Лев Николаевич Толстой
1828 – 1910

 

 

 

Сто лет назад ушел Лев Толстой. Сначала из дому, из Ясной Поляны. Потом совсем. Это казалось невозможным, немыслимым. Современникам казалось – он всегда был и всегда будет. Как небо. Как Россия.

 

Он родился спустя три года после восстания декабристов, которое историческая память относит если не к началу, то почти к началу XIX века. Умер между первой и второй русскими революциями, незадолго до первой мировой войны.

 

Едва ли не весь огромный, сложный, блистательный и драматичный XIX век у России был Лев Толстой. К тому же он объял необъятное – выразил этот век от начала его до конца художественно: действие романа «Война и мир» начинается в 1805 году. Действие «Воскресения» разворачивается во времени написания – в 90-ые годы.

 

И в начале XX века он тоже был и не мог молчать. И к нему прислушивались, все – сверху донизу. Царская власть пыталась наладить с ним отношения. Церковь сначала объявила отлучение, а потом мучительно искала пути возвращения еретика в свое лоно. Мало кому известный на тот момент лидер большевиков увидел в нем зеркало русской революции. Даже те, кто книг не читал, ощущали его присутствие и взывали к его авторитету.

 

А с его уходом Россия словно окончательно слетела с катушек. Уход Толстого стал началом ухода той России.

 

Он это предчувствовал. В дневнике секретаря Толстого Н.Н. Гусева есть запись от 3 января 1909 года:

«…Я умру, а вы увидите…

– Что увидите? – спросил Андрей Львович.

– Как все распадется, вся жизнь…»¹.

 

Предчувствовали это и современники. Бунин вспоминает разговор с Чеховым:

«–Вот умрет Толстой, все к черту пойдет!

– Литература?

– И литература»².

 

Правда, есть мнение, что сам он был в немалой степени виной распаду, – об этом с одной стороны писал Ленин (за что и присвоил Толстому титул «зеркала русской революции»), а с прямо противоположной – Бердяев: «…русская революция являет собой своеобразное торжество толстовства», «Толстой сделал нравственно невозможным существование Великой России».

 

Россию, которая нам из сегодняшнего дня представляется едва ли не потерянным раем, поздний Толстой видел сквозь призму своей героини: «Все неправда, все ложь, все обман, все зло!»

 

Сам уход Толстого воспринимался как вызов, разрыв с теми формами и обычаями жизни, которые сковывали каждого отдельного человека и всех вместе, как его собственное освобождение – от социальных и духовных пут.

 

Мифологизация события и установка его на котурны истории и общенародной культурной памяти происходила сразу, в ходе великого астаповского столпотворения у постели умирающего и похорон, в которые были вовлечены прямо или косвенно едва ли не все граждане Российской империи, от государя до мужика.

 

И как-то в этом всеобщем ажиотаже оттеснялось на задний план, забывалось, что приковавший к себе мировое внимание гений в то же время просто человек, а случившаяся катастрофа вызвана в числе прочего простыми житейскими причинами и непростыми, но тоже вполне житейскими обстоятельствами: старостью, болезнью, длившейся десятилетия семейной драмой, интригами близких людей и – бессилием всесильного Толстого распутать этот клубок противоречий, так чтобы всех, включая самого себя, успокоить и удовлетворить.

 

Распутать, развязать узел не получилось – получилось разрубить, и не уходом, а смертью.

 

«Толстой – это великий урок», – писал Анатоль Франс.

 

Уход Толстого – тоже урок. Иван Бунин полагал, что это урок освобождения. Павел Басинский, только что выпустивший книгу на эту тему, называет уход Толстого бегством из рая.

 

Вновь и вновь вчитываясь в документы, склоняешься к мысли, что вся эта тяжелая, чем далее, тем более мучительная (не только для ее участников, но и для неравнодушного читателя) история – урок смирения.

 

Невольно преподанный нам участниками событий урок смирения.

 

Толстой казался неподвластным обычным человеческим законам: «глыба», «матерый человечище».

 

(Парадокс – или закономерность? – Ленин, которому, по свидетельству Горького, принадлежат эти формулировки, стал основателем социальной системы, которая норовила все глыбы и даже просто валуны стереть в пыль, а матерость выкорчевывала без остатка и следа.)

 

Но матерый человечище – это, повторимся, еще и просто человек. Масштабность – тяжкое бремя и жестокое испытание. И для самого гения, и для окружающих его людей. Об этом не стоит забывать даже в юбилейном контексте, а уж тем более в будничном.

 

Советую прочитать:

 

-----

 

1. Гусев Н.Н. Два года с Л.Н. Толстым. Воспоминания и дневник бывшего секретаря Л.Н. Толстого. 1907 – 1909. – М.: Худож. лит., 1973. – С. 228.

2. Бунин И.А. Освобождение Толстого / Бунин И.А. Собр. соч. в 9 т. Т. 9. – М.: Худож. лит., 1967. – С. 139.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: