На филфаке педуниверситета задумали очередную конференцию, посвященную современной литературе. Тему обозначили масштабно: «Русский рассказ третьего тысячелетия». К открытию напечатали одноименный сборник¹. Произносить уже опубликованные доклады показалось неинтересно, обсудить проблемы сегодняшнего бытования малой прозы, напротив, весьма актуально. Так появилась идея: выбрать текст и всем собранием прочитать его, рассмотрев с позиций, определенных читательскими, научными, методическими пристрастиями участников.

 

Для анализа был предложен рассказ Александра Иличевского² «Медленный мальчик»³. В конце декабря разговор состоялся, был признан полезным. Его фрагменты с краткими комментариями предлагаются вниманию читателя.

 

 

 

Вера Евгеньевна Кайгородова (ПГПУ), открывая собрание, сказала, что рассказ Александра Иличевского − подарок для филолога-интерпретатора. В нем все, начиная с заглавия, провоцирует комментарий. В том числе специфика пространства, конкретного и символического одновременно. Это современная Москва, увиденная в разных ракурсах: мы смотрим в «пресненскую излучину» с Грузинской улицы, с высоты Воробьевых гор − на «огненную лапуту Лужников». Ларьки у метро, площадь Восстания, вокзал… «Мастерская-резиденция главного скульптора столицы», создания которого, «вычурный мир подсознанья Москвы», ожив в ночи, «кинулись» на идущего к дому героя. Показательно, что обманутый муж и любящий отец, имени которого мы так и не узнаем, гуляет с сыном, странствует, пьет, мерзнет, страдает в садах: в сквере на Грузинской, в парке Воробьевы горы, в потемках Нескучного сада. За забором сада ищут спасения или хотя бы приюта наш герой и «поверженный» провинциал. Здесь совершается прогулка «медленного мальчика» и его деда с добрым лицом, исполненного нежностью к больному ребенку. Поэтому «детский мирок» среди деревянных резных белок и гномов, укрытый «осенним желточным шатром» ассоциируются в сознании читателя с пасторальным, даже райским пространством. Отсюда естественность ретроспекции − Сан-Франциско, город, имя которого вызывает в памяти святого, беседовавшего с птицами, зверями, деревьями, цветами.

 

Елена Михайловна Зубкова (школа №9, г. Пермь). Главное в рассказе − это замедленное время, «рабство медленности свершенья», в котором оказался герой. Он вынужден гулять с маленьким сыном, выполнять, возможно, несвойственные ему обязанности по дому. Пауза дала ему возможность углубиться в себя, увидеть мир другим, а в нем рассмотреть «медленного» мальчика-дауна. Общее замедление действия началось еще раньше, когда герой увидел в саду пьяного – свое зеркальное отражение. Взаимоотражаются даун-мальчик в московском парке и даун Джорсон в Америке с таким же детским лицом. Замедлить движение − это увидеть и вспомнить. С мотивами медленного или быстротекущего времени связаны вставные эпизоды о бабушке Лиде, которая «в последнее лето жизни ... вдруг вспомнила все и замолчала», об американце Джорсоне. Я думала и о двух лакунах в рассказе: в нем нет ничего о природе конфликта героя с женой, а в финале среди воспоминаний и мыслей, порожденных «медленным» мальчиком, нет той, которая должна, мне кажется, сейчас более всего волновать, – что будет с его собственным сыном, у которого за спиной нет ласкового, любящего деда? Недосказанность эта, думается, намеренная: она провоцирует читателя к собственному неспешному, «медленному» размышлению.

 

Светлана Викторовна Силуянова (школа №16, г. Пермь): это рассказ о человеке на пути к самому себе. В нем особенно важны и сильны мотивы света, тепла и контрастного с ними мрака. Осенний свет и неожиданно задержавшееся тепло оттеняют состояние главного героя – покинутого женой, «отупевшего» от боли. Помрачение сознания в рассказе сменяется просветлением: впавшая в склероз бабушка Лида «вдруг вспомнила все», ночной пьяный угар сменяется ясностью утра, происходит возрождение человека. Мотив света возвращается, когда отчаявшийся мужчина начинает думать о «медленном» мальчике. Идентифицируя себя с Джорсоном, он создает собственную жизненную концепцию – о добрых («медленные») и злых людях. «Чувствуя спиной, затылком солнце», «он обернулся, чтобы этот свет вошел в него и сделал невозможный шаг» из тьмы к самому себе.

 

Елена Аркадьевна Постнова (ПГИИК): Я хотела бы сказать об экфрасисах, описаниях внутри литературного произведения какого-либо произведения искусства. Это два изображения мастерской Зураба Церетели, помогающие раскрыть внутренний мир героя и судить о художественных предпочтениях как героя, так и автора. Это материализация «вычурного мира подсознанья Москвы». В первом экфрасисе не совпадают реальный и художественный визуальные ряды. Илличевский выбирает только важные для него художественные объекты: Александр II, Александр III, патриарх Никон и др. О причине предпочтений писателя мне сложно судить. Неоднозначны трактовки некоторых скульптур, например, характеристика статуи И. Бродского: «поэт, протянувший оксфордскую шапочку за подаянием». Важно описание тех, что еще «не нашли своего заказчика»: «клоуны, святые…». В финале рассказа эта группа оживает, становится единым целым, неким мифическим существом, преследующим героя. Экфрасис знаменует в рассказе ключевые, сюжетообразующие моменты повествования. Первый − встречу с «медленным мальчиком», второй − бегство героя в сад в поиске спасения.

 

 

Вера Николаевна Соловьева (Майская школа Краснокамского района): Мне показалось, что рассказ есть размышление о том, есть ли Бог в мире? Это повествование о пути человека к Богу. Главный герой находится в состоянии поиска и сомнения, как и его бабушка Лида много лет назад. Размышляя о детях с синдромом Дауна, мужчина ищет ответ на вопрос: зачем они нужны Богу? В отчаянии напившись, он пытается прожить жизнь человека, отвергнутого обществом. Не пытается ли он тем самым очиститься страданием? Может быть, это попытка переживания страдания во имя искупления? Попытка обретения веры? Финал рассказа открытый, автор не дает нам четкого ответа. Человек еще не обрел Бога. Но, возможно, его «невозможный» шаг – шаг к Богу.

 

Людмила Ивановна Батракова (школа №8, г. Краснокамск): Мне показалось, что рассказ А. Иличевского призывает к состраданию и милосердию. Это повествование об одном дне из жизни человека, дне, наполненном воспоминаниями, описанном подробно, за счет чего временные и пространственные рамки произведения раздвигаются. Повествование развертывается вокруг одного лица, действие все в недавнем прошлом, о чем свидетельствуют глаголы прошедшего времени (обрел, нашел, перенес). Это рассказ контрастов: дети и взрослые, Москва и провинция, свет и неприютный ноябрь. Маленький мальчик − великовозрастный Джорсон, одиночество героя – скученность большого города. Учителю русского языка интересно наблюдать над антитезами и оксюморонами, в которых материализуется контрастность («детская цивилизация», «мгновенная вечность»), многочисленностью однородных членов, свидетельствующая о поисках адекватного слова. Сильной позицией текста является заглавие, которое неожиданным эпитетом стимулирует мысль читателя.

 

Ирина Викторовна Павлова (РУДН, Пермский филиал): Одна из примет рассказа − отсутствие в нем женщин. Кроме бабушки Лиды, которая уже в прошлом, по сути, здесь нет матерей, нет материнства. Домашняя драма героя – это не разрыв, не ссора, просто «жена снова не пришла домой». В саду с детьми «две пожилые няни» и отъединенная от всего «молодая мать, с изможденным лицом, с детективом на острых коленках». Все мужское в рассказе осиротевшее, оставленное не только Богом, но и женщиной. Современный мир лишен материнского тепла: с маленьким московским дауном гуляет дедушка, и со взрослым американским − тоже. Устройство мира в рассказе абсолютно мужское, рациональное, и это заводит в тупик, уводит от истинной жизни. Только дети (не умеющие говорить) и дауны, считающиеся ущербными в прагматичном социуме, только они живут естественной жизнью, не зная того, что знает человек-мужчина: мы не только смертны, но и оставлены. Не ведающие об этом, они единственно счастливы.

 

Нина Борисовна Черепанова (Уральский экономический университет, Березниковский филиал): Мужчина в рассказе Иличевского все время призван искать тот рай, что заставила его потерять женщина. Парк, возможно, и есть тот самый «потерянный рай», около которого бродят осиротевшие одинокие мужчины. Не зря герой и его сын ходят и ходят вокруг московского сквера. Мужчина сегодня слабее женщины. В конце нашей истории герой сам себя закапывает в мертвую листву. И к его мальчику, сыну, тоже прицепился мертвый листочек («косолапо светился на ботиночке, шелестел, подшаркивал, отпал»). «Медленный» мальчик, которого видит в парке главный герой, стремился вверх, от земли: «ходил на цыпочках, широко расставив руки для баланса», словно пытаясь взлететь. И пьяница, и наш герой смотрят на него снизу вверх. Мальчик не только тянется вверх, мысль о нем способна поднять других. Единственный счастливый взрослый мужчина в рассказе – это дедушка, который с нежностью помогает движению ребенка. Видимо, судьба мужчины состоит в том, чтобы постоянно подниматься с колен, делать «невозможные» шаги.

 

Екатерина Андреевна Смердова (ПГПУ): По-моему, главная тема текста: отношения между Богом и человеком. Если в Священном Писании человек подобен Богу, то в тексте А. Иличевского Бог тождественен и эквивалентен человеку, и наоборот. Такая референциальная отсылка от человека к Богу продиктована кажущимся совершенством человеческого разума на фоне анализа проявлений Бытия. «Медленный мальчик» способен останавливать время и поворачивать его вспять (на это указывает ретроспектива жизни главного героя, воспоминания бабушки, воспоминания о Сан-Франциско), он способен замыкать пространство (бесконечные/вечные прогулки в парке). Более того, главный герой дает ответ за Бога на вечные вопросы Бытия: зачем, как, для чего?

 

Для того, чтобы показать богоподобие человека, автором был выбран эпизод встречи главного героя с мальчиком-дауном. В тексте не дано имя главного героя: он – это каждый из нас, и автор, и читатель, и Бог. Не называется имя дауненка – это ангел небесный, как позднее объяснит автор. Эпизод встречи с мальчиком становится отправной точкой не только воспоминаний главного героя, но размышлений о принципах Бытия. Общая тенденция к размышлениям о Бытии и Боге создает ощущение божественной неспешности, бесконечности и совершенства рационального начала в главном герое (чего стоят метафоры: «железная планета», «существо воздуха», «живая пыль и прах», «числовая прорва космических дистанций», «клокочущие сгустки гравитации и неясных без человека энергий»). Рациональность такого рода измышлений позволяет главному герою говорить о некой надсубъектной, нечеловечески правильной логике мира. Иными словами, создается впечатление, будто главный герой способен мыслить божественными категориями, способен отвлечься от субъективности и мелочности человеческих идей и классификаций и рассуждать как Высшее существо, находящееся вне системы земного мира и способное эту систему анализировать объективно.

 

На мой взгляд, главная мысль рассказа заключена отнюдь не в сомнительном богоподобии человека, а в обратном – в абсолютно неизбежной человечности Бога. Эта человечность Бога, конечно, доказана судьбой Иисуса Христа. Путь Бога, ставшего человеком, гораздо труднее пути человека, возомнившего себя Богом. Быть Человеком среди людей невообразимо сложнее, чем быть богом среди смертных. Эту мысль автор раскрывает во второй части рассказа, где главный герой теряет свою «богоосознанность» и погружается в суетный, богатый несправедливостью и жестокостью мир людей. Овеянный парами алкоголя, он понимает всю тяжесть мирского житья-бытья. Ему не до размышлений о бренности Бытия и ангелах – он с головой ушел в действительность. In vino veritas! Главный герой осознал, что вовсе не божественная рациональность правит миром, а простые человеческие законы, в том числе УК РФ. Истина для него оказалась проста – находясь внутри системы, ты функционируешь по правилам и законам этой системы. Совершаемый «невозможный шаг» – это невозможный шаг каждого человека от божественно-красивых, но никчемных в человеческом мире размышлений к полноценной человеческой жизни, лицом к лицу с человеческими пороками и грехами, радостями и счастьем от способности противостоять окружающему миру.

 

 

Екатерина Николаевна Свалова (ПГПУ): Одна из особенностей организации текста в рассказе А. Иличевского «Медленный мальчик» – обилие вопросительных предложений не в рамках общения между героями, а в создаваемом героем диалоге с самим собой: «Все равно он не мог понять: за что? Где же тут справедливость? Кому это наказание?», «Ну какой толк Богу от этого больного мальчика?», «Так чьими же глазами видит Господь?» Вопросительные конструкции не требуют ответа, они всякий раз являются стимулом к размышлениям героя, а вслед за ним и читателя. Герой не может найти ответы на вопросы, потому что ответ на них может дать только Бог: «...а он все вышагивал широко по переулкам, и никак, никак не мог найти ответ за Бога…». Но в рассказе с помощью вопросительных конструкций реализуется утверждение: «И нужно быть очень сильным, чтобы охранить и очистить пределы души. А добрые ангелы — они увеличивают помощь в мире, а что если медленный мальчик и есть такая душа, которая только и делает, что порождает добрых ангелов? Что если Богу как раз такие мастера и необходимы, — чтобы без промаха производили добрых слуг?».

 

Герой один за другим задает вопросы. По всей видимости, он все-таки находит ответы и потому делает «еще один невозможный шаг». Неясно, что это за шаг, но очевидно, что он продуман и выстрадан героем.

 

Лариса Викторовна Федорова (ПГПУ): Мне бы хотелось остановиться на некоторых языковых особенностях рассказа А. Иличевского, прежде всего потому, что этот рассказ предоставляет большие возможности для лингвистической исследовательской работы.

 

Даже при беглом прочтении обращает на себя внимание насыщенность текста изобразительно-выразительными средствами – это и эпитеты (невозможный шаг, пляшущие пальцы, ребристый веер лучей, суриковый мост, бегущий туман и др.), и разнотипные сравнения, нередко в составе метафор (повернувшись неостановимым слоником, он семенил на склад…; листья ковром…; нёсся штормом по пьяным дорожкам ; …шумно выдыхая, как паровоз под парами; ребристым веером лучей надвинулись фары; …пьяный от дерева к дереву перебирался на негнущихся ногах, будто играл в медленные прятки… и др.); и многочисленные метафоры и олицетворения. Среди метафор, которые выполняют, безусловно, функцию характеристическую, можно выделить разные типы. Это генитивные: клешня болезни, печать болезни, чистилище ноября и др.). Такие метафоры часто распространены определениями-эпитетами: клокочущие сгустки гравитации, сложносоставная ледышка мозга. Нередки метафорические причастные обороты: осеннее утро, истекавшее последней теплотой …; волны, валившиеся набок пенистыми языками, а также предложения: Бесчувствие утишило отупелостью; Воспоминания о юности взахлёб летели…; Светило плавило пролёты сурикового моста…и др.

 

А. Иличевский, как представляется, тяготеет к использованию лексики, разнохарактерной по семантике и стилевой соотнесенности, причем без боязни сочетания, на первый взгляд, не совсем совместимых в тексте слов. Так, в рассуждении о добрых и дурных ангелах рядом с лексикой абстрактной, несколько возвышенной (творит, возникал, производить, рассуждение, открытие, воинство; охранить, очистить пределы души) употреблены разговорные торчат, без промаха. Талантлив автор и в употреблении фразеологизмов. Почему, например, когда герой вспоминает о Джорсоне, который вместо того, чтобы замешивать тесто, бросает в муку содержимое холодильника, наслаждаясь красочностью картины, предстающей перед его глазами, пишет: «Это была лебединая песня Джорсона»? На первый взгляд, языковая неточность. Ведь этот фразеологизм имеет вполне определенное значение – последнее достижение человека, последнее проявление таланта, после которого человек умирает или отходит от дел. Но для Джорсона это, действительно, проявление его таланта, единственное, пусть и не совсем последнее.

 

Синтаксис текста очень сложен. Есть предложения, которые трудно охарактеризовать с точки зрения структуры. Так, например, в конструкции Что-то замутилось в его голове, он давно так пристально не думал, давно не вынимал и не разбирал составную ледышку своего мозга, а сейчас ему необходимо было избавиться от себя, улетучиться, и в голове что-то напружинилось, он чувствовал в мышлении физическую тягу, какой-то поворот в душевном смысле, его строе, будто все ранее выстроенные нейронные связи, связи прошлого и ожиданий – словно стая рыб вдруг шарахнулась от хищника, полыхнула знаменем и ринулась в иную сторону… в выделенной части довольно сложно определить грамматическую основу, ибо сказуемое представлено целым предложением, причём с повторением сравнительного союза. Но ведь такая особенность не даст читателю просто пробежать глазами по тексту – она заставляет вернуться и перечитать.

 

 

Наталья Борисовна Лапаева (ПГПУ): Мне рассказ не понравился. Более того, я чувствую некое отторжение от самого автора, Иличевского. По моему мнению, в таком небольшом художественном пространстве слишком много всего накручено, наворочено и не соединено. Здесь мы видим попытки философского осмысления действительности и постановки нравственно-духовных вопросов, психологическую прозу, чрезмерную символику (дауны и пр.). Чрезмерно все накручено-наверчено. Поэтому у меня возникло ощущение неорганичности. Как Станиславский, могу сказать, что я не верю!

 

Наталия Александровна Петрова (ПГПУ): Этот рассказ абсолютно традиционен. Ничего нетрадиционного –неореалистического, модернистского − в нем нет. Темы, затронутые в рассказе (есть ли справедливость, есть ли Бог), банальные и много раз перепетые. Сам герой-даун тоже. Идиот по-гречески значит «иной». Этот «иной» проходит через всю мировую литературу: мальчик-идиот у Вордсворда, князь Мышкин у Достоевского и т.д. Этот мальчик-идиот, как правило, наделен какими-то способностями, которые не даны другим. Например, у К. Саймака в книге «Вся плоть − трава» герой разговаривает с цветами, он медиатор между нашим миром и другим; здесь он ненормальный, там он – любимое дитя. Вопрос о том, зачем нам это рассказывается, легко получает ответ. Вопрос о том, как рассказывается, также не вызывает затруднений. При прочтении рассказа, как и романа «Матисс», возникает ощущение вторичности, четверичности и чего угодно. Более того, рассказывается с большим нажимом, как будто читатель существо не очень сообразительное и, если ему двадцать раз одно и то же не повторить, до него не дойдет. Объяснено, что каждый герой – своего рода даун, каждый даун – творец. Произведение искусства, которое объяснимо до последней капельки, таковым не является. А великое произведение искусства сохраняет тайну. Боюсь, что здесь тайны нет. Есть некий произвол. По-моему, ничем не объясним спиннинг. Ловец человеческих душ, Христос… – мы можем здесь наплести сколько угодно мифологии, но в тексте она ничем не обоснована. Зачем действие понадобилось переносить в Сан-Франциско: чтобы сказать, что мы одинаковы? Тут дауны – там дауны? Тут несчастны – там несчастны? Непонятны отношения главного героя с женой, их мотивация не обнаруживается. Возникает ощущение не только вторичности, но и некой манерности и вседозволенности. Писатель – это ответственность. Этот рассказ напомнил мне текст замечательного русского новеллиста Ю. Казакова «Во сне ты горько плакал». Прослеживается сходство моментов, ситуаций, событий. Стоит сравнить пронзительный текст Казакова и рассказ, который мы читаем, – и все станет на свои места.

 

Людмила Павловна Ткаченко (школа №1, г. Краснокамск): Я не порекомендовала бы рассказ детям. Говорю это как словесник, уже прочитавший его со старшеклассниками. В нашей жизни так много негативного, тяжелого. Все это обрушивается на подростков с экранов, из разговоров взрослых. Финал «Медленного мальчика» мне представляется безысходным, в этом я солидарна со школьниками: шаг, который делает герой, «невозможный». Дауны, одиночество, бесперспективность… все это есть, но не стоит акцентировать это для юных. Другое, также замеченное на уроке: рассказ производил бы, возможно, не столь мрачное впечатление, если бы не был написан таким тяжелым, усложненным языком. Дети сравнивали прозу Иличевского со знакомыми им образцами − рассказами Бунина, Куприна, где истории персонажей далеки от безмятежности − и говорили, что классика вызывает позитивные эмоции художественным совершенством текста.

 

 

Юлия Юрьевна Даниленко (ПГПУ): Мне хотелось бы, прежде всего, вписать этот текст в современную литературу. Мы видим здесь некоторую эклектичность, перегруженность, размывание формы и даже признаки синтеза жанров. Рассказ, думается, можно отнести к неореализму. Он вписывается в характерный для прозы рубежа веков процесс поиска себя, обретения самоидентичности. Подразумевается, что каждый из героев рассказа находится в этом поиске. Этому, в частности, служит прием ретардации, стремление остановиться, оглянуться. Полностью сложившегося героя современная литература нам предложить не может: ее главный герой всегда только ищет себя. В рассказе он, по всей видимости, находится на позиции ребенка, обретения себя самого. Это еще одна тенденция современной литературы, отраженная в рассказе, – инфантильность современного человека, современного литературного героя и современного читателя. Не случайно сегодняшние взрослые так любят читать подростковые фэнтези и сказки. Очевидно, что уже название «Медленный мальчик» (ребенок) отражает позицию так и не повзрослевшего главного героя.

 

Светлана Николаевна Лашова (Пермский институт экономики и финансов): Не стоит забывать о том, что рассказ написан в XXI веке, в нем не все лежит на поверхности, есть внутренние коды, и прочитать его как сугубо реалистический текст малоэффективно. Вспомним концовку рассказа, когда герой сделал свой первый шаг, – куда? Наверное, не к рациональному? Вспомним цитату из Писания: «Блаженны нищие духом» − и это мы и видим в рассказе. Кто здесь счастлив и гармоничен? Старики, дети и дауны, навек оставшиеся детьми. Совершая невозможный шаг (в конце рассказа), главный герой, представляется, возвращается не к самому себе, а к тому исходному состоянию, когда в человеке властвуют эмоции, а не разум. Этот шаг невозможен с прагматической точки зрения, но это шаг к тому естественному человеку, которого мы в современном мире потеряли.

 

Денис Владимирович Аристов (ПГПУ): Рассказ, который мы сейчас читаем, развивает уже существующие темы и приемы Иличевского-прозаика. Как и в предыдущих романах, в тексте важен топос города. В «Матиссе», как и здесь, в центре пространство Пресни, названной московскими Бермудами. В романе стремление вырваться из рациональной цивилизации, из обыденности, тавтологии Бытия – столь же важно, как и в «Медленном мальчике». Можно, наверное, назвать Иличевского антиурбанистом: Москва, и в романах оцениваемая критически, характеризуется в рассказе как «очумелый, невиданный город», где скульптуры З. Церетели – это «вычурный мир» ее «подсознания». Далекий Сан-Франциско видится городом-сетью. Главный герой хочет вырваться из этой порочной цивилизации, в детский мир, на рыбалку, представляющуюся раем. Свобода связана в мыслях героя с «медленными» людьми, чьи лица ясны и светлы. В этом также есть перекличка с «Матиссом», его системой персонажей: Надя, у которой проблемы с интеллектом, бродяга Вадя, лицом похожий на Пушкина, бегущий от рационального мира ученый-физик Королев.

 

 

Ольга Игоревна Чудова (Пермский институт экономики и финансов): Сложно говорить, что это реалистическое произведение, но литературные критики, которые пишут об Иличевском, замечают, что, возможно, он тот самый русский писатель, который сможет возродить классику. Это произведение нельзя назвать реалистическим или модернистским, но, на мой взгляд, в тексте присутствует важная для модернизма черта – использование принципа потока сознания. Весь рассказ построен на ассоциативных связях. Увидев медленного мальчика-дауна в парке, герой вспоминает о Джорсоне из Лос-Анджелеса, тоже дауне. Воспоминания о бабушке возникают в связи с тем, что она когда-то работала с такими же больными детьми. Все мысли героя постоянно возвращаются к «медленным» людям, именно в связи с их судьбами возникает вопрос: есть ли Бог? Это кульминационный момент рассказа. Бабушка Лиза говорит, что доказательством отсутствия Бога является существование тех, кто навеки остался детьми. Бог не может обидеть просто так, значит, его нет. Герой, задаваясь теми же вопросами, решает, что эти мальчики – ангелы, посланные обычным людям для помощи и утешения.

 

 

Владимир Анатольевич Зубков (ПГПУ): Чтение первых двух страниц рассказа позволяет говорить о живописных бытовых зарисовках – не более. Но уже на третьей странице я попадаю в плен того, что называю подлинным искусством. Действительно, из «ерунды» рождается общезначимая мысль, идея. Эта мысль проявляется постепенно, так постепенно проявляется изображение на фотографии, погруженной в ванночку с проявителем. Интересно, как воспринимается окружающими главный герой, эго, кладезь мыслей и чувств – как бродяга, грязный пьяница. Прожив с героем «медленные сутки», я открываю вместе с ним истину неожиданную и простую. Рассказ нравится мне тем, что в нем много смыслов. Мы с вами эти разные смыслы уже каждый по-своему обнаружили. Для меня главный смысл звучит так: двуногий homo sapiens есть человек только потому, что существует среди других людей. Человеком делает его способность, выйдя из замкнутой скорлупы своей единственности, понимать этих других, чужих людей, прощать их, сострадать им. А если этот чужой человек грязен, нелеп, странен, уродлив, значит, это и есть лакмусовая бумажка твоей человечности. Это ангел, посланный тебе Богом для проверки того, насколько ты имеешь право называться человеком. Порой неожиданно для себя я улавливаю процесс «перетекания жизни в произведение искусства». В этом рассказе я вижу также тенденцию выздоровления современной русской прозы от постмодернистского поветрия. Происходит это, прежде всего, в жанре рассказа, где в сжатом художественном пространстве фантомы и симулякры постмодернизма вытесняются реальными жизненными обстоятельствами. В рассказе Иличевского автор раскрывает главную мысль современного мира – проверку на человечность.

 

-----

1. Русский рассказ третьего тысячелетия: книга для ученика и учителя: сборник текстов рассказов и статей / под ред. В.Е. Кайгородовой; Перм. гос. пед. ун-т. – Пермь, 2011. – 295 с.

2. Александр Викторович Иличевский родился в 1970 году. Закончил ФМШ №18 при МГУ и Московский физико-технический институт (факультет общей и прикладной физики, специальность: теоретическая физика). Автор книг стихов: «Случай» (1996), «Не-зрение» (1999), «Волга мёда и стекла» (2004); романов «Небозём на колесе» (1998), «Соляра/Solara» (1999), «Ай-Петри» (2005), «Матисс» (2006), «Перс» (2009), «Математик» (2011), книги прозы «Бутылка Клейна» (2005), книги эссе «Дождь для Данаи» (2005), книги рассказов «Пловец» (2007), сборника коротких рассказов «Ослиная челюсть» (2008). Премии и награды: Премия имени Юрия Казакова за лучший рассказ 2005 года, финалист Национальной литературной премии «Большая Книга» — сборник «Ай-Петри» (2005), финалист Бунинской премии 2006 года – Серебряная медаль за книгу «Бутылка Клейна», финалист Национальной литературной премии «Большая Книга» 2007 года – роман «Матисс», роман «Матисс» - лауреат премии «Русский Букер» сезона 2007 года, финалист Национальной литературной премии «Большая Книга» 2008 года – сборник «Пение известняка», финалист литературной премии «Ясная Поляна» 2010 года – роман «Перс», лауреат Национальной литературной премии «Большая Книга» 2010 года – роман «Перс».

3. Опубликовано в журнале «Знамя», 2008, №1.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: