Я первый раз приехала в Ялту. Муж остался дома, со мной был только мой белый шпиц. Здесь я надеялась найти развлечение на время отдыха. Через несколько дней я заметила его. Я знала этот тип мужчин: их рано женили по расчету, ради денег или положения. К среднему возрасту они имели семью из нескольких уже взрослых детей и никогда нелюбимой жены. Изменять своей жене они начинают рано, изменяют часто и, вероятно, поэтому о женщинах отзываются почти всегда дурно, и когда в их присутствии говорят о них, то они называют их «Низшая раса!», но все же без «низшей расы» они не смогли бы прожить и двух дней. В обществе мужчин им скучно, не по себе, с ними они неразговорчивы, холодны, но когда находятся среди женщин, то чувствуют себя свободно и знают, о чем говорить и как держать себя. В их наружности, в характере, во всей их натуре чувствуется что-то привлекательное, неуловимое, что располагает к ним; и их самих тоже какая-то сила влечет к женщинам. Они считают себя охотниками, неотразимыми ловеласами, которым достаточно поманить женщину пальцем и она будет у их ног.

 

Я решила, что он будет моей следующей мишенью. И вот однажды, под вечер, он обедал в саду, а я подошла не спеша, чтобы занять соседний столик. Мое выражение, походка, платье, прическа говорили ему, что я из порядочного общества и что мне скучно здесь. Он ласково поманил к себе шпица и, когда тот подошел, погрозил ему пальцем. Шпиц заворчал. Он опять погрозил. Я взглянула на него и тотчас же опустила глаза.

 

«Попался», – подумала я, а вслух сказала:

 

– Он не кусается.

 

– Можно дать ему кость? – и, когда я утвердительно кивнула головой, он спросил приветливо:

 

– Вы давно изволили приехать в Ялту?

 

– Дней пять.

 

– А я уже дотягиваю здесь вторую неделю.

 

Мы помолчали немного.

 

– Время идет быстро, а между тем здесь такая скука! – сказала я, не глядя на него.

 

– Это только принято говорить, что здесь скучно. Обыватель живет у себя где-нибудь в Белеве или Жиздре – и ему не скучно, а приедет сюда: «Ах, скучно! ах, пыль!» Подумаешь, что он из Гренады приехал.

 

Я засмеялась. Потом мы продолжали есть молча, как незнакомые; но после обеда пошли рядом – и начался шутливый, легкий разговор людей свободных, довольных, которым все равно, куда бы ни идти, о чем ни говорить.

 

Мы гуляли и говорили о том, как странно освещено море; вода была сиреневого цвета, такого мягкого и теплого, и по ней от луны шла золотая полоса.

 

Говорили о том, как душно после жаркого дня. Он рассказал, что зовут его Дмитрий Дмитриевич, москвич, по образованию филолог, но служит в банке; готовился когда-то петь в частной опере, но бросил, имеет в Москве два дома... А от меня он узнал, что я выросла в Петербурге, но вышла замуж в С., где живу уже два года, что я пробуду в Ялте еще с месяц и за мной, быть может, приедет муж, которому тоже хочется отдохнуть. Это была моя обычная курортная легенда. Вела же я себя при этом как недавняя институтка, разговаривала с ним несмело и настороженно, чтобы у него создалось впечатление, что я первый раз в жизни была одна, в такой обстановке.

 

Прошла неделя после знакомства. Был праздничный день. В комнатах было душно, а на улицах вихрем носилась пыль, срывало шляпы. Весь день хотелось пить, и Гуров часто заходил в павильон и предлагал мне то воды с сиропом, то мороженого.

 

Вечером, когда немного утихло, мы пошли на мол, чтобы посмотреть, как придет пароход. На пристани было много гуляющих; собрались встречать кого-то, держали букеты. И тут отчетливо бросались в глаза две особенности нарядной ялтинской толпы: пожилые дамы были одеты, как молодые, и было много генералов.

 

По случаю волнения на море пароход пришел поздно, когда уже село солнце, и, прежде чем пристать к молу, долго поворачивался. Я вела себя, как простушка, смотрела в лорнетку на пароход и на пассажиров, как бы отыскивая знакомых, много говорила, и вопросы были отрывисты, и тотчас же забывала, о чем спрашивала; потом потеряла в толпе лорнетку.

 

Нарядная толпа расходилась, уже не было видно лиц, ветер стих совсем, а Гуров и я остались, точно ожидая, не сойдет ли еще кто с парохода. Я молчала и нюхала цветы, не глядя на Гурова.

 

– Погода к вечеру стала получше, – сказал он. – Куда же мы теперь пойдем? Не поехать ли нам куда-нибудь?

 

Я ничего не ответила.

 

Тогда он пристально посмотрел на меня и вдруг обнял меня и поцеловал в губы, и тотчас же он пугливо огляделся: не видел ли кто?

 

– Пойдемте к вам... – проговорил он тихо.

 

И мы оба пошли быстро.

 

Мы пришли в номер.

 

….

 

Думаю, я была трогательна, от меня веяло чистотой порядочной, наивной, мало жившей женщины; одинокая свеча, горевшая на столе, едва освещала мое лицо, я делала вид, что у меня нехорошо на душе.

 

– Отчего бы я мог перестать уважать тебя? – спрашивал Гуров. – Ты сама не знаешь, что говоришь.

 

– Пусть бог меня простит! – сказала я, и глаза мои наполнились слезами. – Это ужасно.

 

– Ты точно оправдываешься.

 

– Чем мне оправдаться? Я дурная, низкая женщина, я себя презираю и об оправдании не думаю. Я не мужа обманула, а самое себя. И не сейчас только, а уже давно обманываю. Мой муж, быть может, честный, хороший человек, но ведь он лакей! Я не знаю, что он делает там, как служит, я знаю только, что он лакей. Мне, когда я вышла за него, было двадцать лет, меня томило любопытство, мне хотелось чего-нибудь получше; ведь есть же, говорила я себе, другая жизнь. Хотелось пожить! Пожить и пожить... Любопытство меня жгло... вы этого не понимаете, но, клянусь богом, я уже не могла владеть собой, со мной что-то делалось, меня нельзя было удержать, я сказала мужу, что больна, и поехала сюда... И здесь все ходила, как в угаре, как безумная... и вот я стала пошлой, дрянной женщиной, которую всякий может презирать.

 

По Гурову было видно, что ему скучно слушать, что его раздражал наивный тон, это покаяние, такое неожиданное и неуместное. Я же играла свою роль до конца. Мне был нужен этот мужчина.

 

– Я не понимаю, – сказал он тихо, – что же ты хочешь?

 

Я спрятала голову у него на груди и прижалась к нему.

 

– Верьте, верьте мне, умоляю вас... – говорила я. – Я люблю честную, чистую жизнь, а грех мне гадок, я сама не знаю, что делаю. Простые люди говорят: нечистый попутал. И я могу теперь про себя сказать, что меня попутал нечистый.

 

– Полно, полно... – бормотал он.

 

Он смотрел мне в глаза, целовал меня, говорил тихо и ласково, и я успокоилась.

 

Потом каждый полдень мы встречались на набережной, завтракали вместе обедали, гуляли, восхищались морем. Я жаловалась, что дурно сплю и что у меня тревожно бьется сердце, задавала все одни и те же вопросы, волнуемая то ревностью, то страхом, что он недостаточно меня уважает. И часто в сквере, в саду, когда вблизи нас никого не было, он вдруг привлекал меня к себе и целовал страстно. Совершенная праздность, эти поцелуи среди белого дня, с оглядкой и страхом, как бы кто не увидел, жара, запах моря и постоянное мелькание перед глазами праздных, нарядных, сытых людей точно переродили его: он говорил мне о том, как я хороша, как соблазнительна, был нетерпеливо страстен, не отходил от меня ни на шаг, а я часто задумывалась и все просила его сознаться, что он меня не уважает, нисколько не любит, а только видит во мне пошлую женщину. Я создавала у него чувство вины, чтобы потом он выполнял любое мое желание. Почти каждый вечер попозже мы уезжали куда-нибудь за город, в Ореанду или на водопад; и прогулка удавалась, впечатления неизменно всякий раз были прекрасны, величавы.

 

Шел день за днем, и вдруг я поняла, что все пошло не так. Вместо того, чтобы влюбить его в себя, заставить чувствовать себя виноватым и пожинать плоды этого, я поняла, что сама влюбилась в него. Мой план не удался. Тогда я решила уехать. Написала поддельное письмо от мужа, в котором он извещал, что у него разболелись глаза, и умолял жену поскорее вернуться домой. Я заторопилась.

 

– Это хорошо, что я уезжаю, – говорила я Гурову. – Это сама судьба.

 

Когда я села в вагон курьерского поезда и пробил второй звонок, я проговорила:

 

– Дайте я погляжу на вас еще... Погляжу еще раз. Вот так.

 

Я не плакала, но была грустна, точно больна, и лицо у меня дрожало.

 

– Я буду о вас думать... вспоминать, – говорила я. – Господь с вами, оставайтесь. Не поминайте лихом. Мы навсегда прощаемся, это так нужно, потому что не следовало бы вовсе встречаться. Ну, господь с вами.

 

Поезд шел быстро, огни станции скоро исчезли. Сидя одна в купе и глядя в темную даль, я слушала равномерный перестук колес с таким чувством, как будто только что проснулась. И я думала о том, что вот в моей жизни произошло что-то исключительное, и оно уже кончилось, и осталось только воспоминание...

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: