Я – из того поколения выпускников филологического факультета, которое было первыми слушателям Риммы Васильевны и ее первыми учениками.

 

Первые два года на филфаке мы благополучно «проспали». Студенческие будни катились ровно и сами собой, ничто не нарушало нашего духовного сна, интеллектуальной инертности, идеологического идиотизма. Древнекитайское «Если ученик созрел – учитель найдется» ждало своего часа. Мы сильно созрели, мы взывали к учителю – и он явился. Римма Васильевна появилась осенью 1956 года, когда мы перешли на третий курс, и нам первым она читала свой коронный курс по русской литературе Х1Х века. После нас у нее было много учеников – и ярче нас, и талантливее, и интереснее. Но первыми были мы – и она была нашим первым Учителем!

 

С ее появлением все перевернулось и все встало на свои места. Аморфная масса начала медленно созидаться, сначала появились контуры, затем связанные друг с другом сегменты, и очень хрупкий стержень личности постепенно укреплялся под давлением возлагаемых на него обязательств. И сегодня очень точно помню первое ощущение, связанное с ее появлением, - ощущение оглушенности. Мы были оглушены интеллектуально, потому что ее лекции несли и будили мысль, приучали к логике и системе; мы были оглушены эмоционально – прекрасным светом, исходящим от ее личности, светлостью и светоносностью ее облика; мы были оглушены эстетически – наглядным воплощением стиля как антитезы всяческой эклектике, которой так много было вокруг нас, оглушены общей оформленностью ее личности. С ее появлением сменилось летоисчисление: в него вошли понятия Времени, Истории, Идеологии, связуемости всего со всем. Мы впервые поняли, что есть конкретный контекст вполне реального времени – и жить в нем бездумно невозможно.

 

 

Смею думать, что в том далеком 70-м году у Риммы Васильевны была благодарная аудитория. Мы слушали ее как завороженные, внимая не только слову, но и интонации, паузе, жесту, мимике, мы жадно впитывали откровение искусства анализа, пытаясь про себя озвучить недосказанное, расшифровать намек и в то же время догадываясь, что глубинный смысл и главное наслаждение этого упоительного сотворчества с учителем – не в том, чтобы найти некий исчерпывающий до дна ответ, а в том, чтобы вновь и вновь на ровном, казалось бы, месте споткнуться об очередной неожиданный и не разрешимый однозначно вопрос.

 

Вопрос витал в воздухе, висел над аудиторией на протяжении всей лекции. В сущности, лекция была не монологом, а диалогом со слушателями, вернее, «монологической формой диалога», как определила это сама Римма Васильевна. Но именно поэтому, перелистывая сегодня свой скрупулезный конспект, я испытываю разочарование. Запись не передает атмосферу воздействия, магию лекции. Ведь смысловой ее стержень – вопрос – очень редко ставился «в лоб», чаще всего он уходил в подтекст, в многоточие, в интонацию, в музыку фразы, в улыбку. Его далеко не всегда можно было зафиксировать, запротоколировать, но еще труднее было не заметить, пропустить, забыть (до сих пор помнится), потому что это был вопрос не только о существе прочитанного, но и о твоем собственном читательском и человеческом существе, о твоей способности внимать и понимать, о твоей «посвященности», а тем самым и о степени доверия, которое ты заслуживаешь.

 

Главным содержанием лекций был анализ чеховских рассказов. Много позже во вступительной статье Р.В. Коминой к сборнику статей А. А. Белкина я нашла ее собственное определение того метода, которым она вслед за своим учителем мастерски пользовалась: «Это прежде все чтение – исследование, литературоведческий микроскоп, направленный на каждую важную частность с целью не только заметить и оценить ее, но найти /…/ через частное ключ к общему, к целому». В «исполнении» Риммы Васильевны знакомый текст обретал объемность, многомерность, многосмысленность, начинал играть новыми, порой неожиданными красками; далеко отстоящие друг от друга слова перекликались между собой, корректируя или даже опровергая лежащий на поверхности собственный смысл, деталь перерастала в символ и тут же опять низводилась на уровень характеристической детали. На наших глазах, при нашем немом, но отнюдь не пассивном, а напряженно-сосредоточенном участии происходило очищение текста от хрестоматийного глянца, освобождение из плена общепринятой трактовки. Но, помимо этого, из плена собственной личностной немоты высвобождались, вылупливались мы сами.

 

«Надо учить самой истине, а не способам ее доказательства», – считали блюстители режима, в недрах которого мы родились и зрели. «С друзьями спорить не о чем, а с врагами надо драться», – абсолютно точно устами своей героини формулировал Б. Васильев основополагающие постулаты выработанной режимом системы воспитания, которая совершенствовала свою методику обезличивания и обезмысливания и на нас. Но юное естество требовало своего: хотелось думать, спорить, ниспровергать навязываемые авторитеты и заново, по-своему открывать мир. Именно в то самое время, когда Комина читала нам свой вопрошающий ум и совесть спецкурс, в мою записную книжку попали созвучные моему тогдашнему настроению строки Р. Рождественского:

А природе
     не впервой
          отставать.
А природе
     на запреты
          плевать!
Вопросительно
     глядит
          сова.
Вопросительно
     шуршит
          трава.
Вопросительно
     закручен
          ус.
Вопросительно
     свернулся
          уж...
Если даже у змеи
     вопрос,
что же делать тем, кто –
     в полный рост?!

 

Нет, мы были тогда еще не «в полный рост». Выпрямиться, осмотреться, состояться помогала нам царившая на филфаке атмосфера вольномыслия, порожденная Коминой, освященная ее талантом и авторитетом. Хочу подчеркнуть: речь идет о вольномыслии в самом прямом и самом широком, а не узко политическом смысле слова. Римма Васильевна не перекрашивала у нас на глазах белое в черное и наоборот, никаких «политбесед» с нами не вела. То, что она делала, было гораздо важнее и существенней: она помогала снять с глаз шоры, предостерегала от любой ортодоксальности, вовлекала в полифонический диалог с литературным произведением и отраженным в нем живым миром. Попросту говоря, учила думать – вольно мыслить. А это отвечало насущнейшей потребности становящегося, формирующегося сознания.

 

«Учитель – это не тот человек, который тебя чему-то учит. Это тот человек, который помогает тебе стать самим собой», - эти слова М. Светлова  тоже из моей записной книжки того времени, и вряд ли здесь случайное совпадение. Есть, конечно, в этом высказывании полемическое заострение, и вместе с тем есть точное определение той роли, которую играют в нашей жизни настоящие учителя. Они помогают выявить, высвободить, реализовать свое сущностное, глубинное «я». Даже если не прикладывают к этому специальных усилий и не знают об этом, как и получилось в случае со мной и Риммой Васильевной.

 

 

Широта и страстность ее души учителя, воспитателя великолепно проявилась в колоритной истории о том, как ей сдавала экзамен по литературе Х1Х века Нина Васильева. Нина была одной из самых лучших учениц Риммы Васильевны и, можно сказать, идеалистически страстно обожала ее, а, следовательно, изо всех сил желала заслужить ее восхищение. И вот на экзамене Нина вытягивает билет с вопросом о Некрасове. Но на семинаре перед экзаменом она делала доклад о метафоре Некрасова, который получил высокую оценку Риммы Васильевны, и не могла же она второй раз повторить то, что было сказано ранее. Нина попросила дать ей возможность попробовать еще раз, и она вытянула билет с вопросом о Чехове. Но по Чехову недавно под руководством Р. В. ею была защищена курсовая работа, а ведь она хотела раскрыться с какой-то новой, еще неизвестной Римме Васильевне стороны: таким образом, рассказывать второй раз о Чехове было неинтересно и даже невозможно. Римма Васильевна поняла просьбу Нины еще об одном билете. Но третий билет содержал вопрос о творчестве Глеба Успенского – единственного писателя, с которым Нина не успела познакомиться перед экзаменом, в чем она тут же вынуждена была признаться. «Ну что ж, - сказала Римма Васильевна, - выберите для себя любой вопрос, который вы могли бы осветить на профессорском уровне». И Нина блестяще проанализировала сатиру Салтыкова-Щедрина. Конечно, замершая аудитория вместе с Ниной ожидала – «удовлетворительно», но Римма Васильевна поставила «отлично» и добавила: «А вы думали, что мы будем здесь считать дебет и кредит? Нет».

 

 

Думаю, что с ее приходом «проснулся» и факультет, кафедра литературы уж точно. Оценивая сегодня тот мощный первотолчок, который она дала всей жизни факультета, я вспоминаю слова Вяч. Иванова о смысле творчества: «Свобода есть зачинательная мощь, возможность начала. Кто зачинать не может, но лишь продолжать, тот не свободен: его действие суть только следствие причин, не в нем лежащих». Ее дух был универсально свободен и щедр, как бывает свободно и открыто всякое подлинное творчество. И она учила нас творчеству, а не воспроизведению, личному поиску, а не запоминанию, напряженному труду, а не легкому восхождению.

 

 

Римма Васильевна родилась в Златоусте, приехала к нам из Москвы, оставила там множество друзей, с которыми никогда не теряла контактов, и в поле ее сознания не существовало деления пространства жизни на столицу и провинцию. Ей абсолютно чужды были как комплекс неполноценности человека из захолустья, так и снобизм элитарной личности, и она крепко и на многие годы связала Пермский университет с МГУ, Урал с Сибирью и Москвой.

 

 

/Однажды/, придя к нам на практическое занятие, она принесла с собой свежий номер «Вопросов литературы» со статьей Арк. Ильяшевича «О сюжете в литературе», в которой автор предлагал целостное определение сюжета как теоретического понятия. Светясь каким-то азартным и заговорщицким светом, Римма Васильевна почти сходу интригует аудиторию: «Аркадию Эльяшевичу было бы полезно поучаствовать в нашей дискуссии о «Битве в пути» (организованная Риммой Васильевной, эта филологическая дискуссия стала событием общеуниверситетским, знаменовавшим начало оттепели и зарождение идеологии шестидесятничества в Перми), тогда бы в его определении не отсутствовал недостающий компонент». И всё: мы включены в поиск недостающего компонента, в занимательную игру по конструированию и совершенствованию определения сюжета, предложенного известным критиком из Ленинграда. Мозги напряженно работают, шестеренки скрипят, к концу занятия результат достигнут: мы все вместе нашли отсутствующее звено и дали свое рабочее определение. А искомый компонент оказался самым важным для понимания роли сюжета в произведении. Все исследователи не шли дальше горьковской формулы сюжета – «связи, противоречия, симпатии, антипатии, события и факты» – предлагая лишь варианты определения в рамках этого набора. А чему же эти фабульные звенья подчинены, что они выражают? В нашей формулировке сюжет – это взаимосвязанное движение внешних и внутренних событий, в процессе которого раскрывается картина жизни, воссоздающая характеры и типы, отражаются коллизии и противоречия действительности, причем логика этого движения является главным средством воплощения целостной идейно-творческой концепции автора. Компонент «завязан» на концептуальной логике автора – вот его и не было у Эльяшевича. Мы в восторге. А через некоторое время в журнале «Урал» вышла статья Риммы Васильевны «О сюжете», в которой она, полемизируя с Арк. Эльяшевичем, привела наше определение сюжета. Так она замкнула столь разные фазы: дискуссия – учебное занятие – научная статья. На экзамене теории литературы мы «сдавали сюжет» собственного изготовления, и я позднее, когда Римма Василеьвна свой курс теории передала мне, пользовалась только нашим определением, да еще и комментировала студентам историю его рождения. Так «умение жить в сцеплениях» невольно шло от Риммы Васильевны к нам.

 

 

Вспоминает Татьяна Пирожкова:

Съехалось множество участников, не побоявшихся расстояний и уральских морозов (все дни конференции было около –30): из Бреста, Калуги, Фрунзе, Казани, Кирова. Кургана, Свердловска. Москва была представлена известными критиками, старшими научными сотрудниками Института мировой литературы Академии наук Александром Григорьевичем Дементьевым и Михаилом Матвеевичем Кузнецовым. /…/ «Каких мужчин я пригласила из Москвы, - хвалилась Римма Васильевна. – Впереди эпохи». Открытая, легко сходившаяся с людьми, она и учеников своих учила не только думать, но и общаться, преодолевать провинциальную скованность. Дементьев на конференции радостно изумлялся, что аспиранты выступали наряду с именитыми учеными – в их институте такой практики не было, аспиранты знали свой «шесток».

 

В первый же день работы конференции Римма Васильевна сделала доклад на тему, которую она начала обдумывать с конца 1962, – «современный литературный процесс и проблема стилевых течений». Хотя она и утверждала, что «герой» конференции А. С. Карпов (ей нравилось, как он анализировал творчество Н. Асеева), истинной героиней конференции была она: немотря на множество очень интересных докладов, ни один из них не был нацелен на воссоздание обобщающей картины развития советской литературы. И когда, уже на вокзале, Римма Васильевна приглашала москвичей приезжать еще, Дементьев, упирая по своему обыкновению на «о», сказал ей: «Сама большая!»

 

Завершается этот эпизод в воспоминаниях Т. Ф. Пирожковой трогательной деталью, обнаруживающей женскую слабость «большой» и делающей ее интеллектуальную и нравственную силу еще более привлекательной и впечатляющей:

 

И от того ли, что и на конференции, и в ее кулуарах доклад Риммы Васильевны получил всеобщее признание, и она, может быть, впервые осознала себя тем, чем и была, - большим ученым, или от усталости и волнений, неизменно сопряженных с организацией и проведением таких широких форумов, но, когда мы сели с ней в такси, она заплакала.

 

Последствия конференции, по материалам которой готовился сборник статей, были самыми драматическими. Преждевременная оттепель сменилась новым похолоданием, взбодрившиеся идеологические блюстители привычно ретиво устремились на поиски и искоренение инакомыслия, разумеется, тотчас его нашли в заведомо, декларированно полемических материалах сборника и более всего – в статье Е. Д. Тамарченко о поэтике Солженицына. Издание было приостановлено, а «дело Коминой» закрутилось по всем правилам и законам образцово-показательного, устрашающего идеологического действа. Но нас интересует не дело, которое, как и другие подобные дела, высасывалось из пальца идеологическими эквилибристами и доносчиками, жаждущими дополнительной пайки из государственной кормушки, – нас интересует сама Комина, ее реакция, ее поведение в этой ситуации.

 

 

Римму Васильевну не сломали. Но ее удалось надломить, заставить быть более осторожной в поступках и высказываниях, чаще прибегать к эзопову языку, которым она владела виртуозно, не делать резких движений в той или иной рискованной ситуации. Но никогда, нигде, ни разу она не уронила своего достоинства, не унизилась до сведения счетов, не брала реванша, не злобствовала и не озлоблялась. Даже тогда, когда она стала деканом факультета и у нее в руках была власть. Нет, она оставалась для всех нас примером, Учителем, образцом. Личность воспитывается только Личностью. Доброта воспитывается Добротой. Благородство – Благородством. Это о ней.

 

 

Никогда не забуду один из семинаров, на котором образец высшего пилотажа показала именно Римма Васильевна. Мы должны были разоблачать конвергенцию как проявление научного и политического оппортунизма, а заодно и «наехать» на А. Д. Сахарова, придумавшего эту «заразу». Была середина и разгар застоя, любое движение мысли, необязательно прогрессивное или наоборот, а просто движение как выход из сна, вызывало судороги у «командиров» застойного времени. Да еще диссиденты начали сильно «раскачивать корабль». Короче, надо было «ударить» по всем правилам «науки ненависти». Для этого мы и собрались. Долго мяли воду в ступе. После вялых разоблачительных заходов (и понимать-то толком не понимали, о чем печемся) слово взяла Римма Васильевна и начала философствовать о … ноосфере (незадолго до этого в «Новом мире» напечатали статью В. Вернадского  с его теорией ноосферы). Все напряглись, а я лично подумала: «Ну и занесло. Интересно, как она вырулит». Тут Римма Васильевна делает изощреннейший логический кульбит -–и прямым ходом на … конвергенцию. Она не только умела «жить сцеплениями». Она блестяще мыслила «сцеплениями», и у нее получилось, что явление конвергенции из того же ряда, что и ноосфера, поскольку обе философские «монады», имея сложнейшую структуру, предполагают возможность выхода за свои пределы, непредсказуемого внутреннего проникновения друг в друга слоев разных уровней, взаимного пересечения и т. д. Возразить ей с позиций конвергенции было невозможно, а возражения с позиции ноосферы исключались, ибо для этого разговора требовалось другое заседание. Немую сцену кто-то нарушил сомнением: «Так что, получается, что Вернадский чуть ли не специально подвел своей ноосферой базу под конвергенцию?» «Ну зачем же так прямолинейно, – сказала Римма Васильевна, – хотя ведь есть и собственно научная логика: одно открытие через годы и века «отзывается» в другом открытии самым непредвиденным образом». Это в целом был блистательный мозговой трюк. Я мгновенно вспомнила Щедрина, советовавшего говорить так, «чтобы никто ничего не понимал, но все бы облизывались».

 

 

Римму Васильевну знали все. А я не знал. Все, кто рассуждал о литературе, кто жил литературой, кто литературу «делал», кого делала она – все, с кем мне было интересно, все знали Комину. А я не знал, но нисколько не тужил: ну не довелось, что же, я вон и Лихачева не знаю, и с Битовым не знаком, ну и что, это нормально. Профессор Комина была далеко, жила в другом измерении, неведомые горизонты раздвигала непостижимым для меня аппаратом академической науки. И вдруг… Мне передают по цепочке, что Римма Васильевна просит меня позвонить ей домой, она-де прочитала какой-то мой рассказ и имеет что сказать, вот ее номер телефона. Мир накренился, сомкнул свои измерения и стал един. Ощущение божественное.

 

 

/Римма Васильевна очень любила анекдот «про Колю»./ Муж застает жену в прокуренной комнате, на столе – две рюмки, на стуле – мужской пиджак, открывает шкаф, видит там дрожащего от страха хилого мужчину невысокого роста: «Ты кто такой?» – «Я – Коля!» Муж его за шиворот и спустил с лестницы. На следующий вечер вся мизансцена повторяется, муж привычным уже движением открывает шкаф и … видит там широкоплечего рослого детину с большими кулаками и нахальным взглядом, – и с удивлением и робостью спрашивает: «А где Коля?!»

 

Римма Васильевна была в восторге: «Гениальный анекдот!.. Это ведь про силу традиций, привычек, про то, как это важно человеку. Коля – уже свой, муж его «вписал» в свою картину мира. А тут вдруг – опять стресс… Господи, до чего трогательно и человечно звучит это «а где Коля?» – Коля, который уже сидел в этом шкафу, и ясно было, как с ним поступать… Как часто все мы, выбитые из колеи неожиданностями, задаем подобные вопросы».

 

 

Римма Васильевна однажды сказала, почему она сочувствует так молодым: «Им труднее – они сильно сосредоточены на себе, а все проблемы разрешаются не в микромире, а в макро…» Удивительным своим голосом она произносила: «Встаю утром: погода ужасная, печень болит, воды нет, настроение соответственное… но вот подхожу к университету, а мне навстречу студенты идут (филологи учились во вторую смену, значит, это не студенты-филологи даже, родные, а просто – студенты-пермяки), и я смотрю на эти лучшие лица в городе (слово «лучшие» она выделяла особым тембром) и сама светлею внутри…»

 

 

В 1987 году мы на кафедре «отмечали» день рождения Риммы Васильевны, ее шестидесятилетие. Был подарен чайный сервиз, разрисованный красно-золотыми осенними листьями, они напоминали красивый сад. Среди застольных речей прозвучала вольтеровская мысль: «Я возделываю свой сад». Сейчас я думаю, что это прекрасная, лаконичная и емкая формула главных коминских уроков, – если в ней последовательно проакцентировать каждый из четырех элементов. «Я возделываю свой сад» – постоянное коминское воззвание к самостийности, к генерализирующему закону личности: быть собой, не дробиться, прорываться к себе и своей миссии и – ревниво оберегаемое – «не передоверять себя другому». «Я возделываю свой сад» – ее завет не просто постоянно трудиться, но возрождаться в работе, находиться в поиске, в «бродильном» творческом состоянии, в сбрасывании «отработанной материи» и постоянном обновлении духа, идей, «вещества существования»    (А. Платонов). «Я возделываю свой сад» – требование сохранить верность единственности и уникальности дела, которое выбрал и которому служишь, блюсти в чистоте и достоинстве свое призвание, понимать незаменимость занимаемого собой места в жизни. «Я возделываю свой сад» – это коминское умение в любом деле завышать планку: хотеть возделывать не огород, не отдельную грядку, не мичуринский участок, а неограниченный по возможностям и изобретательности сад, «играть» своим потенциалом, разворачивая  его в прекрасное и совершенное действо. Такова была философия и методология личности, через научение которым проходили ее ученики – если хотели, если слышали дух Учителя.

 

 

Галина Ребель

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: