В документальной повести Ивана Алексеевича Бунина «Окаянные дни», написанной в разгар революции и гражданской войны, есть такие строки: «…в тысячелетнем огромном доме нашем случилась великая смерть, и дом теперь растворен, раскрыт настежь и полон несметной праздной толпой, для которой уже не стало ничего святого и запретного ни в каком из его покоев»¹.

 

Через десять лет, уже давно живя во Франции, но по-прежнему мысленно созерцая и художественно воссоздавая Россию, в маленьком рассказе с многозначительным названием «Обреченный дом» Бунин напишет: «С изумлением осматриваю этот давно знакомый мне дом: как же это никогда до сих пор не приходило мне в голову, что в таком доме непременно должно было совершиться убийство?»² И хотя в данном случае речь, казалось бы, идет о событии конкретном и частном, в этой «зарисовке с натуры», в этой кажущейся бытовой картинке явственно просвечивает мрачная историческая перспектива и непреходящая боль невосполнимой утраты.

 

В отличие от многих своих великих русских собратьев по перу, Бунин никогда не был домовладельцем. Еще в детстве покинув родительский дом, он всю остальную жизнь провел в гостиницах, на съемных квартирах и очень часто – в пути, «на перекладных». Тем примечательнее и символически значимее процитированные строки, как и всё написанное после отъезда из России. Для Бунина Россия и была домом, и, разлученный с нею навсегда, он вновь и вновь возвращался на родину мысленно и творчески, бродил по «темным аллеям» своей памяти, воссоздавая проселочные дороги, московские улочки и петербургские закоулки, рощи, сады и парки, деревенские избы и мещанские домики, человеческие лица, ситуации, речи, – воссоздавая родину, то есть заново, художнически отстраивая и обустраивая утраченный дом.

 

В этом смысле творчество Бунина символично, ибо наглядно демонстрирует то, что дом не только объект изображения в литературе, но и ее цель, ее результат, ее творческий итог: сама литература, в частности литература русская, есть национальный дом, со своим укладом – стилем, со своей планировкой – архитектоникой, со своими обитателями – героями, которые по большому счету являются членами одной семьи и неизбежно становятся членами семьи читателя, если он не прошел мимо этого дома и не просто случайным гостем заглянул на огонек, но задержался надолго, остался навсегда.

 

И самый способ изображения дома в литературе – это одно из важнейших средств воплощения формулы «литература как дом».

 

Показательно в этом плане творчество современников И.А. Бунина, оказавшихся свидетелями и участниками той самой национальной катастрофы, которую Бунин квалифицирует как разрушение национального дома, и воссоздавших ее, в отличие от Бунина, не в документально-дневниковом варианте, а в собственно художественных формах.

 

Как это ни парадоксально, но интеллигентский мир Турбиных и простонародный мир Мелеховых выстроены авторами-антагонистами по одному и тому же принципу. И в мире Шолохова, и в мире Булгакова первооснова человеческого бытия, его главная опора и гарантия стабильности жизни вообще – отчий дом. В этом смысле нет принципиальной разницы между профессорской квартирой, уставленной книгами, и казачьим домом с обширным подворьем и прилегающими земельными владениями. И то и другое – личное семейное пространство, которое делает жизнь осмысленной, укорененной и защищенной. Разрушение его оборачивается тем, что Андрей Платонов назвал «беспризорностью огромной порожней земли»³ и венчается бессмысленным и страшным рытьем «котлована», который оказывается не строительной площадкой, а братской могилой.

 

Тема дома неизбежно актуализируется в нестабильные исторические эпохи, в моменты социальных и национальных потрясений. Так было в русской классической литературе: «дворянское гнездо» художественно предъявляется Тургеневым в момент своего апогея и, одновременно, заката; замечательно устойчивые и притягательные семейные миры Ростовых и Болконских даны Толстым в рамках героической эпопеи, а расшатанный домашний уклад Карениных, как и бездомность героев Достоевского, показаны в связи с коренным изменением социальных устоев страны. Не менее очевидно это в постреволюционной литературе.

 

Романы, рассказы и повести М. Булгакова, Б. Пастернака, В. Тендрякова, Ю. Трифонова, В. Шукшина, В. Белова, В. Распутина, А. Солженицына и других авторов так или иначе касаются темы дома, воссоздают образ дома, нередко изуродованного до состояния «нехорошей квартиры» или просто уничтоженного, что неизбежно оборачивается личным крушением героев или их физической гибелью.

 

Самый памятный и выразительный пример последнего – судьба солженицынской Матрёны. Финальную формулу этого рассказа – не стоит село без праведника – можно развернуть и в другую сторону: человек, в том числе и праведник, не стоит без села, без дома. Тяжкой и безрадостной выглядит, с точки зрения стороннего наблюдателя, Матрёнина судьба, излучающая свет лишь для того, кто способен сквозь будничный облик измочаленной жизнью старухи разглядеть черты святости. Полной мерой прошлась по этой судьбе история, издевательски поизощрялась над ней убийственная и самоубийственная советская власть. Однако пусть и в таком печальном варианте – «гнила и старела когда-то шумная, а теперь пустынная изба – и старела в ней беспритульная Матрёна», – пока цела эта изба, жива и ее хозяйка. Топор, занесенный над домом, убивает Матрёну. Как пишет Солженицын, «те, кто настаивал» на том, чтобы она теперь же отдала завещанную приемной дочери Кире горницу, «знали, что её дом можно сломать и при жизни», и ломали беспощадно и жадно, «всё показывало, что ломатели – не строители и не предполагают, чтобы Матрёне ещё долго пришлось здесь жить»⁴, она и не зажилась, ушла вслед за своим порушенным домом, ибо это тот случай, когда уничтожить дом означает отнять жизнь.

 

И наоборот: выжить в самых нечеловеческих условиях можно, только превратив самый ад в собственный дом. Так выживает Иван Денисович Шухов – потому что «не мог он себя допустить есть в шапке»⁵ жидкую баланду в лагерной столовой, потому что «понимает жизнь и на чужое добро брюха не распяливает»⁶, но и своего не упускает; потому что и в неволе работает на совесть, с удовольствием, даже весело; потому что облика человеческого не теряет и мертвящее пространство вокруг себя по мере сил обживает, утепляет, очеловечивает, – «мертвый дом», еще более страшный, чем век назад, во времена Достоевского, заполняет своим живым духом, одновременно достраивая и дом символический, литературный, в котором давно уже ждали такого героя из народа: не мужика-богоносца и не жертву-страдальца, не непротивленца, не босяка и не мстителя, а жизнеспособного и жизненно достоверного человека, подлинного коренника, из числа тех, на ком держится и дом, и село, и страна.

 

Если вернуться к горькой формуле Бунина «в тысячелетнем огромном доме нашем случилась великая смерть», то, ни в коей мере не оспаривая ее историческую правоту, позволим себе еще раз подчеркнуть, что, помимо дома-страны, над которым не раз нависала смертельная опасность, который не раз подвергался разрушению, да и сегодня отнюдь не пребывает в состоянии стабильного благополучия, есть у нас еще один великий и тоже тысячелетний, но главным образом в последние два века обустроенный дом – литература.

 

Идеальную сферу, которой она принадлежит, принято считать вторичной, производной: литература, дескать, отражает жизнь, а не наоборот. Однако вспомним тургеневское: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о, великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»

 

Язык как залог величия даже в отсутствие реальных признаков этого величия, даже в условиях, когда приводит в отчаяние неустроенность отечественного дома, есть одна из ипостасей литературы и ее роли в судьбе народа и страны: изначально будучи отражением, литература в конечном счете становится второй реальностью, не просто дублирующей, но – дополняющей, корректирующей, а нередко и заменяющей первую. «Нерукотворный» литературный дом, при всей своей «виртуальности», в конечном счете прочнее домов материальных и даже социально-исторических. Он необъятно просторен и вместителен, он многообразен, разностилен, гостеприимен и демократичен, он многонаселен – и при этом каждый желающий без труда найдет в нем уединенный уголок и нужного собеседника, а то и целую компанию, с которой хочется провести время.

 

Литературный дом – это и школа, и университет, и теплый кров в жизненную непогоду, и убежище от очередного социально-государственного диктата. Литературный дом – это хранилище национального духа и живая пульсация его, это источник идей, и катализатор поиска смыслов, и в то же время – несокрушимая твердыня, надежная опора, почва, питающая каждого, кто готов сделать встречное плодотворное усилие.

 

В разрушенном революцией российском доме, превращенном в советскую коммуналку с концлагерными отсеками, продолжали читать Пушкина, Тургенева, Толстого – и тем спаслись, сохранились, как нация. В оттепельные 60-ые были ошеломлены Солженицыным, зачитывались недоступными ранее Булгаковым, Цветаевой, мемуарами Эренбурга – и тем очищались. В 80-ые, на сломе исторических эпох, когда страна начала сложнейший поворот в сторону цивилизованного бытия, именно литература была самым востребованным, самым необходимым, жадно потребляемым общественным продуктом.

 

В 90-ые, когда в очередной раз все смешалось в нашем национальном доме, стала модной идея понижения статуса литературы, вплоть до отмены ее «мессианской» роли в национальной судьбе; постмодернистские игры со словом из художественного текста переместились в реальность, или, наоборот, утратившая культурно-иерархическую внятность реальность – смазанная карта будня – смазала эстетическую карту, возведя в ранг высшей доблести вседозволенность.

 

В двухтысячные шло целенаправленное укрепление вертикали как способа нового форматирования социума, однако иллюзорность процесса опосредованно, но безусловно демонстрировала культура: смесь и взвесь – вот ее сегодняшнее состояние. Главное катастрофическое следствие – низведение литературы с позиций смыслового и эстетического стержня школьного – базового и обязательного – образования на уровень второстепенного приложения.

 

«Школьники не читают» – это не просто диагноз, это приговор, и не им, а обществу. Не читают – то есть не думают, не сомневаются, не углубляются, скользят по поверхности, хватают, что под руку попало, что ярко блестит, что плохо лежит.

 

Не читают русскую классику – это, кроме всего прочего, означает: не живут в национальном доме, не знают, не понимают, не любят его, не намерены сохранять и обустраивать. «Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут, только бы с них достало» (Достоевский).

 

Когда-то В.Белинский назвал роман «Евгений Онегин» актом самосознания русского общества.

 

Литература в целом и есть длящийся акт самосознания русского общества.

 

Прогулки с Пушкиным – это не частное дело и не забава, это способ национального самосохранения.

 

---

1. Бунин И.А. [Избранное] – М: Мол. гвардия, 1991. – С. 123.

2. Бунин И.А. Собр. соч. в 6 т. Т. 4. – М.: Худ. литер., 1988. – С. 527.

3. Платонов А. Сокровенный человек // Платонов А. Живя главной жизнью. – М.: Правда, 1989. – С.46.

4. Солженицын А. Рассказы. – М.: ИНКОМ НВ, 1991. – С. 133.

5. Там же. С. 13.

6. Там же. С. 99.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: