семёновичу удалось бы закончить своё большое исследование без постоянной, самоотверженной помощи Фаины Борисовны. Дело в том, что, помимо туберкулёза, из-за которого он часто попадал в балатовский тубдиспансер, Льва Семёновича донимало плохое зрение, и Фаина Борисовна специально изучила французский язык, чтобы читать вслух необходимые тексты и тем снизить нагрузку на глаза любимого человека.

 

Тесно связана с этим одна из важнейших черт Льва Семёновича –бескорыстное желание помогать молодым, начинающим, ищущим – конкретными советами, книгами, рекомендательными письмами к маститым учёным, которые могли бы поддержать неофитов. И я не составил исключения: благодаря Льву Семёновичу я познакомился с Ефимом Григорьевичем Эткиндом (позже это знакомство расширилось и углубилось), с переводчицей французской литературы Александрой Львовной Андрес и др. Со своей стороны, я помогал Льву Семёновичу немецкоязычными книгами, благо, с течением времени у меня появились надёжные контакты с многочисленными издательствами ГДР, ФРГ, Австрии и Швейцарии, а также с Inter Nationes (ФРГ) – организацией, которая, как и «Австрийское литературное общество», на протяжении десятков лет обеспечивала мои потребности в необходимой для научной работы литературой. Но памятно и другое: в начале 60-х годов именно благодаря Льву Семёновичу я получил возможность познакомиться с «Доктором Живаго» – тем самым, первым, фельтринеллиевским изданием. Правда, прочитать роман нужно было за двое суток…

 

Ещё одна характерная черта Льва Семёновича – его бескомпромиссность. Признавались только порядочность, надёжность, искренность. Ложь, кривда, клевета – носители этих и им подобных качеств отвергались раз и навсегда, становились нерукопожатными – независимо от должностей и рангов. Конечно, это нравилось далеко не всем, но из каждой конфликтной ситуации Лев Семёнович всегда выходил с честью и достоинством.

 

Во время встреч и бесед всё более явственно обнаруживалась широчайшая эрудиция Льва Семёновича, его превосходное знание не только западноевропейских языков, истории и литературы разных эпох и народов, но и обширные познания в музыке, живописи, архитектуре, скульптуре. При всём том он был блестяще, искромётно остроумен. Конечно, в какой-то степени это объясняется некоторыми фактами его биографии: родился в 1901 г. в Париже¹, с 1907 г. – в России. А далее начались серьёзные испытания: служба в Красной армии (в 1919–20 гг.), плен в Польше. Вернулся в Россию в 1921 г. и до 1923 г. учился на факультете общественных наук.

 

Дальнейшая судьба Льва Семёновича в значительной степени была обусловлена и предопределена жизнью и деятельностью его отца, Семёна Львовича, – журналиста левых взглядов, что вынудило его эмигрировать в 1895 г. в Англию, а затем во Францию, где он подвизался уже в совсем иной – банковской – сфере. Вернувшись в 1907 г. в Россию, он продолжил свою карьеру финансиста. В 1923 г. он был назначен директором смешанного русско-немецкого банка в Берлине, затем работал в Дании в банке «Нордиске кредит», директором советско-шведского банка. В 1925 г. отказался вернуться в СССР и принял французское гражданство.

 

В эти же годы и Лев Семёнович работал преимущественно за границей: вначале (1923) - в качестве корреспондента газеты «Накануне» в Берлине, затем в советских торгпредствах в Дании, Англии и Швеции.

 

В отличие от отца, Лев Семёнович вернулся в СССР. Он ещё не ведал того, какие испытания его ожидают. Отброшено было библейское «сын не понесет вины отца» (Иезекииль 18:20): в сентябре 1925 г. на КПП Ленинградской таможни он был арестован по подозрению в шпионаже на английскую и американскую разведку, а в январе 1926 г. получил 3 года уральской ссылки. В Ирбите судьба связала его с Маргаритой Мариановной Тумповской, младшей из четырёх дочерей петербургского врача передовых взглядов Мариана Давыдовича Тумповского. М.М.Тумповская была на десять лет старше Л.С. Гордона, но это не стало препятствием на пути к их счастливому супружеству.

 

 

В декабре 1927 г. Л.С.Гордон был переведён в Пермь, где в декабре 1929 г. родилась дочь Марьяна. С этого же года началась кочевая жизнь: Москва, Ростов-на-Дону и т.д.

 

В феврале 1933 г. Л.С. Гордон был арестован как «участник контрреволюционной эсеровской организации» и в марте того же года сослан на три года на Беломорканал. Освобожден был летом 1935 г. В 1942 г. в эвакуации в Андижане от голода (в больнице!) в день рождения дочери умерла М.М. Тумповская. Этот день (6 июля) станет роковым и для Льва Семёновича, но произойдет это в 1973 г.

 

Осенью 1945 г. он вернулся в Ленинград и работал там в «Публичке» (ныне РНБ) вплоть до ареста в ноябре 1949 г. А далее, после реабилитации, – Пермь, ПГПИ, кафедра русской и зарубежной литературы.

 

О годах в Озерлаге ни Лев Семёнович, ни Фаина Борисовна не любили говорить, а если уж речь и заходила о них, то вспоминалось чаще всего – с доброй улыбкой – одно имя: Юрий Домбровский. Но о реальностях большевистской каторги Л.С.Гордон написал несколько стихотворений. Вот одно из них:

 

Взявшись за руки по пять,
Волоча свинцово ноги,
Мы плетемся по дороге
Под конвойный «распромать».
И в пыли, в поту, в чаду
В общем строе я иду.
И мечтаю о бараке,
Где хоть нары я найду,
Где усну в полубреду -
Нумерованный покойник
В нумерованном аду.

 

Собственно, стихи Л.С. Гордон начал писать давно: в начале 1920-х гг. был опубликован сборник его стихов «Оттепель», но афишировать свой поэтический дар Лев Семёнович избегал.

 

Ещё до отъезда в Саранск (в ту пору там ещё работал М.М.Бахтин) Лев Семёнович и Фаина Борисовна уговаривали меня и жену последовать за ними. Уже была обговорена для меня и жены нагрузка на инфаке - соответственно на кафедрах немецкого и английского языков. Но только что родившийся сын и «незащищённость» (в то время я ещё не был «остепенённым»), обитание как минимум год в общежитии в ожидании квартиры делало это предложение неприемлемым. Поэтому контакты стали лишь эпистолярными… Остались десятки подробных писем и убористым почерком написанных открыток и – память сердца.

 

Из других преподавателей литературы мне хотелось бы упомянуть добрым словом Марианну Митрофановну Верховскую и Таисию Ивановну Аксёнову.

 

М.М. Верховская в 1941 г. закончила с отличием филфак Ленинградского университета, а в 1951 г. там же защитила диссертацию «Н.Г.Чернышевский о немецкой литературе». С 1957 по 1959 гг. она преподавала в Шанхайском институте иностранных языков, так что наш курс встретился с ней сразу после её возвращения из КНР. Она была превосходным лектором, блестяще владевшим материалом, но особое пристрастие к писателям-разночинцам несколько затушёвывало в ее интерпретации сделанное И.С. Тургеневым, Л.Н. Толстым и Ф.М. Достоевским (последнего она, как видится, жаловала менее всего).

 

Т.И. Аксёнова, всегда подтянутая и вместе с тем воплощавшая собой «вечно-женственное» начало, увлекала нас в мир советской литературы (предметом её собственных научных изысканий стало творчество К.А. Тренёва). Конечно, тогдашняя куцая программа по отечественной литературе и – главное – недоступность огромного массива текстов, которые ныне хрестоматийно известны, заставляла многих студентов обращаться к продукции «самиздата» и «тамиздата»: это хоть в какой-то мере позволяло утишить муки книжного голода.

 

Особняком стоит Вера Соломоновна Фан-Юнг с её лекциями по методике литературы. Каждая из этих лекций, насыщенных большим фактическим материалом и прочитанных необычайно артистично, приближала студентов к профессии, помогала творчески подходить к планированию любого урока как маленького звена в длинной цепочке какой-то большой темы.

 

И, конечно, никак нельзя обойти вниманием лингвистов. Память сохранила, прежде всего, воспоминания о лекциях О.П. Беляевой по современному русскому языку – фундированных и вместе с тем очень живых, а также о лекциях по истории русского языка А.А. Горбуновой, погрузивших нас в эпоху возникновения и становления русского языка – вечно обновляющегося, хотя и засорённого ныне неоправданными включениями огромного числа англицизмов.

 

Поскольку я в годы студенчества серьёзно занимался изучением немецкого языка, я просто обязан назвать имена тех преподавателей, которые помогали приобретать и шлифовать соответствующие знания. Это Римма Фёдоровна Сыромятникова, Рута Абрамовна Нехлина и Иосиф Фёдорович Майер - великолепные мастера своего дела, всегда готовые прийти на помощь и отвечавшие на мои далеко не простые вопросы. И закончить эти заметки мне хотелось бы великолепными строками Б. Слуцкого:

 

Умирают мои старики –
Мои боги, мои педагоги,
Пролагатели торной дороги,
Где шаги мои были легки.
Вы, прикрывшие грудью наш возраст
От ошибок, угроз и прикрас,
Неужели дешевая хворость
Одолела, осилила вас?
Умирают мои старики,
Завещают мне жить очень долго,
Но не дольше, чем нужно по долгу,
По закону строфы и строки.
Угасают большие огни
И гореть за себя поручают.
Орденов не дождались они –
Сразу памятники получают.

 

-----

1. Многие даты и некоторые биографические детали взяты из появившихся в последние годы печатных изданий, в том числе из книги мемуаров дочери Л. С. Гордона, петербуржской писательницы Марьяны Львовны Гордон, умершей в 2004 г.: сам Лев Семёнович в разговорах обычно не указывал точное время тех или иных событий своей жизни.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: