Прежде чем внедриться в язык романа А.Платонова, вспомним, что представляет собой деловая лексика и деловой язык в целом.

 

Э.В.Кузнецова дает следующую характеристику деловой лексики: «Официально-деловая лексика обслуживает сферу письменных официально-деловых отношений». Она имеет следующие признаки: четко выраженную социально-функциональную направленность, относительную стилевую закрытость, стандартизацию и унификацию имен, наличие функциональных коннотаций, распространенность языковых штампов¹. Отсюда следует, что деловая речь в целом безлична, стереотипна, в ней отсутствует эмоциональное начало. Она реализуется в текстах законов, приказов, указов, распоряжений, актов, справок, в деловой переписке учреждений. Такой язык получил меткие устойчивые наименования: суконный, протокольный и, наконец, К.И.Чуковский назвал его канцеляритом. Но подобная метафорическая характеристика уместна только тогда, когда, казалось бы, неуместны сами официальные слова и выражения, то есть, например, в бытовой ситуации, или в стихах, или в тексте художественной прозы. Однако мы знаем, что язык художественной литературы может включать в себя языковые средства разных стилей, в том числе и делового.

 

Оказывается, подобная лексика и фразеология как нельзя лучше обрисовывает российскую действительность с незапамятных времен. Именно поэтому отечественная литература чрезвычайно богата примерами использования официально-деловых языковых единиц для создания прежде всего сатирического эффекта. Активными «пользователями» (выражаясь современным языком) канцелярских единиц и клише были великие русские писатели М.Е. Салтыков-Щедрин, Н.В. Гоголь, Ф.М. Достоевский и др.

 

В ХХ веке весь язык в целом претерпевает изменения, которые прослеживаются в официализации речи. Новая политическая система и попытки людей постичь её суть обязательно сопровождались новыми словами, речевыми оборотами, а главное – новым смыслом, который люди не всегда правильно понимали. Особенностью новой системы была ее декларативная утопичность: система провозгласила себя идеальным обществом. Но, поскольку в действительности она таковой не была, то слово использовалось как для утверждения фикции в качестве реальности, так и для разоблачения реальности как фикции.

 

М.Замятин, М.Зощенко, И.Бабель, М.Булгаков относились к трансформации языка с иронией, так как выросли на другой языковой почве.

 

До Платонова вопрос о том, куда ведет использование слов нового языка, задал в «Собачьем сердце» Михаил Булгаков: «Едва заучив минимальный запас слов, Шариков входит в “политику”». Профессор Преображенский отвечает следователю, обвиняющему его в убийстве говорящего существа: «Говорить – это еще не значит быть человеком».

 

Платонов, не ограничиваясь злой метафорой Булгакова, с горечью и болью пишет в конечном счете о том же самом: как новый язык, язык утопии, калечит человека, лишает его человеческих чувств, формирует из него послушного жителя идеального общества².

 

Конечно, можно и нужно считать Платонова продолжателем традиций русских писателей в использовании средств делового языка для достижения сатирического эффекта при изображении действительности. Однако, используя один и тот же прием, каждый писатель остается в рамках собственного идиостиля. Стиль Платонова – литературное открытие ХХ века.

 

Язык «Чевенгура» является утрированным, гротескным, но все же отчасти «языком века», ибо, как писал В.В. Виноградов, «в голосе <…> художника часто слышится голос всего народа»³.

 

Платонов не оставляет ни одной значительной фразы, построенной на принципах литературной нормы. Герои романа нередко говорят на «особенном» наречии – странной смеси литературного языка, просторечия и «канцелярско-коммунистической» лексики. В результате получилось некое парадоксальное сочетание сатиры с лирикой и трагедии с фарсом во взгляде на один и тот же предмет. И все эти художественные достижения в своей языковой основе содержат прежде всего лексический пласт официально-деловой сферы.

 

Смысл и роль официально-деловой лексики в романе раскрываются только благодаря контекстным партнерам, то есть окружающим языковым единицам. В связи с этим целесообразно рассмотреть взаимоотношения деловой лексики с другими лексическими группами.

 

Самые тесные связи, на наш взгляд, деловая лексика имеет с общественно-политической, которая функционально близка официально-деловому стилю, поэтому объединение этих пластов в одном контексте, как правило, весьма органично. Однако у Платонова их использование имеет свои особенности.

 

Обратимся к некоторым фрагментам текста.

«Часом явки буржуазии на соборную площадь назначалась полночь на четверг, а основанием приказа считался бюллетень метеорологического губбюро». В этом фрагменте использована официально-деловая, общественно-политическая и специальная лексика. Сатирический эффект достигается за счет абсурдности общей семантики предложения, в котором нарушены причинно-следственные связи: «бюллетень» со сводкой о погоде служит «основанием приказа для явки буржуазии» на собственную смертную казнь.

 

«Однако секретарь уика Прокофий Дванов не согласился подворно и явочным порядком истребить буржуазию. Он сказал, что это надо сделать более теоретично (…). Чепурный прочитал, что Советская власть предоставляет буржуазии все бесконечное небо, оборудованное звездами и светилами на предмет организации там вечного блаженства…». Несмотря на то что буржуазия не будет уничтожена «явочным порядком», а ей будет «организовано вечное блаженство», фактом остается убийство. Поэтому иная, «теоретичная» формулировка Прокофия не меняет сути, а сочетание официально-деловой и общественно-политической лексики с «высокой» («вечное блаженство», «звезды и светила») и специальной («оборудованное») гиперболизирует нелепость происходящего.

 

«Мужики жили и молчали, а Сербинов ехал дальше в глубь Советов, чтобы добиться для партии точной правды из трудящейся жизни. Подобно некоторым изможденным революционерам, Сербинов не любил рабочего или деревенского человека, — он предпочитал иметь их в массе, а не в отдельности». С одной стороны, нелепая лексическая смесь и общий смысл создают сатирический образ партийного функционера, который только-только зародился, а ему уже успели надоесть отдельные люди, он уже привык к массе, где так удобно осчастливливать сразу всех, а значит, никого. С другой стороны, если для партии «масса» – это нечто неодушевленное, некий рабочий материал, а вовсе не крестьянин или рабочий человек, – это уже прообраз государства, для которого собственный народ превращается во врага.

 

«Прокофию было жалко отдавать Чевенгур в собственность жен, пролетариев и прочих — одной Клавдюше ему было ничего не жаль подарить, и он не знал почему. Он сомневался, нужно ли сейчас истратить, привести в ветхость и пагубность целый город и все имущество в нем — лишь для того, чтобы когда-нибудь, в конце, на короткое время наступила убыточная правда; не лучше ли весь коммунизм и все счастье его держать в бережном запасе — с тем чтобы изредка и по мере классовой надобности отпускать его массам частичными порциями, охраняя неиссякаемость имущества и счастья». В словах о счастье, отпускаемом «по мере классовой надобности», содержится вся сущность активистов, подобных Прокофию. Та «чистая» идея, за которую боролись Дванов, Копенкин, Чепурный и другие герои, одержимые ею, оказывается очень удобной позицией для некоторых революционеров, получивших власть над народом. Лексическая «сумятица» как нельзя лучше отражает путаницу в мозгах попавших в ситуацию «счастья» людей. Сознательная часть – революционеры – очень быстро поняли выгоду от распределения «коммунизма и всего счастья частичными порциями»; «массам» же думать об этом вообще не полагалось, ибо об их счастье «позаботятся» другие.

 

«Пролетарии и прочие, прибыв в Чевенгур, быстро доели пищевые остатки буржуазии и при Копенкине уже питались одной растительной добычей в степи. В отсутствие Чепурного Прокофий организовал в Чевенгуре субботний труд, предписав всему пролетариату пересоставить город и его сады; но прочие двигали дома и носили сады не ради труда, а для оплаты покоя и ночлега в Чевенгуре и с тем, чтобы откупиться от власти и от Прошки». Труд людей обнаруживает абсолютную его бессмысленность. А то обстоятельство, что «пролетарии и прочие» делали это для того, «чтобы откупиться от власти и от Прошки», ставит под сомнение свободу человека в царстве коммунизма. На наш взгляд, в этом фрагменте достаточно высокая концентрация лексических элементов, выступающих как средство сатиры, например:

 

– «пищевые остатки буржуазии»: в результате грамматического переоформления возникла двусмыслица: с одной стороны, речь идет о «пище, которая осталась от буржуев»; с другой – об «остатках самих буржуев, которые были съедены» (читай: уничтожены). Таким образом, пропуск предлога от производит семантический сдвиг вплоть до возникновения каламбурного смысла;

 

– «субботний труд» вместо субботник: словосочетание намного значительнее и официальнее, чем короткое слово, но в результате смешнее, нелепее в общем контексте;

 

– «двигали дома и носили сады не ради труда, а для оплаты…»: вот тут-то и становится ясным бессмысленность и противоестественность трудовых усилий, поскольку они тратились не ради труда;

 

– «откупиться от власти и от Прошки»: «власть и Прошка» в неразрывном единстве – это вершина достижений нового государства. И если в языковом исполнении это сочетание действительно создает сатирический эффект, то в реальности – это западня, в которую попал весь народ. С одной стороны, «Прошка» – это тот же Городничий и иже с ним из «Ревизора» Н.В.Гоголя; с другой – здесь напрашивается проекция на современное положение в государстве: власть полностью зависит от тех, кто может её купить, а выборы существуют для создания видимости демократии. Сегодня в платоновском сочетании поменялся только Прошка на Прохорова (в обобщенном смысле), суть же осталась прежней, приобретя лишь современный лоск и размах.

 

Еще раз отметим, что официально-деловая и общественно-политическая лексика в одном контексте – явление для русского языка естественное и синтагматически оправданное. Оба лексических пласта принадлежат к группе книжной лексики и по шкале «литературность – разговорность» не противоречат друг другу. Более того, употребленные вместе, они создают концентрированную атмосферу официозности и желаемой строгости. Вложенные по большей части в уста самих героев, людей малограмотных, эти лексические единицы провоцируют яркую сатирическую окрашенность конкретного эпизода.

 

Герои Платонова – выходцы из народа, поэтому речь их насыщена разговорно-просторечной лексикой. Термины «просторечное» и «разговорное» Н.Г.Михайловская понимает как характеристики разных параметров: первый определяет место элемента в общей стилистической системе языка по градации «низкое» – «нейтральное» – «торжественное»; второй же указывает на функциональное использование этого элемента в определенной сфере. Таким образом, просторечная единица всегда оказывается разговорной, но не всякая разговорная единица может быть определена как просторечная. Эмоционально-оценочная функция просторечия выступает в случаях, когда оно оттеняется другими языковыми элементами, стилевым своеобразием или самим содержанием текста. Тогда контекст приобретает явно сатирический характер, создаваемый сопоставлением слов, принадлежащих к разным стилистическим сферам. При этом Михайловская отмечает, что «просторечно-разговорные слова и словосочетания в большинстве случаев используются в оценочной функции при выражении отрицательной экспрессии»⁴.

 

Персонажи «Чевенгура» активно используют разговорно-просторечные элементы наравне с деловыми, политическими и высокими книжными. Это причудливое, парадоксальное смешение и создает смысловую ирреальность всего происходящего.

 

Обратимся к тексту романа.

—Ну, как же, понятно, есть: в одном сельском населенном пункте из самородного камня стоит. Там же и товарищ Либкнехт во весь рост речь говорит массам... Их-то вне очереди выдумали: если еще кто помрет — тоже не упустим!». В этом фрагменте наблюдается достаточно высокая плотность подобной лексики. На сатирический эффект здесь «работают» просторечные («покажь», «небось», «помрет», «не упустим», «холуи») и деловые («вне очереди», «сельский населенный пункт») единицы, которые сопровождаются, как правило, общественно-политическими («массы»).

 

«—Всякая сволочь на автомобилях катается, на толстых артистках женится, а я все так себе живу! — выговаривал комсомолец свое грустное озлобление. — Завтра же пойду в райком — пускай и меня в контору берут: я всю политграмоту знаю, я могу цельным масштабом руководить! А они меня истопником сделали, да еще четвертый разряд положили... Человека, сволочи, не видят...». Кульминационной сатирической точкой в этом отрывке является, конечно, просторечное «цельным» в сочетании с «масштабом». В последнем слове обнаруживается прием контаминации: слово «штаб», значение которого как раз и реализуется в этом контексте, поглощено словом «масштаб» и словно растворено в нем, так как последнее для «комсомольца» несомненно больше, значительнее, весомее во всех отношениях. Однако он прекрасно понимает, что ездить в автомобиле и жениться на артистке можно, только начав этим «масштабом руководить». Смешение разностатусной лексики провоцирует и прием антитезы, реализованной контекстными антонимами «сволочь – комсомолец». Грубо-просторечная экспрессивно-оценочная номинация противопоставлена общественно-политической, причем последняя («комсомолец») семантически приравнена к слову «человек».

 

«От трудности движения пот на Пролетарской Силе выступил пузырями. Это случилось в полдень на околице малодворной деревни. Копенкин въехал в ту деревню и назначил коню передышку». Проникновение казенной лексики в народную речь настолько глубоко, что даже небольшой отдых коню, «передышку», герой не «дает», а «назначает», чтобы и животное соответствовало духу жизни.

 

«Сличая ихнюю идеологию с революцией», Чепурный приравнивает «конец света» (процесс, в сущности, не зависимый от человека) к «мероприятию». Этим словом Платонов словно предвосхищает формирование некоего концепта деловой советской действительности (вспомним: детский утренник – мероприятие; новогодний бал – мероприятие), который и до сих пор остается вполне актуальным (корпоративная вечеринка – мероприятие; благотворительный концерт – мероприятие). Лексический микст усугубляет нарушение логики, приводит к семантическим разрывам, к свободе от норм синтагматики…

 

«Копенкин дождался в церкви рассвета, а затем конфисковал все дела и бумаги ревкома; для этого он связал все делопроизводство в один багаж и на верхней бумаге написал: «Действие впредь прискоротить. Передать на чтение прибылым пролетарским людям. Копенкин». Контекст содержит практически документ-инструкцию, своеобразный указ, в котором сочетаемость словесных единиц выполняет функцию речевой характеристики персонажа, что в конечном счете и является художественным приемом сатиры. Средством выражения этого приема выступают окказиональные глагол «прискоротить» в значении ‘приостановить’ и прилагательное «прибылые» (образованное по модели древнего «элевого» причастия), а также конструкция «передать на чтение» (вместо «передать для чтения»). Все это подкрепляется смещением семантики существительного «делопроизводство» с процессуальной на вещественную, опредмеченную: «связал все делопроизводство в один багаж».

 

Встреча официально-деловой и разговорно-просторечной лексики создает в контексте своеобразный сатирический взрыв. С одной стороны, слова со сниженной коннотацией, с другой – либо с повышенной, либо нейтральные. Такое смешение эмоционально окрашенных единиц, как правило, является важной составляющей при создании сатирического эффекта.

 

Кроме лексических деловых единиц в романе используются и речевые штампы, или, по терминологии И.Б.Голуб, фразеологические канцеляризмы⁵.

 

«Исполнено в Чевенгуре вплоть до эвакуации класса остаточной сволочи. Про этих не нашлось у Маркса головы для сочинения, а опасность от них неизбежна впереди. Но мы дали свои меры». Деловой устойчивый оборот «принять меры» выступает здесь в трансформированном варианте. Кроме того, компонент меры в этом контексте абсолютно конкретен: его семантика прояснена в первом предложении фрагмента – это «эвакуация класса остаточной сволочи», то есть массовое убийство. Так «безобидный» нейтральный устойчивый оборот приобретает конкретное значение в художественном тексте.

 

—Определенно, полезно. Для нас оно недействительно, а мелкая буржуазия после второго пришествия подлежит изъятию...». По отношению к представителям «мелкой буржуазии» Прокофий использует устойчивое сочетание «подлежать изъятию». В нормативной деловой речи оно применяется, как правило, в официальных документах и относится к неодушевленным предметам (сравните: «изъятие земель», «сумма подлежит изъятию»), следовательно, в этом контексте с его помощью «мелкая буржуазия» овеществляется. Абсурдность ситуации усугубляется разрушением семантики библейского оборота «второе пришествие», обозначающего нескорое второе явление на земле мессии – Христа; здесь же это ‘очень скорый приход народной власти’, после которого буржуазия и будет уничтожена, то есть её изымут из жизни нового общества.

 

«Тогда Сербинов вышел на улицу и начал плановый детальный обход всех жилых помещений, не в силах остаться на нынешний вечер одиноким; завтра ему будет легче — он поедет вплоть до пропавшей площади, на которой теоретически должен расти бурьян». Абсолютно нерациональный, импульсивный поступок Сербинова – в бегстве от одиночества броситься на поиски Сони, едва знакомой ему девушки, – в сознании героя превращается в «плановый детальный обход жилых помещений». Устойчивые обороты подкрепляются в контексте деловым предлогом «вплоть до» и книжным наречием «теоретически».

 

Деловые устойчивые обороты (фразеологизмы, предложно-именные сочетания, клише) так же, как и лексемы, выполняют в романе роль репрезентантов сатирического приема, независимо от того, в каком варианте (общеязыковом или трансформированном) выступают в тексте.

 

Платонов не был противником государственных перемен, он понимал необходимость революционного порядка, но писателя пугали те, кто хотел бы подменить этот порядок «бюрократическим приличием». Еще неожиданней было то, что жалкий разум этих людей довольно быстро освоил терминологию века и построил своеобразную бюрократическую философию подчинения, подминания людей. «С ужасом и отвращением ловил Платонов в этой бюрократической философии странно и причудливо деформированные, до неузнаваемости искаженные отголоски собственных идей»⁶. Опасность, о которой говорил А. Платонов, вероятно, состоит в том, что режим этот может стать заведомо порочным, и главный признак этого – искаженный, ущербный язык. Но самое страшное, что он превращается не столько в признак, сколько в прекрасное средство для осуществления далеких от идеалов коммунизма целей – в средство манипулирования людьми.

 

---

1. Кузнецова Э.В. Лексикология русского языка. М., 1989. С. 48.

2. Геллер М.Я. Андрей Платонов в поисках счастья. М., 2000. С.106.

3. Виноградов В.В. Проблемы русской стилистики. М., 1981. С. 121.

4. Михайловская Н. Г. Просторечная и разговорная лексика в судебных выступлениях.// Литературная норма и просторечие. М., 1977. С. 35.

5. Голуб И.Б. Стилистика русского языка. М., 2003. С. 86.

6. Шубин А.А. «Поиски смысла отдельного и общего существования. М., 1987. С. 89.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: