Между нами было семнадцать лет разницы, но мы ее не ощущали, и она не помешала нам стать близкими друзьями и двадцать лет быть ими. Это оказалось возможно, потому что Наталья Самойловна всегда была очень молода душой. Нет, конечно, она была умнее меня, мудрее, известна в научных кругах, и я по сути была ее ученицей, как я теперь понимаю. Но тогда я этого не чувствовала, и она об этом не думала.

 

Она приехала в Пермский университет из Ижевска – красивая, в расцвете своих интеллектуальных и физических сил, с красивым, остроумным, все обо всем знающим мужем, Ари Яновичем Демьяновым, которого теперь мы бы назвали по его служебному положению топ-менеджером крупнейшей государственной компании, с тремя красавцами-сыновьями. Я только что вернулась в Пермь из московской аспирантуры. Мы не расставались с семидесятых до начала девяностых годов – до ее вынужденного отъезда в США. Муж умер, дети эмигрировали. Куда же было ей деваться…

 

Странной, яркой, полной потерь и открытий, творческих радостей и настоящей борьбы за право быть собой была наша жизнь 70-х – 80-х годов. В ней можно было выделить три составляющие – как сказал бы Блок, «неслиянные» и «нераздельные» в то время. Их сплав порождал острую напряженность, особую весомость, ощутимость каждой прожитой минуты, навсегда врезающейся в память. Я говорю о таких трех началах нашего тогдашнего существования, как «живая жизнь» естественных человеческих радостей, жизнь научная и жизнь идеологическая.

 

«Живую жизнь» Наталья Самойловна любила, понимала, что именно в ней скрыта первооснова бытия, – может быть, потому, что была любима мужем и поэтому сама всегда чувствовала себя женщиной, хранительницей жизни, а может быть, потому, что прошла войну медсестрой в прифронтовом госпитале. И она любовно занималась домом и детьми, мужем и немолодой матерью. Устраивала приемы для друзей, пекла большие яблочные пироги, редко, но с увлечением вязала и шила.

 

Мы тогда часто встречались одной постоянной компанией близких по мироощущению и политическим взглядам, любящих друг друга людей: Наталья Самойловна и Ари Янович, Идея Васильевна Дроздецкая и Израиль Абрамович Смирин, Людмила Александровна и Александр Абрамович Грузберги, мы с Львом, иногда Берлины, в качестве гостей порой Кертманы, Римма Васильевна Комина. Поводов встретиться и сил было много, желание увидеться, поговорить, обсудить ситуацию – всегда. В памяти живет много чудесных картин наших встреч. Например, такая.

 

Мы все в особняке Демьяновых, в большой комнате с высокими старинными окнами и высокими старинными, расписанными по дереву дверьми, за которые поднял тост младший Демьянов, Алик, тогда еще школьник, когда ему на взрослом застолье впервые предоставили слово. Большой стол под белой льняной скатертью, уставленный хрустальными бокалами и закусками, посреди стола большой круглый яблочный пирог. За столом – все трое красавцев-сыновей Натальи Самойловны и красавец отец в белых рубашках. Мы сочиняли и разыгрывали шарады, много пели и танцевали, острили и смеялись, читали и придумывали стихи. Иногда хором разучивали новые песни – Высоцкого, Окуджавы, песни, исполняемые Камбуровой, русские романсы и народные песни. Запомнилось, как однажды к нам на «пир» зашли Кертманы и как у них от неожиданности округлились глаза, когда мы слаженно и самозабвенно грянули им навстречу «Ребятушки, бравы ребятушки…»

 

Наталья Самойловна любила море и хорошо плавала, но одновременно, как человек, выросший на Украине, тосковала по маленьким живописным, среди лиственных деревьев пролагающим себе дорогу узеньким речушкам, маленьким тихим городкам, утопающим в зелени. Но и нашу уральскую природу она «приняла» в свою душу. Все свободные от занятий летние дни мы проводили на Чусовском заливе, взяв с собой нашу овчарку Рекса, – у нас с Левой был маленький, старенький, все время ломающийся и требующий починки катерок, и мы на нем много плавали.

 

 

Однако более значимую часть нашей жизни занимала, как сказали бы теперь, жизнь духовная, интеллектуальная – разговоры, размышления об «интересном»: об искусстве, нравственных ценностях и сущности бытия, нашем социуме и, конечно, о филологии. О науке мы говорили всегда и всюду – обсуждали каждую новую тему, новую концепцию, написанную кем-то из нас, или только что задуманную статью, или новый придуманный термин. На днях, прогуливая вечером собаку в компании двух известных в Перми врачей, я поинтересовалась входящим в практику медицины современным методом лечения сердца и почувствовала, что мой вопрос вызвал раздражение. Мне ответили решительно и резко: «За стенами больницы мы не говорим о работе». Я удивилась: «А мы говорим…» «Конечно, возразили мне, – говорить об Ахматовой и Мандельштаме всегда приятно».

 

Но дело в том, что для нас наша работа, в том числе работа научная, была органической, не отделимой от всех других форм жизни частью. И когда мы говорили о литературе, мы не развлекались и не отдыхали, а как раз продолжали работать – к нашему всеобщему удовольствию, творчески, радостно, в полную силу наших интеллектуальных возможностей. Мы думали и говорили о литературе и литературоведении на любых наших сборищах – за праздничным столом и во время уборки квартиры (если кто-то из наших приходил, например, во время ремонта помочь), за городом, на берегу Камы и в поезде по дороге с очередной конференции. Что только мы ни обсуждали! Этапы развития литературного процесса, новый взгляд на человека в литературе ХХ века, эволюцию жанра романа, которой Наталья Самойловна серьезно занималась, проблемы метода в русской и немецкой литературной науке и «вечные образы» в искусстве и их архетипы (тоже тема Натальи Самойловны, к которой она обратилась в отечественном литературоведении едва ли не первая). В атмосфере этих разговоров, споров, обсуждении каждой новой версии рождались, «обкатывались», получали апробацию книги и статьи Натальи Самойловны, которые легли в основу ее докторской диссертации. Какая это была прекрасная научная школа для всех нас! И как мне ее не хватает по сей день, когда по разным причинам наша компания перестала существовать и я с горечью повторяю бессмертные пушкинские слова: «Одних уж нет, а те далече…». Мы ведь не просто «говорили», мы – думали, создавали и корректировали наши концепции, осваивали появляющиеся новые методологии Лотмана, Кормана, Гаспарова, Топорова.

 

Запомнилось, как однажды Римма Васильевна с удивлением рассказала мне как о чем-то странном, для нее непривычном (она работала в одиночку), что когда она готовила обед, к ней зашла Наталья Самойловна поделиться, как она, стирая очередную стопу мужских сорочек (в семье четыре щеголя), поняла, чем отличается подход к изображению человека в ХХ веке от его изображения в ХIХ. А дело в том, что Наталья Самойловна «думала», а значит «работала», в любых условиях – за стиркой, приготовлением обеда, мытьем посуды, по дороге в университет. Это был ее образ жизни – настоящего научного работника, который не может провести границу между тем, когда он работает, и тем, когда он отдыхает. Таким настоящим профессором ее видели и воспринимали все окружающие.

 

Она была в дружеских отношениях с известными литературоведами, ценившими ее талант, – Мелетинским, Лазаревым, А.М.Гуревичем, Т.Павловой – и признанным авторитетом для целой плеяды тогда еще молодых ученых Ленинграда, Воронежа, Свердловска, Томска, Новосибирска, Уфы, Риги, Даугавпилса, готовящихся к защите своих докторских диссертаций и успешно их затем защитивших.

 

В 70 – 80 годы в нашу научную жизнь ее неотъемлемой частью вошли Всесоюзные научные конференции. Наталья Самойловна всюду, где они проводились, была желанным, авторитетнейшим их участником. Ее выступления ждали с нетерпением.

 

В научной жизни нашего факультета появление Натальи Самойловны сопровождалось революцией в предмете научного исследования: идеологическое содержание произведения было потеснено поэтикой в широком, литературоведческом смысле. Предметом анализа в работах Натальи Самойловны была художественная структура произведения, которая в ее интерпретации открывала путь к пониманию содержания художественного целого. Эта методология быстро завоевывала в 70-е годы признание и в то же время вызывала озлобленное сопротивление «идеологических зубров». Научные предпочтения Натальи Самойловны открывали молодым филологам новые творческие перспективы, для многих стали руководством в научной и педагогической деятельности. Лекции Натальи Самойловны привлекали студентов и с других курсов, число желающих попасть к ней в аспирантуру росло, аспиранты гордились возможностью научного общения с ней как руководителем. Она совмещала в себе талант историка литературы и теоретика – например, едва ли не первая в отечественном литературоведении уловила такую особенность мирового литературного процесса, как смещение интереса от индивидуального характера человека в сторону антропологии личности. Разработку этой идеи встречаем сегодня и в пермских публикациях, в частности на материале творчества Мандельштама, но без ссылок на своего теоретического предшественника.

 

С моей точки зрения, кафедра зарубежной литературы Пермского университета снискала уважение в России и за рубежом прежде всего благодаря научному авторитету Натальи Самойловны. Я имею основание так считать на основании моих бесед с коллегами во многих городах на многочисленных конференциях и заседаниях Диссертационных советов, в работе которых я в той или иной роли принимала участие.

 

Однако именно научный авторитет Натальи Самойловны, как и независимость ее мышления и поведения, был источником множества неприятностей и бед, которые отягчали ее существование на протяжении всех лет ее работы под начальством А.А.Бельского. Циничный и небескорыстный рутинер, он в течение десяти лет возглавлял на факультете все, что можно было возглавить (кафедру, редколлегию, деканат; его жена и вдохновитель его карательной активности Р.Ф. Яшенькина заведовала работой философского семинара филологов и была членом всех комиссий парткома университета по проверке идеологического чистоты преподавателей). В их руках, таким образом, была громадная власть над профессорско-преподавательским составом факультета. Горестным результатом таких обстоятельств стала постоянная, изматывающая борьба Натальи Самойловны и нас, близких ей своим мироотношением людей, за свое научное, профессиональное выживание, за право на свое мнение и слово и, наконец, просто на работу в университете. Наталья Самойловна вызывала их ревность, по всей видимости, тревогу за прочность их карьеры, болезненное желание «поставить ее на место», их раздражал ее талант, с которым они не могли тягаться.

 

  

В 1965 году, почти сразу по приезде Натальи Самойловны в Пермь, мои друзья срочно вызвали меня из МГУ, где я проходила аспирантуру, в Пермь. Случилось нечто в университете до этого невиданное – открытое для всех желающих партийное собрание факультета с присутствием ректора и партбюро университета. Хрущевская оттепель доживала последние дни, но все-таки еще длилась. На повестке заседания стоял вопрос о поступившем в партбюро доносе А.А.Бельского и Р.Ф. Яшенькиной на гордость всего факультета – Римму Васильевну Комину и Наталью Самойловну Лейтес. Они обвинялись в том, что идеологически развращают студентов и молодых работников факультета. Это было беспроигрышное обвинение, тогда не требовавшее доказательств, перед ним всякое начальство немело. Нас, защитников наших любимцев, было много, обвинение сняли, но авторы доноса остались на своих местах, а конец «оттепели» упрочил их положение в университете и городе.

 

Эти годы ее профессиональной зрелости как преподавателя и научного работника, были тяжелыми и одновременно радостными. Наталья Самойловна опубликовала пять книг (а в те времена публиковаться человеку из провинции было трудно), защитила докторскую диссертацию. Чтобы избежать очередных доносов в ВАК и срыва защиты, она защитилась далеко от дома, в Тбилиси, где в эти годы работали известные зарубежники с международным авторитетом, защитилась блестяще, упрочив свою известность в научных кругах.

 

Но первое боевое крещение Натальи Самойловны не было последним. Ее борьба за возможность работать в университете затянулась на 20 лет, обостряясь с каждой ее новой публикацией, докладом на Ученом совете факультета, с каждой блестяще написанной под ее руководством дипломной работой студентов. Снова и снова приходилось доказывать, что «ты не верблюд» и не намерен копать под Ламаншем туннель из Москвы в Лондон. Хорошо помню, как в момент очередной вспышки борьбы с «неверными» член партбюро университета, отвечающая за связь с КГБ, когда видела меня с Натальей Самойловной на территории университетского городка, торопилась перейти на другую сторону улицы, чтобы избежать необходимости поздороваться и не дать никому заподозрить ее в дружеском к нам отношении.

 

Но в крови Натальи Самойловны не был генетически заложен страх. Может быть, потому, что родилась еще в относительно свободные 20-е годы и кончала легендарный ИФЛИ, рассадник вольномыслия, а может, потому, что прошла войну. Она приехала в наш университет столичной шестидесятницей, настоящей московской интеллигенткой, хотя была родом из Запорожья, – живая, естественная и свободная в поведении и высказываниях, внутренне ориентированная не на смирение, а на активность и инициативу, сопротивление всякому мракобесию, верящая в свою правоту.

 

Мне кажется, представление о времени, на которое пришлась жизнь Натальи Самойловны, и о ней в этом времени в какой-то степени дает написанное тогда мною шуточное поздравление ко дню ее рождения.

 

Года идут, и тяжелеет ноша
прожитых дней.
А жизнь полна и горьким,
и хорошим.
Куда полней!

И вечный бой! То с Бельским,
то с Раисой.
Вперед, вперед!
Век в памяти ижевских
черемисов
Тот бой живет.

За Кафку бой, за Белля
и за Гесса,
Хоть стой, хоть плачь!
А доктор Лейтес
впереди прогресса
Несется вскачь!

Перед тобой давно склонились
низко
И Грузия, и Русь.
С тобой и мглы – немецкой,
модернистской –
Я не боюсь.

Пусть ночь. Она сменится
днями.
А грянет гром –
Вы кликните –
и мы за Вас и с Вами
На бой пойдем.

 

Филологи сразу поймут уместность эпиграфа, ижевские черемисы – отсылка к городу, откуда Наталья Самойловна приехала в Пермь, перечислены писатели и проблемы, интерпретация которых требовала от Натальи Самойловны определенного риска, смелости, упорства, в Грузии она защищала докторскую диссертацию.

 

У Натальи Самойловны я училась самоуважению, освобождению от всяких комплексов.

 

В ней не было и капли снобизма. Система общения людей в советском государстве строилась на соблюдении субординации и чинопочитании, хотя чины были другие, нежели в царской России. Секретарь не только Обкома, но и Райкома не мог проводить досуг с дворником и, думаю, даже с рядовым учителем. Их разделяло много ступеней номенклатурной лестницы. Разные круги общения, что складывалось как-то само собой, были и у профессорско-преподавательского состава и неостепененных лаборантов. Профессора в провинциальных вузах в шестидесятые годы были редкостью, они вместе с доцентами составляли высокую, немногочисленную элиту, знающую себе цену. Субординация в определенной степени лежала в основе поведения даже самых передовых профессоров и доцентов с самыми либеральными взглядами. Наталья Самойловна приехала в Пермь без пяти минут профессором, но открытая для общения с социальными «низами» вузовской иерархии – студентами, аспирантами, методистами, старыми и молодыми. И я тогда усвоила первый урок настоящего, «природного» демократизма, который сразу дала, сама того не замечая, нам с мужем Наталья Самойловна.

 

Незадолго до приезда Натальи Самойловны наша кафедра встречала известного уважаемого профессора, который был приглашен читать спецкурс. Преподаватели готовили прием, по поводу которого дали мне и моей подруге, тоже лаборанту, задание удивить гостя: мне – знаменитым, домашнего приготовления маминым тортом, а моей подруге – тоже знаменитой квашеной капустой, которую умела готовить ее мама. Но при этом нас самих не пригласили, хотя бы формально. Мы приняли это как должное. Мой муж числился инженером при кафедре, и мы чувствовали себя соответственно нашему статусу, т.е. не представляющими интереса для преподавательской элиты.

 

Жила я тогда с семьей в полуподвале. Наталью Самойловну с мужем, занимавшим высокую должность в Совнархозе, поселили в старинном особнячке недалеко от нас. И как же мы были поражены, когда однажды вечером в наше окошко постучали Наталья Самойловна и Ари Янович и пригласили погулять вместе с ними – просто так, без всякого повода, пообщаться, поговорить. Вся лестница субординации была опрокинута. И мы, помню, с удивлением задавали себе вопрос: «Значит, мы им интересны?»

 

Наталья Самойловна социальных «уровней» не принимала во внимание и во взаимоотношениях с кафедральным начальством. Понятно, что самим своим видом, а тем более своими политическими и научными взглядами она действовала на малоталантливых карьеристов, как красная тряпка на быка. Но она всегда оставалась собой – выступала на конференциях, готовила с боем отвоеванных у Бельского аспирантов, писала книги, стала, вопреки сопротивлению партийного начальства, профессором, устраивала приемы с яблочным пирогом для друзей.

 

Конечно, в США она тосковала по работе, друзьям, но талант требовал какой-то реализации. И она в условиях, совсем не располагающих к научной деятельности, занималась в библиотеке, делала доклады своим высокообразованным соседям по дому, в котором жила вместе с другими бывшими россиянами, писала статьи и воспоминания. По телефону она рассказывала мне, что обнаружила много нового для себя в Довлатове, Бродском, любимом ею О’Генри. Она открыла мне чрезвычайно интересного, большого современного израильского писателя М. Шалева. В наш последний разговор я спросила ее, чем она занимается. При этом я не имела в виду какие-то серьезные научные занятия. А она мне ответила, как будто извиняясь, что «ничем серьезным сейчас, к сожалению, заниматься не получается», но читает, гуляет, играет на фортепьяно, дописывает воспоминания. Ей было 90 лет.

 

  

Жизнь устроена так, что за счастье приходится расплачиваться горем. Она была первой, к кому я бросилась, когда мне сказали, что мама умерла, и когда рухнула моя первая семья. Она была рядом, когда мне грозило увольнение из университета как идеологически вредному элементу. С ней я ездила к морю лечить наших детей, и к ней, в США, летела через океан, чтобы познакомить ее с моим вторым мужем, который составил мое счастье.

 

Тем, кто был с ней близок, никто и ничто ее не заменит.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: