Переписывались:
Надежда Нестюричёва,
Галина Ребель,
Валентина Слобожанина

 

 

Ладно, раз на меня пал жребий – точнее, Надин указующий перст – я начну.

 

Для ясности исходных позиций, сразу скажу, что впечатление у меня неоднозначное. Отторжения нет, но нет и цельной, внятной эмоциональной реакции. Почему – надеюсь, что по ходу переписки это прояснится.

 

Поскольку никак не уйти от сравнения с «Горем от ума», которое, тоже в модерной интерпретации, мы видели на этой сцене совсем недавно, от сравнения и пойду, тем более что постановщики «Анны Карениной» сами толкают в эту сторону целым рядом сценических самоцитат.

 

Так вот, с начала спектакля и потом не раз по ходу действия я ловила себя на мысли, что в данном случае, в отличие от «Горя от ума», между текстом и сценическим контекстом существует непреодолимый и непреодоленный эстетический разрыв. Толстовское слово не стыкуется с обстановкой, жестом, интонацией и часто кажется чужеродным, искусственным – АРХАИЧНЫМ!!!

 

Так услышала я – и это притом, что я абсолютно убеждена, что ничего в классике не устарело, что о наших проблемах она говорит точнее и глубже, чем сегодняшние скороспелые литературные поделки.

 

На представлении «Горя от ума» именно это было очевидно: текст почти двухсотлетней давности, как нож в масло, вошел в созданную режиссером «попсовую» стихию и взорвал ее изнутри – обнажил ее «архетипичность», традиционное уродство. Мне в какой-то момент даже не хватило там эстетической дерзости: мне показалось, что интонационно и стилистически знаменитый монолог «А судьи кто?» мог очень интересно прозвучать в форме рэпа, хип-хопа…

 

А «Анна Каренина» написана на полстолетия позже грибоедовской комедии, и это действительно очень современный роман, но – ???

 

 

«Попсовость», кажется, завладела театром. Постановка превращается в какое-то телешоу или третьесортный фильм: одежда помоднее, спецэффектов поболее, голых тел обязательно, наркотиков, таблеток и тому подобного. Ну, про пиар и говорить не приходится. Собрался полный зал. А на сцене что? Скука смертная. Тот случай, когда ждешь «этого поезда». И скучаешь-то не потому, что Толстой устарел, или что «Анна Каренина» не подходит для сцены – нет, как раз таки наоборот, но без этой намеренной, гиперболизированной современности, с эпиляциями, развязностями, скрытой пропагандой курения и рекламой стирального порошка «Bimax». Всё это уже давно набило оскомину. Тем более, что это классическое произведение, богатейшее наше наследство – увы – обессмыслено Театром-Театром. И если в «Дядюшкином сне» модерная интерпретация была привлекательной, то уже в «Горе от ума» превратилась в какой-то не совсем подходящий шаблон, который «Анне Карениной» не подошёл совсем.

  

 

Ого! Сурово и беспощадно))). А мне как раз категорически не понравился «Дядюшкин сон» и очень небезынтересным (с целым рядом принципиальных оговорок) показалось «Горе от ума». Надо сказать, что наши магистранты, с которыми я ходила на Грибоедова, тоже поначалу были смущены и недовольны, но потом, в процессе обсуждения, сменили гнев на милость – это я к тому, что воинствующим апологетам современного искусства кажется, что они-то как раз и утоляют потребность молодых зрителей и читателей в разговоре о насущном, а ведь это, как следует, в частности, из Валиного послания, далеко не всегда так.

 

Но вернемся к теме: да, я тоже не была захвачена действием. И – открою тайну) – Надя, которая пока молчит и копит мысли и слова, шептала мне в какой-то момент, что – скучно… Думаю, что причина кроется в том, что сценарий, то бишь пьеса, сделан как пересказ основных событий. Не состоялся драматургически целенаправленный отбор материала, и не возникла своя, сценическая, театральная концепция толстовского романа. Возможно, те, кто совсем не знаком с книгой, следили за действием с интересом, но в случае обращения к классике, как мне кажется, нужно учитывать ее «хрестоматийность» и работать с ней так, чтобы в знакомом открывалось незнакомое…

 

 

Погодите... воткните куда-нибудь и мое мнение тоже, я его написала чуть позже Валиного, но мы маленько по-разному восприняли Ваши слова.

 

Так вот. Во-первых, в отличие от социально-политического плана «Горя от ума», который обнаруживает удивительное сходство с ситуацией России XXI века, трагедия «Анны Карениной» на современность, в которой «мысль семейная» извратилась со времен Толстого до представления о взаимной свободе и отсутствии всяческих обязательств, ложится гораздо хуже: меньше точек соприкосновения. Дружная и крепкая семья кажется современному зрителю милой древностью, далеко ушедшим в прошлое и трудно достижимым идеалом, потому-то скромные и очаровательные Левин и Кити со своим целомудренным поцелуем в тени искусственной пальмы дважды вызвали аплодисменты тронутой до глубины души публики, в то время как Анна с Вронским — эка невидаль — измена в наше время? – исполняли акробатические номера и принимали водные процедуры под скучающие зевки. Персонажи словно вырваны из текста Толстого и помещены в чуждую им среду — в пентхаусы, супермаркеты, бутики. Они от этого не стали свежее. Первоначальная острота конфликта стерлась, столкнувшись с нашей вывернутой наизнанку действительностью, в которой даже несчастные семьи несчастливы одинаково.

 

Во-вторых, «Горе от ума» – пьеса с точным и метким языком, уже готовая к постановке, выверенная самим автором. «Анна Каренина» – роман, массивность которого сценаристам пьесы преодолеть, на мой взгляд, не удалось. Диалоги между героями на сцене плавно перетекали в тяжеловесные монологи, тормозящие своей многословностью сценическое действие. Отсутствие динамики, экспрессии обусловило сложность восприятия линии Анна-Вронский, в которой духовный слом Анны обозначился через пошлую банку с таблетками, горстями всыпаемыми в разверстый в отчаянии рот. И в тексте романа склянка с опиумом была, но она была не причиной, а следствием конфликта между желанием Анны быть постоянно и страстно любимой и спокойствием Вронского.

 

И еще: я шептала «скучно», потому что мне действительно было скучно. Мне было то скучно, то весело, но, признаюсь вам, это не самое удачное сочетание: два раза улыбнуться пальме и бегущей со всех ног в дом Каренина новой экономке  Лидии Ивановне, оставаясь при этом далекой от сопереживания героям и основному конфликту. Словом, печальный для постановщиков результат столь многотрудной работы над спектаклем.  И, раз уж заговорила о Лидии Ивановне,  то, соглашаясь с Вашим мнением о способе отбора материала,  замечу, что её присутствие вообще можно было только обозначить, а не растягивать действие, даруя ей отдельные пять минут сценического времени.

 

 

М-да, получается жестко и даже непримиримо: «группировка филологических ретроградов недооценила художественную смелость и креативность Театра-Театра»))).

 

Попробую кое-что уточнить, чтобы стало понятно, ЧТО именно в спектакле не понравилось и понравилось (надеюсь, есть и это, – ну, море же, Надя, нам очень понравилось?) и Левин с Кити Вам понравились, мне – нет…), а главное – ПОЧЕМУ.

 

Сама по себе идея модернизации классики, прочтения классического произведения через современность, осмысление современности с помощью классики, насколько я понимаю, возражения ни у кого не вызывает. Напротив – вызывает интерес, создает интригу, влечет в театр. (Филологические вздохи, которые я не раз слышала от студентов, – «хотелось бы посмотреть традиционную постановку» – сейчас оставим в стороне, тем более что юные филологи не всегда в курсе, какой скукой и плесенью несло от иных «традиционных» постановок.)

 

Значит, дело вовсе не в покушении на святыню – так, Валя? или не так? – а в том, что получилось в результате. И почему не получилось так хорошо, как хотелось бы.

 

Первую причину невосторженной реакции мы уже обозначили: сценарий. Нельзя роман пересказывать на сцене, его нужно переписать для сцены, сделать из него пьесу.

 

Вторую причину тоже назвали, и она связана с первой: текст грибоедовской пьесы – густой концентрат, где чуть не каждая реплика – афоризм, диалоги остроумны и стремительны, монологи страстны и прицельны. Этот текст, что называется, не задушишь, не убьешь, даже весьма несовершенной дикцией некоторых актеров его испортить нельзя.

 

А вот толстовский речевой материал – совершенно другого качества, герои романа не могут говорить афоризмами, остротами и сентенциями, они говорят, как в жизни, у них огромное романное пространство, в котором они вольготно расположились и где они вовсе не должны – и не могут! – каждую минуту изрекать словесные шедевры.

 

Соответственно опять-таки усложняется задача сценариста.

 

Но тут есть и другая сторона: актер. Разумеется, не текст плох, но актерская интонация с ним чаще всего совершенно не стыкуется, слово и интонация оказываются в каких-то поперечных отношениях друг с другом. Если бы это расхождение было приемом (ёрничество, пародия), это могло бы быть даже интересно, но здесь просто – не срослось. По-моему, мастерством сценической речи владеют сегодня не все артисты…

 

Так, опять получается негатив. Ну, отреагируйте, пожалуйста, на мои тезисы и сверните в сторону сценографии, костюмов, постановки массовых сцен… Ищите позитив!

 

 

Безусловно, современное прочтение кажется сейчас одним из наиболее привлекательных способов вывести хрестоматийный текст на театральные подмостки. И в этом смысле направление, принятое Театром-Театром, мне нравится. Однако подходить ко всем текстам с одним лекалом, одинаковым набором инструментов, повторять из постановки в постановку одни и те же приемы всё же не стоит. Самоцитация, о которой уже шла речь, при таком подходе утрачивает все свои художественные свойства и становится неоправданным повтором. Плюшевых медвежат, тележки для продуктов, модную тусовку в кокаиновой пыли, костюмы, украшенные трупами животных, и чемоданы на колесиках зритель уже видел. Впрочем, как слышал он и бесконечные, не адаптированные к сцене монологи. Уже сейчас нетрудно догадаться, как будет выглядеть салон Анны Павловны Шерер, если Театр-Театр возьмется поставить «Войну и мир».

 

Мы действительно затоптались в поиске причин, по которым катарсиса не произошло, но ведь есть в «Анне Карениной» что-то, почему не произошло и однозначного отрицания. Совершенно верно, море мне пришлось по душе. И не только море – сама идея живых декораций – видеоряда на заднике сцены – замечательна. Особенно хорошо эта идея сыграла в сцене скачек: развевающиеся флаги, небо, перевалившаяся через парапет над этой бездной светская публика создали удивительный эффект присутствия.

 

 

А мне очень понравилась с точки зрения визуального и психологического решения одна из сцен в кабинете: Каренин – на возвышении за столом, Анна – ниже, на ступеньке; он – имитирующий занятость, в неизменно деловом облачении, она – в длинном домашнем халате с переливами и сгущениями розового цвета; в этой большой пустой комнате на фоне красивого и чуждого ночного города оба они – вместе и порознь – так беззащитно и безнадежно одиноки. Очень красивая сцена!

 

И вообще этот задник-экран – интересное решение, и море – совершенно живое, вот только я не поняла – зачем оно было вначале? И что за ванну там принимала Каренина?..

 

Мы все ходим кругами, а ведь главное все-таки герои и роли.

 

Вот – пунктирно:

 

Из Левина сделали плюшевого мишку «Горя от ума» – смешной, милый простак, при виде которого зритель должен умилиться и возрадоваться, что зритель и выполнил. Но толстовский Левин вовсе не комичный простак! Толстовский Левин – авторское alter ego, именно ему доверены в романе остро актуальные размышления о соотношении новаций и традиций, о глубинном устройстве русской социальной жизни, да и личная судьба его не безмятежна.

 

Весь гедонизм Стивы Облонского свелся к жадному поеданию ресторанных блюд (бедный актер – так жадно есть на сцене, по-моему, просто пытка) – а ведь Стива очень обаятельный гедонист, философ и практик гедонизма, и его позиция, будь она предъявлена, была бы интересна зрителям и несомненно заставила бы их улыбнуться и отдохнуть от драмы его сестры – на переключении планов (пересечении сюжетных линий) ведь и построен весь роман!

 

Сестры Щербацкие (Кити и Долли), с моей точки зрения, получились невыразительными. А вот их родители вполне органичны. Как и графиня Лидия Ивановна.

 

Вронский. Я не увидела ничего, за что бы можно было в него ТАК влюбиться: ни офицерской выправки, ни светской элегантности, ни страстных речей (все произносилось как-то буднично-приземленно), ни самой страсти не было в игре актера. Единственное его преимущество перед Карениным – молодость и коренастость).

 

На мой вкус (что поделаешь – возраст!))), Каренин вообще привлекательней, и артист со своим персонажем в данном случае гораздо лучше уживаются. Вот только концептуально… Каренин ведь не злой человек, а тут он почти до самого конца – «злая машина». Но это Анна так его видит, а на самом деле все опять-таки гораздо сложнее.

 

Про Анну – позже. Сохраним интригу. Мячик у Вали).

 

 

Дело, конечно же, не в покушении на святыни. Действительно, «плесень некоторых традиционных постановок» может и вовсе превратить театр в «комнату отдыха», где уже не просто зевают, а откровенно спят, и где особенно печальное зрелище – школьники.

 

У меня современная постановка, обещающая что-то новое, – всегда вызывает особый интерес. Но не всегда «особый интерес» воплощается в восторг, или в тот самый катарсис, или в желание рекомендовать всем непременно идти в театр. И тут я бы добавила третью причину невосторженной реакции, уже нами названную: попсовость. Будут ли спать школьники на «Анне Карениной»? Вряд ли. Но какой такой культурный заряд они в итоге получат? Сложный вопрос…

 

Сворачиваем. Позитив.

 

Помнится, в какой-то работе читала: будущее за драмой и кино. В наш век визуалов это утверждение вряд ли возможно опровергнуть. Постановщики «Анны Карениной» смело (и наконец-то!) воспользовались языком кино: замедленная «съемка» вокзальных сцен завораживает, замедление-убыстрение-остановка темпа сцены бала очень, как мне кажется, точно передаёт суть этого ключевого момента произведения. И, конечно же, восхищает кинодекорация, вместо пресловутого «задника». Театр разрушает свою сцену-коробку, стремясь избавится от всех условностей: времени (Толстой и в XXI веке может существовать), действия (обычные «актерские штучки» – жесты, выразительные позы наскучили, правда? вот и поставленная речь куда-то пропала – куда же и почему?), места (топос сцены всё шире, все объемней, стремится к бесконечности).

 

Что касается эстетики визуальных эффектов – тут Театру-Театру можно смело кричать: «Браво!»

 

 

Уточню: это «Браво!» адресовано Филиппу Григорьяну, который в данном случае выступил в роли художника-постановщика. А финал как решен! Мне было страшно...

 

 

Море (или океан?) и мне понравилось тоже. Только от небоскребов я в недоумении. В России мы или в Америке?)

 

И Левин с Кити правда очень милые. Ну, нет на сцене философской нагрузки, нашего Левина, но от неё и в романе можно сойти с ума.

 

Плоским становится образ. Возможно, это как раз и связано с тем, что говорит Надя: может ли современный, молодой зритель понять мысль семейную? Вот и получается, что главная мысль в спектакле: мысль любовная и отчасти социальная – достаточно много уделено внимания этакой «золотой молодежи» салонов XIX века.

 

Не могу не сказать, что игра Олега Выходова мне по душе (простите за реверанс). Я даже как-то прониклась образом самого Каренина. Это к тому, что не всякий актер искажает или обезличивает, обесцвечивает авторское слово. Хотя, конечно, реализация слова – проблема Театра-Театра.

 

 

Вот-вот, дело, конечно, не в моих возрастных предпочтениях, а в том, что актерское мастерство не заменишь никакими новомодными решениями, – это я про то, что и Валя предпочла другим Каренина-Выходова…

 

Про «мысль семейную». Да, механический перенос внешних обстоятельств толстовской драмы в современность во многом обессмысливает, делает искусственной саму драму. Этико-социально-правовые сети, в которых отчаянно бьется и которые в конце концов разрывает ценой собственной жизни толстовская героиня, растворились во времени. Их сегодня нет. Сегодня дело не в невозможности найти правовое решение проблемы и не в общественном остракизме, которому подвергается «грешница», а в сугубо нравственных, психологических моментах. Однако переключения на них не произошло.

 

Театральная Анна оказалась закрепощена на манер XIX века в веке XXI-ом. Постановщики не перенесли акцент на чувство вины перед мужем и сыном, на внутренние метания между долгом («другому отдана»!) и зовом страсти. Они не увидели в Каренине глубоко и неумело (!) страдающего человека. Он не привык жить эмоциональной жизнью, он вообще до сих пор отгораживался от жизни «пунктами узаконений», но Анна втягивает его в стихию страсти, и он до дна испивает свою горькую чащу. Как и Вронский, который из светского щеголя, искателя приключений превращается в горячо любящего и глубоко несчастного человека. Они все страдают, и все оказываются жертвами. И сегодняшняя сравнительная простота юридических решений этих страданий не отменяет – вот это, по-моему, и должно было стать пружиной, главным нервом спектакля….

 

 

Думается, что Театру-Театру нужно отказаться от шаблонности: либо ставит что-то, в классической традиции, которая вовсе и не отрицает новаторского подхода, либо шокировать непримиримо и до конца.

 

Ту же «Анну Каренину» можно поставить по одноименной пьесе Ольги Шишкиной, где Анна, пережив собственное самоубийство, возвращается к жизни с протезированными конечностями и вставным глазом, Вронский парализован на Балканах и даже Левин погибает, попав под упавший телеграфный столб, – все главные герои раздавлены силами нового, XX века, и в финале пьесы прибывающий поезд из фильма Люмьеров едет на всех, не исключая и зрителей¹. 

 

 

Да, это, конечно, круто, даже чересчур).

 

 

Когда я говорила о том, что Кити с Левиным в совместных сценах умиляют, я имела в виду это и только это. О том, что они попали в образ, созданный Толстым, речи не было. Левин, по Толстому, «всегда взволнованный, торопливый, немножко стесненный и раздраженный этою стесненностью», вышел каким-то тюфяком с кашей во рту, не способным ни на решительное действие, ни на то, чтобы прямо выразить свое мнение. Образ Левина и его отношения с Кити в постановке Театра-Театра кажутся мне несколько сниженными: импульсивное падение на колени с маленькой бархатной коробочкой вместо взволнованного предложения; вместо свадебного букета – пальма, изготовленная из пластика и переносимая Левиным из одного угла сцены в другой прямо за ствол; признание на обеденной салфетке, словно при знакомстве со случайной девушкой в баре, вместо игры в буквы, написанные мелом по зеленому сукну стола. Всё это создавало какую-то двусмысленность. Мне на минуту показалось, что Левина со всей его романтической историей хотели выставить не просто трогательным, а смешным. Эдаким Иванушкой-дурачком, наивным и простодушным.

 

Что касается Вронского, о котором я пока молчала, быть может, из скромности, то мне мужчина, способный свести с ума даже самую добродетельную женщину, представлялся иначе. Появление Вронского на сцене меня обескуражило. Я всё, как и Вы, приглядывалась: что там любить? Может быть, у меня какой-то извращенный вкус? Но что там любить этой статной, эффектной Анне? Вронский был интересен только однажды – во время танца на балу, когда язык тела сказал гораздо больше, чем мог значить невнятно прочитанный текст. Хореография этой сцены удивительным образом передала возникшее между Анной и Вронским губительное чувство, неожиданную, из мимолетных взглядов и движений вспыхнувшую страсть, раздавленность страдающей Кити. Танец, исполняемый под музыку выведенного на сцену небольшого оркестра, – это первая точка напряжения, это завязка конфликта, потому-то его место в постановке особенно важно.

 

Пластика и хореография спектакля заслуживают высоких оценок – если бы не динамизм, созданный при помощи этих средств, если бы не кинематографичность, о которой сказала выше Валя, мы лицезрели бы очень и очень посредственную постановку, коллаж, слепленный из романа и припудренный параллелью с современностью.

 

 

Ну, так ведь любовь зла… И танец в Вашем описании как раз это и объясняет.

 

Просто этот Вронский никак не соотносится с романным и – каюсь – киношным. Я, признаться, не могла избавиться еще и от этого сравнения: Татьяна Самойлова (Анна Каренина), Василий Лановой (Вронский), Николай Гриценко (Каренин), Ия Саввина (Долли), Анастасия Вертинская (Кити), Юрий Яковлев (Стива), Майя Плисецкая (Бетси) – что ни роль, то шедевр!

 

А вот артиста, игравшего в фильме Александра Зархи Левина, не помню². С Левиным вечно проблемы).

 

Итак, Анна.

 

Вначале – длинноногая, стильная топ-модель в брючном костюме, подчеркивающем длину ног.

 

Визажистка-гримерша в сцене утешения Долли.

 

Женщина-вамп на балу.

 

Наркоманка…

 

Шучу, конечно, утрирую, но – ведь все это в той или иной мере в спектакле есть.

 

Но есть и трогательность, беззащитность.

 

Есть запутавшаяся, отчаявшаяся, очень современная – сегодняшняя – женщина. Комок нервов. И невнятица желаний.

 

Толстовской Анны Карениной, конечно… не то чтобы совсем нет, но – очень мало…

 

Однако в предложенных обстоятельствах Наталья Макарова делала все, что могла. А может она многое. Актриса она, судя по всему, богатая: внешность, пластика, жест, интонация, дикция, эмоция – тут все (повторюсь: в предложенных обстоятельствах) было уместно.

 

И встречное чувство она у меня вызвала: жалость.

 

???

 

А меня Анна не впечатлила. Сказанное не относится к актерскому мастерству, здесь я соглашусь с Вами. Но образа, образа как такового нет. Причем не только нет толстовской Карениной, с её любовью, с её вызовом, с её трагедией, нет цельных образов вообще. Разве только Каренин, но об этом я уже писала. Концепции драматического произведения не сложилось. Потому и разговор наш начался с того, что и внятной и цельной реакции нет. Вот и не складывается сей «пасьянс». Идея хорошая, средства хорошие, актерский состав приличный. Но вышло плоско, упрощенно, галопом по роману, с комическими выходами Левина и Лидия Ивановны. Нет ни Стивы, ни Долли, ни Кити, ни Вронского, и Анны с детьми нет. Есть несколько эффектных сцен, есть прекрасное решение организации сценического пространства, музыка в конце концов.

 

Осовременивания не произошло, произошло техническое наложение изобретенного ранее шаблона. Зачем в спектакле кассир, зачем бессмысленно гогочущий «тусовщик» и рассыпанный поп-корн? Словно романа было мало. Та самая техника выработана уже в совершенстве. Но беспроигрышный ли это вариант? По-моему, нет.

 

 

Я убеждена в том, что сценарий пермской «Анны Карениной» не дает никаких оснований проводить значимые параллели с современностью. Для этого роман должен был быть прочитан во всю его глубину. Этого не произошло – и перед нами развивается мелодраматическое действие, построенное на контрасте между счастливыми и несчастливыми семьями. Контраст подчеркнут, кстати, небольшой деталью декораций: в доме Стивы, полном детей, лошадка-качалка зеленая, а в доме Анны – красная. Гармония противопоставляется страсти, пылкости, трагической напряженности.

 

Режиссер постановки Владимир Золотарь на сайте Театра-Театра дает следующий комментарий:

 

А мы-то думали… «Моя любовь все делается страстнее и себялюбивее, а его все гаснет и гаснет, и вот отчего мы расходимся», – думает Анна в конце романа, прозревая смысл жизни и отношений между людьми. Толстой никогда не играл в прятки с читателем, почему вдруг не верить ему и, оставляя нетронутым сюжет, выдвигать на первый план какие-то мелкие грани конфликта? Хотя именно привязанность к тексту спасла героиню от участи умереть от отсутствия остроты публичной жизни.

 

 

А-а-а, так Толстого просто использовали? Ради воссоздания идеала публичной жизни звезд?!!

 

Ну нет, не на того напали.

 

В начале романа «Воскресение» есть великолепная символическая картина:

 

 

Как ни старался театр изуродовать роман, забить его попсой и выхолостить его смыслы, Толстой все-таки пророс сквозь все эти завалы и искажения. И в конечном счете, как выясняется, именно Толстой спас спектакль от провала.

 

-----

1. Подробнее об этом: Липовецкий М., Боймерс Б. Перфомансы насилия: Литературные и театральные эксперименты «новой драмы» / Марк Липовецкий, Бригит Боймерс. – М.:НЛО, 2012. – С.229

2. Борис Голдаев.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: