Виссарион Белинский

 

Ретивые модернизаторы истории русской литературы постперестроечной эпохи, в полном соответствии с одной из самых отвратительных отечественных традиций, бросились сталкивать его с парохода современности с каким-то злобным удовольствием: немоден, устарел, наломал эстетических и идеологических дров, из которых якобы и возжены были костры советской инквизиции.

 

В школьной (и вузовской) практике провозглашалась очередная смена вех: изучаем «Онегина» не по Белинскому, а по Достоевскому!¹ 

 

А как – по Достоевскому без Белинского, если едва ли не каждый пассаж Пушкинской речи апеллирует к не названному в ней, более тридцати лет назад умершему, но по-прежнему живому в полемическом сознании Достоевского критику?

 

Вот неизгладимый след их первой встречи: «Я вышел от него в упоении. Я остановился на углу его дома, смотрел на небо, на светлый день, на проходивших людей и весь, всем существом своим, ощущал, что в жизни моей произошел торжественный момент, перелом навеки, что началось что-то совсем новое, но такое, чего я и не предполагал тогда даже в самых страстных мечтах моих. <…> …я припоминаю ту минуту в самой полной ясности. И никогда потом я не мог забыть ее, Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом. Теперь еще вспоминаю ее каждый раз с восторгом» (25; 31).

 

Это строки из «Дневника писателя» за 1877 год, написанные под впечатлением свидания с умирающим Некрасовым, за три года до Пушкинской речи.

 

Но высказывался Достоевский о Белинском и прямо противоположным образом – в частности, в письмах к Н.Н. Страхову 1871-го года, в разгар работы над «Бесами», где вознамерился свести счеты с ненавистными либералами:

 

«Смрадная букашка Белинский (которого Вы до сих пор еще цените) именно был немощен и бессилен талантишком, а потому и проклял Россию и принес ей сознательно столько вреда»; «…это было самое смрадное, тупое и позорное явление русской жизни» (29, кн. 1, 208, 215).

 

Вот эти последние оценки и подхвачены сегодня теми, кто способен служить только сиюминутной идеологической конъюнктуре и слепо следовать движению общественно-политического маятника, раскачивающегося от одной крайности к другой. Ниспровергатели Белинского игнорируют тот очевидный факт, что Достоевский, на которого они так любят выборочно ссылаться, был, как уже сказано, отнюдь не однозначен в своих оценках и в тех же «Бесах», нещадно измываясь над «либералишками» 40-х годов в лице Кармазинова, никому, кроме представителя этих либералишек Степана Трофимовича Верховенского, доверить свое сокровенное авторское слово не смог.

 

Но, что еще важнее, «сквозной» герой Пятикнижия – человек идеи-страсти, человек экстремы, которого Достоевский последовательно дискредитировал и в то же время превозносил, уничтожал и вновь оживлял, ибо только его по-настоящему знал и любил, – появился на свет явно под тем мощным впечатлением, которое однажды и навсегда произвел на него неистовый Виссарион.

 

За пять лет до встречи с автором «Бедных людей» Белинский пишет В.П. Боткину о своем разочаровании в Гегеле и его идее «все действительное разумно, все разумное действительно»:

 

«Я имею особенно важные причины злиться на Гегеля, ибо чувствую, что был верен ему (в ощущении), мирясь с расейскою действительностию, хваля Загоскина и подобные гнусности и ненавидя Шиллера. <…> Ты, я знаю, будешь надо мною смеяться, о лысый! – но смейся, как хочешь, а я свое: судьба субъекта, индивидуума, личности важнее судеб всего мира и здравия китайского императора (то есть гегелевской Allgemeinheit [всеобщности]). Мне говорят: развивай все сокровища своего духа для свободного самонаслаждения духом, плачь, дабы утешиться, скорби, дабы возрадоваться, стремись к совершенству, лезь на верхнюю ступень лествицы развития, – а споткнешься – падай – черт с тобою – таковский и был сукин сын… Благодарю покорно, Егор Федорыч, – кланяюсь вашему философскому колпаку; но со всем подобающим вашему философскому филистерству уважением честь имею донести вам, что если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лествицы развития, – я и там попросил бы вас отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции, Филиппа II и пр. и пр.: иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головою. Я не хочу счастия и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братий по крови, – костей от костей моих и плоти от плоти моея. Говорят, что дисгармония есть условие гармонии; может быть, это очень выгодно и усладительно для меломанов, но уж, конечно, не для тех, которым суждено выразить своею участью идею дисгармонии»².

 

Вряд ли Достоевский это читал, но нечто подобное он несомненно не раз слышал из первых уст. И по прошествии многих лет один из самых мощных его героев-идеологов, Иван Карамазов, бунтующий против гнусной действительности, едва ли не в тех же самых формулировках отрекается от права на вход в царство грядущей гармонии, если в основание этой гармонии должна быть положена слезинка ребенка – невиннейшего из «братий моих»…

 

Этот «фанатик, человек экстремы», как определял его А.И. Герцен, не мог, по собственному признанию, «жить без верований, жарких и фантастических, как рыба не может жить без воды, дерево расти без дождя». В письме Н.А. Бакунину 1842 г., из которого взяты эти строки, далее сказано: «Для меня теперь человек – ничто; убеждение человека – все. Убеждение одно может теперь и разделять и соединять меня с людьми» (51 7 – 518).

 

В контексте письма это звучит не так радикально, как воспринимается вне контекста, более того, в письмах к В.П.Боткину мы обнаруживаем весьма существенные уточнения: «Терпимость к заблуждению я еще понимаю и ценю, по крайней мере в других, если не в себе, но терпимости к подлости я не терплю. <…> …умею вчуже понимать и ценить терпимость, но останусь гордо и убежденно нетерпимым. И если сделаюсь терпимым – знай, что с той минуты я – кастрат и что во мне умерло то прекрасное человеческое, за которое столько хороших людей (а в числе их и ты) любили меня больше, нежели сколько я стоил того» (623); «За что мне на тебя коситься? За разность мнений? Что за вздор – ведь я не мальчишка, и романтико-философические времена, когда никто из нас не смел предаться свободно своему чувству или взгляду, под опасением оказаться в собственных глазах пошлецом и подлецом, для меня так же прошли. Как и для тебя» (655). Подчеркнем: близкими друзьями Белинского и самыми частыми его корреспондентами последних лет были В.П. Боткин и П.В. Анненков, абсолютно не склонные к радикализму, – не менее примечательно, что эти двое станут ближайшими друзьями и «внутренними», «допечатными» критиками для И.С.Тургенева. Тургенев словно унаследует эту дружбу от «отца и командира», как любовно и уважительно называл он Белинского.

 

А вот Достоевский унаследует безапелляционную максиму «для меня теперь человек – ничто; убеждение человека – все» и умудрится самого Тургенева объявить предателем национальных интересов «за разность мнений», за расхождения во взглядах на современное состояние России и пути ее развития.

 

Белинского принято упрекать в отсутствии мировоззренческой последовательности. Упрекал себя в этом и он сам: «Боже мой – какие прыжки, какие зигзаги в развитии! Страшно подумать» (429). Но эти «зигзаги» были этапами естественного ускоренного развития, которое проходила тогда вся Россия, и следствием абсолютно бескорыстного искания истины.

 

Ему со злорадным удовольствием предъявляют счет за литературно-критические ошибки, опять-таки игнорируя ту огромную работу, которую он проделал на литературном поприще, заложив фундамент не только литературной критики, но и литературоведения.

 

Что же касается ошибок, то у кого их нет, тем более в таком тонком, «вкусовом» деле, как литературная критика. И при жизни его на них указывали друзья – например, Боткин упрекнул в недостаточной продуманности рецензии на «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя. «Друг ты мой, – изумляется в ответ Белинский, – потому-то, напротив, моя статья и не могла никак своею замечательностию соответствовать важности (хотя и отрицательной) книги, на которую писана, что я ее обдумал. Как ты мало меня знаешь! Все лучшие мои статьи нисколько не обдуманы, это импровизации, садясь за них, я не знал, что я буду писать. Если первая строка хватит издалека – статья болтлива, о деле мало сказано; если первая строка ближе к делу – статья хороша. И чем больше я ее запущу, чем меньше мне времени писать ее, тем она энергичнее и горячее. Вот как я пишу!» (622 – 623)

 

Заметим, что здесь речь идет не об отсутствии предварительного обдумывания самой идеи и не о принципе «куда вывезет, туда и ладно», а об особом механизме текстопорождения, об индивидуальном характере творческого процесса. В этом плане самым очевидным последователем Белинского стал не идейно близкий ему Добролюбов, а артистичный и непредсказуемый Аполлон Григорьев.

 

А. Григорьев не только воздал должное Белинскому-критику, признав, что имя его, «как плющ, обросло четыре поэтических венца, четыре великих и славных имени [Пушкин, Грибоедов, Лермонтов, Гоголь] <…>, сплелось с ними так, что, говоря о них <…>, постоянно бываешь поставлен в необходимость говорить о нем», но и защитил Белинского-мыслителя от нападок не ведающих сомнений ортодоксов, справедливо поставив ему в заслугу «неспособность закоснеть в теории против правды искусства и жизни»³.

 

Похоже, именно последнее качество и породило негодование Белинского против Гоголя, который, по словам Григорьева, был его живым и пламенным верованием.

 

Гоголю – автору «Выбранных мест из переписки с друзьями» – Белинский не поверил: «Это – Талейран, кардинал Феш, который всю жизнь обманывал бога, а при смерти надул сатану» (623).

Этого Гоголя он беспощадно обвинял в предательстве собственного таланта и миссии.

 

Но Гоголю-художнику оставался предан, несмотря ни на что. Из Зальцбрунна, тяжко больной, смертельно уставший, расстроенный, соскучившийся, пишет жене: «Я вовсе раскис и изнемог душевно, вспомнилось и то и другое, насилу отчитался “Мертвыми душами”» (647).

 

Прав ли он был по отношению к Гоголю-проповеднику? В эту большую тему углубляться здесь не место. Однако заметим, что Достоевский, весьма пристрастно перечисляющий в письме к Страхову просчеты Белинского-критика, вообще не упоминает ни полемику вокруг «Выбранных мест переписки с друзьями», ни «Письмо к Гоголю», сыгравшее столь значимую роль в его собственной судьбе, – казалось бы, для него на этом этапе жизни и творчества именно здесь содержались главные, ударные аргументы против Белинского – но нет… Все гораздо сложнее в истории русской литературы, чем пытаются это представить ее идеологически предвзятые интерпретаторы.

 

Что же касается часто цитируемого сегодня утверждения Достоевского, что Белинский при нем ругал Христа «по-матерну», то… кто знает – что, как и в каком контексте говорилось (говорилось ли вообще?) в живом общении за четверть века до того, как это было письменно засвидетельствовано?

 

Зато точно известно, что Белинский в Достоевском разочаровался. 15 февраля 1848 г. он сообщал П.В. Анненкову: «…Достоевский написал повесть “Хозяйка” – ерунда страшная! В ней он хотел помирить Марлинского с Гофманом, подболтавши немного Гоголя. Он и еще кое-что написал после того, но каждое его новое произведение – новое падение. В провинции его терпеть не могут, в столице отзываются враждебно даже о “Бедных людях”. Я трепещу при мысли перечитать их, так легко читаются они! Надулись же мы, друг мой, с Достоевским – гением! О Тургеневе не говорю – он тут был самим собою, а уж обо мне, старом черте, без палки нечего и толковать. Я, первый критик, разыграл тут осла в квадрате» (714).

 

Для такого мучительно самолюбивого человека, как Достоевский, который, по словам Белинского, был «убежден глубоко, что все человечество завидует ему и преследует его» (714), сознание собственного падения в глазах того, кто его совсем недавно вознес на головокружительную высоту, было совершенно невыносимо, и он всю оставшуюся жизнь продолжал спорить с Белинским – не про Пушкина, и не про Гоголя, и даже не про политику-идеологию, а про себя! – и, одновременно, художественно подпитывался энергией этого не затухающего в нем самом спора.

 

Живым собеседником оставался Белинский и для Тургенева, и для Некрасова до конца их дней. Одним из важнейших структуро- и смысло-образующих источников стал он для своих последователей, единомышленников и оппонентов – русских критиков XIX – начала XX столетия. Советская власть, насильственно идеологизировавшая в нужном направлении русскую классику, сослужила и ему тоже дурную службу. Но сегодняшняя механическая смена знака плюс на знак минус – это следование все той же ущербной, агрессивно-бездумной традиции.

 

Белинский пророс в русской литературе – и в художественной, и в человеческой, и в идеологической ее ипостасях – так обильно, мощно и плодотворно, как ни один другой критик, и вынуть его из литературы расейской, которой он горячо и преданно служил, из русской мысли в целом, из национальной судьбы абсолютно невозможно.

 

Немоден? Несовременен?

 

Да, сегодня не в чести такое пламенное служение делу, такое бескорыстие, такой наивный и трогательный идеализм, такая бескомпромиссная принципиальность.

 

Чрезвычайной редкостью стала и его «величайшая чуткость к красоте» (В. Розанов) в сочетании с собственным выразительным стилем, неповторимым и точным языком – дар литературно-критически осмысливать, описывать и даже воспевать художественную красоту.

 

Недостает нам и чувства справедливости, способности быть объективными, чтобы понять то, что сам он не без горечи вынужден был пояснять: «После появления “Мертвых душ” много найдется литературных Коломбов, которым легко будет открыть новый великий талант в русской литературе, нового великого писателя русского – Гоголя… / Но не так-то легко было открыть его, когда он был еще действительно новым»⁴.

 

Мы не готовы вослед Некрасову склониться перед Белинским в благодарности. Но не потому, что он как учитель оказался плох, – он даже в ошибках своих интересен и заразителен своей искренней увлеченностью. А потому, что мы все чаще и чаще предпочитаем быть неучами или образованцами.

 

В заключение процитируем его главного оппонента: «О Белинском и о многих явлениях нашей жизни судим мы до сих пор еще сквозь множество чрезвычайных предрассудков» (29, кн. 1, 216). Вот в этом Достоевский был абсолютно прав.

 

 

-----

 

1. Здесь сошлемся на собственную статью на эту тему: Фёдор Михайлович против Виссариона Григорьевича, или Кто лучше понял «Евгения Онегина» / Литература. 2006. №6 http://lit.1september.ru/article.php?ID=200600609

2. Белинский В.Г. Собрание соч. в 9 т. Т. 9. – М.: Худ. лит., 1982. С. 443. Далее в тексте статьи в скобках указывается только страница этого тома.

3. Григорьев А. Литературная критика. М.: ИХЛ, 1967. С. 157 – 162.

4. Белинский В.Г. Собр. соч. в 9 т. Т. 5. М.: Худ. лит., 1979. С. 49.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: