«Горе теории, которая стоит в оппозиции к жизни»¹.

Карл фон Клаузевиц

  

Почему Карл фон Клаузевиц и его книга «Поход в Россию. 1812 год», а не другие книги-дневники, воспоминания участников Русской кампании?

 

Во-первых, глубоко спрятанное в подсознании имя Клаузевица, связанное со школьным беглым чтением страниц о войне романа Л. Толстого «Война и мир». Во-вторых, с тем интересом, который возникает после прочтения мемуаров других современников о том, как верноподданный Пруссии, истинный немец, волею судеб истории оказавшийся на службе в русской армии, воспринимал эту войну и как он служил России.

 

А служил он в России почти два года: с мая 1812-го по апрель 1814-го. На прусскую службу он возвращался уже в чине полковника, награжденный Александром I почетной саблей и орденом. Именно служба в русской армии окончательно сформировала Клаузевица как военного теоретика. А тот опыт и те наблюдения, которые он извлек из этой грандиозной Кампании, потом будут им систематизированы и описаны в его произведениях, самым известным из которых является военно-исторический труд «О войне».

 

Книгу «Поход в Россию. 1812 г.»²  Карл фон Клаузевиц (1780 – 1831) написал спустя несколько лет после войны. Военный опыт 1812-го года позволил ему описать не только свои впечатления и наблюдения (заметим, что умение наблюдать заменяло ему незнание русского языка), но и дать анализ самых крупных сражений, критически оценить решения полководцев русской армии и способы реализации этих решений. Напомним, что Клаузевиц был под Витебском и Смоленском в качестве квартирмейстера графа Палена, потом в свите Уварова под Бородином; в составе штаба графа Витгенштейна участвовал в операциях между Двиной и Березиной; однако из-за незнания русского языка он не мог принимать непосредственное участие в событиях.

 

В Россию Карл фон Клаузевиц отправился потому, что Пруссия заключила в феврале 1812 г. союз с Наполеоном. Ему, участнику сражений против революционной Франции с 1793 г., было невозможно служить в прусской армии. И это несмотря на то, что его карьера удачно складывалась. К 1810 году он, получив чин майора, будучи при Генеральном штабе, преподает во Всеобщей военной школе, мечтает продолжать работу по реорганизации прусской армии под началом своего учителя, друга и даже, как он считал, духовного отца Шарнгорста, дружит с такими людьми, как фон Штейн, подполковником Гнейзенау, майором Грольманом и фон Бойеном.

 

Однако политические события развиваются таким образом, что Клаузевицу приходится подать в отставку, и об этом своем решении он написал в обращении к немецкому обществу. Так же поступают и другие прусские профессиональные военные, которым претило служить Наполеону. Одни, как и Клаузевиц, переходили на службу в русскую армию, другие уезжали в Англию. Об этом Клаузевиц пишет в первой главе своей книги «Поход в Россию. 1812 г.».

 

Иметь в качестве советников действующих командиров иностранных военных, тем более немцев, было принято при российских императорах. И при Александре I их было предостаточно. А так как сам император «никогда не служил в действующей армии и не имел командного стажа» (С.10), то преподавал ему основы военного искусства генерал-лейтенант Пфуль, находившийся в Петербурге с 1806 года, после того как он оставил прусскую службу. При нем и оказался фон Клаузевиц в качестве адъютанта. Его желание попасть на штатную должность в русско-немецкий легион, который должен был сформироваться под командованием герцога Петра Ольденбургского, не осуществилось, хотя он и имел блестящие рекомендательные письма к русскому императору.

 

На первых же страницах книги Клаузевиц подробно останавливается на характеристике Пфуля как человека и военного специалиста. В Пруссии генерал Пфуль считался чрезвычайно талантливым офицером. В человеческом плане он был большим оригиналом: «был врагом обычного филистерства, поверхностности, фальши и слабости» (С.11) и выступал против этих пороков; сам же он был искренним и прямолинейным, благородным и бескорыстным, обладал добрым сердцем. Мягкий и впечатлительный, он «выработал в себе некую решительность, несвойственную его характеру». Как считает Клаузевиц, его поступки можно назвать странными, порой нескладными. Например, переход на службу русской армии он «осуществил крайне неловко» сразу же после постигшей Пруссии катастрофы (имеется в виду 1806 г.), при этом он «смеялся, как безумный, над поражением наших армий» (С.12). Он всегда крайне пессимистически смотрел на предстоящие исторические события. Даже тогда, когда французская армия уже начала отступать, Пфуль твердил: «Поверьте мне, из всей этой истории никогда ничего путного не выйдет» (С.13). Близкое общение Клаузевица с Пфулем по долгу службы позволило автору книги обратить внимание на то, что этот «умный и образованный человек не имел никаких практических знаний <…>, что он давно уже вел настолько замкнутую умственную жизнь, что решительно ничего не знал о мире повседневных явлений» (С.11) и «не ощущал в себе практического призвания к разрешению трудных задач» (С.12). Он был знатоком истории военного искусства –– «… Юлий Цезарь и Фридрих Второй были его любимыми авторами и героями» (С.11) – и вовсе не интересовался войнами современными.

 

А ведь ему было поручено разработать план Кампании 1812 г.! Но за шесть лет пребывания в России Пфуль не научился русскому языку, не познакомился ни с правительством, ни с организацией русского государства, ни с русской армией. Собственно говоря, Пфуль находился в изоляции, он не имел связи даже с командующими армиями, в частности с Барклаем де Толли. Он не знал ни численности войск, ни их дислокации, он не располагал никакими документами, не знал, кто, какую должность занимает и т. д. И в то же время Пфуль был советником и другом императора.

 

Из всего этого Клаузевиц делает вывод о том, что Александр I плохо разбирается в людях, а познакомившись с самым близким окружением императора (князем Волконским, генералом-лейтенантом Аракчеевым, генералом Армфельдом, генералом Беннигсеном и другими, по определению автора, «еще более незначительными» лицами»), Клаузевиц понял, «как мало император Александр подготовился к принятию действительного верховного командования. По- видимому, он ни разу не продумал этой задачи до полной ясности... Александр I же не владел всей ситуацией». И далее: « Надо было быть безумным, чтобы взять на себя в таких условиях руководство военными действиями, представлявшими такую трудную задачу, как кампания 1812 г.» (С.14-15).

 

С точки зрения Клаузевица, русский император плохо себе представляет соотносительную численность фрнацузской и русской армий (350.000 против 180.000), тем более что высокопоставленные подчиненные его убедили, что он «платит жалованье из расчета армии в 600.000 человек…» (С.15).

 

Анализируя состояние дел в армии, Клаузевиц убеждался, что «приготовления русских далеко не отвечали грандиозности предстоящей борьбы» (С.10). Он тревожился! Зная влияние Пфуля на императора, Клаузевиц предлагал ему «отговорить императора от мысли о верховном командовании, либо потребовать совершенно другой подготовки и организации» к предстоящей войне (С.15). До обсуждения плана кампании, разработанного Пфулем, Клаузевиц ничего не смог добиться. Пфуль все более ему казался «лунатиком», который пробудится лишь тогда, когда «будет разбужен или когда рухнет с высоты» (Там же).

 

Когда предложенный Пфулем план кампании был поставлен императором под сомнение, Пфуль «рухнул», вернее, рухнул его авторитет. Император стал смотреть на него как на «отвлеченный ум», не поручая ему никакой «активной роли» (С.13). В то же время Александр обдумывает решение «отказаться от командования армией» и «временно поставить во главе всех войск генерала Барклая» (С.33).

 

Сам Клаузевиц мог только наблюдать за тем, что происходит рядом с ним, анализировать, изучать ситуацию накануне войны и в ходе ее, констатировать факты, так как незнание языка – обстоятельство, которое его безмерно огорчало, – не позволяло использовать его и других иностранцев более эффективно. Он пишет о том, что, «принимая участие в походе как офицер», мог способствовать бою только как «рядовой боец»³.

 

В Вильно, куда прибыл император с Пфулем, последний представил план кампании, главной идеей которого было «добровольно отнести военные действия на значительное расстояние внутрь России, таким путем приблизиться к своим подкреплениям, выиграть некоторое время, ослабить противника, <…> когда военные действия распространятся на большом пространстве, стратегически атаковать его с флангов и с тыла» (С.17). На императора эта мысль произвела впечатление, тем более что она опиралась на пример кампании Веллингтона 1811 г. в Португалии. План был представлен на рассмотрение генералов виленской главной квартиры: Барклая, Беннигсена и Армфельда. И «уже в Вильно возникла борьба противоположных мнений, которая, конечно, пошатнула доверие императора» к плану Пфуля и к нему самому (С.22).

 

Клаузевиц достаточно подробно разбирает план Пфуля, указывая на его недостатки и достоинства и приводя те возражения, которые прозвучали на совещании в Вильно. Автор отмечает, что «выдающиеся генералы… не могли освоиться с этим планом кампании…» (С.22). Ранее автор книги высказывался об этих генералах еще более критически, отмечая, что швед Армфельд пользовался « репутацией великого интригана», Беннигсен в этот период вообще не занимал никакого поста в армии, но «считал неудобным держаться вдали от императора»; начальник артиллерии Аракчеев, «русский в полном смысле этого слова человек, чрезвычайно энергичный и хитрый», но «ведение войны было делом совершенно ему незнакомым», не говоря уж о первом генерал-адъютанте императора, князе Волконском, который «не принимал в ведении войны почти никакого участия» (С. 13-14). Для них Пфуль был «чужеземец, среди русских, смотревших на него с завистью, недоверием и недоброжелательством», он «оказался совершенно изолированным» (С 15).

 

Такое отношение к немцам было обычным делом. Ситуация осложнилась в связи с отступлением армии. «Со все возрастающей подозрительностью» русские относились к полковнику Вольцогену. Они смотрели на него, пишет Клаузевиц, «с своего рода суеверным страхом, как на злого гения, приносившего несчастье командованию армией» (С.39). Автор же книги видит в нем офицера «исключительных познаний, которыми он, вероятно, превосходил всех находившихся тогда в русской армии» (С.37). По мнению Клаузевица, Вольцоген был изобретательным, находчивым, серьезным и толковым военным, правда, недостаточно знал русский язык, хотя и жил в России около пяти лет. Его недолюбливали, более того, Клаузевиц слышал сам, как один офицер, вернувшийся из главной квартиры Барклая, изливая свое озлобление, сказал, что Вольцоген «сидит в углу комнаты, как жирный, ядовитый паук-крестовик» (С.67). Недоверие и неприятие возникало из-за чуждых идей при рассмотрении военных вопросов, а иногда и политических, непонятных русским, из-за его «сухой серьезности» (С.38).

 

Так как Вольцоген служил у Барклая, то стали поговаривать, что Барклай находится «исключительно под влиянием его тайных нашептываний», что он якобы «много напортил своими дурными советами» (речь шла о наступлении на Смоленск, при обсуждении которого генерал Ермолов и полковник Толь резко возражали Вольцогену) (С.67).

 

Отношение к Вольцогену пробудило недоверие и к самому Барклаю, в котором ничего не было от иностранца. Он был сыном лифляндского пастора, с ранней молодости служил в русской армии, но «по-русски он говорил плохо и всегда предпочитал немецкий язык русскому» (С.66). Никаких особых отношений между Вольцогеном и Барклаем не было, и не могло быть, заверяет Клаузевиц, зная, «что Вольцоген вовсе не был доволен ни Барклаем, ни той ролью, которую при нем играл» (С.67).

 

Такие настроения в армии огорчают Клаузевица. К иностранцам, которые не совершали ничего предосудительного, относились настороженно, считалось, что они «приносят несчастье», что «их присутствие может прогневить русских богов» (С.68). На самом деле, заверяет автор, другого желания у иностранцев не было, кроме как «сделать лучшее для русской армии и помочь успеху, которому мы все служили» (С.38). Он счастлив, что ему не пришлось столкнуться с этим, и даже решает «похвалиться прекрасным приемом, который ему почти всегда оказывался, и самым дружественным отношением к себе его русских товарищей» (С.68).

 

Поскольку нас интересуют именно такие впечатления-переживания автора «1812 года», его наблюдения за окружающими людьми, их взаимоотношениями, то мы не останавливаемся подробно на анализе сражений и описаний боев, безусловно, важных для этой книги. Поэтому оставим в стороне разъяснения Клаузевица о Дрисском лагере. Отметим только, что во время споров о лагере в Дриссе в главную квартиру императора прибыл из Берлина русский посол, генерал-лейтенант граф Ливен. Он высказал императору мнение Шарнгорста и других немецких военных о том, что «Наполеона должны погубить огромные размеры Российской империи…» (С. 27). Эта мысль была близка и Клаузевицу, который не раз обсуждал то значение, какое имеет масштаб на войне (С.17), с Пфулем и с полковником Толем, с которым он часто ездил по делам службы. Они рассуждали о выгоде гигантских российских просторов, на которых можно играть с противником в «кошки-мышки» (С.102). Развивая эту мысль, автор пришел к убеждению, что «обширная страна европейской культуры может быть завоевана лишь при помощи внутреннего раздора»(С.103).

 

Именно об этом в романе «Война и мир» беседовали Клаузевиц с Вольцогеном, проезжая недалеко от расположения полка Андрея Болконского:

 

«– Der Krieg muß im Raum verlegt werden. Der Ansicht kann ich nicht genug Preis geben, – говорил один.

– O, ja, – сказал другой голос, – da der Zweck ist nur den Feind zu schwächen, so kann man gewiß nicht den Verlust der Privatpersonen in Achtung nehmen.

– O ja, – подтвердил первый голос».

(– Война должна быть перенесена в пространство. Это воззрение я не могу достаточно восхвалить, – говорил один.

– О да, – сказал другой голос, – так как цель состоит в том, чтобы ослабить неприятеля, то нельзя принимать во внимание потери частных лиц .

– О да.)

 

Гневом отзываются в Болконском эти рассуждения:

 

« – Да, im Raum verlegen (перенести в пространство – нем.), — повторил, злобно фыркая носом, князь Андрей, когда они проехали. — Im Raum -то у меня остался отец, и сын, и сестра в Лысых Горах. Ему это все равно. Вот оно то, что я тебе говорил, — эти господа немцы завтра не выиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил будет, потому что в его немецкой голове только рассуждения, не стоящие выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно только и нужно на завтра, — то, что есть в Тимохине. Они всю Европу отдали ему и приехали нас учить — славные учители! — опять взвизгнул его голос»⁴.

 

Болконский в некотором смысле выступает рупором идей самого Толстого по части неприятия излишнего теоретизирования на войне. Уже раздраженный беседой с Пьером Безуховым, он высказывался как раз в духе своего создателя: «Успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции» (Т.3 Ч.2. С.217).

 

В романе Л.Толстого имя Клаузевица лишь мелькнуло. Однако Толстой внимательно изучал работы немецкого историка. Вполне возможно, что книга Клаузевица была важна для русского писателя, ведь свидетельства участника событий – вещь важная. Бросается в глаза похожесть персонажей в разных по жанру произведениях Толстого и Клаузевица. Скажем, Пфуль. Его психологический портрет в романе родственен описанию Пфуля Клаузевицем. Самоуверенный у Толстого (Клаузевиц писал о выработанной им решительности, которую некоторые принимали за самоуверенность), Пфуль выглядит постоянно раздраженным у обоих авторов. Оба подчеркивают особенности его пристрастий в области военной теории: войны, описанные Юлием Цезарем и Фридрихом Великим, – и его равнодушие к новейшей военной истории; о любви к теории как таковой без приложения ее к практике. Или, например, Клаузевиц пишет: Пфуль «с видимым удовольствием заявил, что так как его совету не последовали, то он не может взять на себя и указание выхода из создавшегося положения. Он говорил это, быстро бегая взад и вперед по комнате» (С. 30). У Толстого мы читаем: «Он радовался неуспеху, потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории, доказывал ему только справедливость его теории» (Т.3. Ч.1. С.54). И далее у Толстого: Пфуль, «доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что только могло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь были затруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все было исполнено» (Там же. С.57). Уж на что Болконский предвзято относился к специалистам по теории войны, и то из всех присутствующих на совете при главной квартире императора, несмотря на всю ироничность, раздражительность и даже озлобленность Пфуля, он один у него вызывал симпатию, так как « он один… ничего не желал для себя» (Там же). О бескорыстности Пфуля нам известно и из книги Клаузевица. О нетактичности поведения Пфуля пишет Толстой, а Клаузевиц не только констатирует, но и принимает это близко к сердцу и постоянно из-за этого огорчается.

 

Толстой пишет и о том влиянии, которое Пфуль оказывал на императора, «заставив Александра поверить в целесообразность этого плана» (Т3.Ч.1. С.46); и о разногласиях в окружении императора по поводу предложений главного немецкого теоретика, и о соперничестве генералов друг с другом. Клаузевиц, плохо разбираясь во взаимоотношениях высших чинов, находящихся при императоре, но следя за их спорами и действиями, понимал, что им «ведение войны было делом совершенно незнакомым» (С. 13-14). И тогда он впадал в «уныние по поводу руководства военными действиями. Это чувство еще более усилилось благодаря тому, что ежедневно происходило на его глазах» (С.28). Клаузевиц беспокоился (ах, как неправ был Болконский, обвиняя в черствости и холодности немецкого коллегу!), что «непослушание и отсутствие доброй воли», например, со стороны генерала Барклая, приведет к «противостоянию и неповиновению в момент выполнения важнейших военных операций» (С.29). Клаузевиц достаточно часто бывал по разным поручениям в главной квартире главнокомандующего Барклая де Толли и поэтому смог составить свое впечатление о нем. По его мнению, это был «спокойный», «разумный», «хороший солдат», но и он «неохотно подчинялся … нерешительному руководству, исходившему из квартиры императора». Историк отмечает и военное чутье генерала, благодаря которому «русская армия была спасена» (речь идет о воссоединении армий), и «в данном случае это явилось истинным счастьем». Клаузевиц считал, что кандидатура Барклая на должность главнокомандующего армией подходящая, несмотря на все сомнения относительно того, сможет ли он «с успехом командовать большой армией против Наполеона» (С.32). Когда Александр наконец решился «временно поставить во главе всех войск генерала Барклая», Клаузевиц констатирует, что «лучшего решения император принять не мог» (С.33).

 

Это важное событие не оставляет без внимания и Толстой, хотя и склоняется к мысли, что «Барклай де Толли непопулярный немец» (Т.3. Ч.2. С.109-110). Он как бы вторит Клаузевицу, что в армии все больше негодуют против немцев, что Барклай «не внушает доверия»; Барклай «осторожничает», приближенные императора намекают на измену, его «власть ограничивают». Оба писателя пишут о недовольстве Багратиона назначением Барклая, его сопротивлении и нежелании подчиняться младшему по чину, немцу Барклаю. Толстой даже цитирует письмо Багратиона Аракчееву, где тот прямо заявляет: «Я думал, истинно служу государю и отечеству, а на поверку выходит, что я сужу Барклаю. Признаюсь, не хочу» (Там же). Клаузевиц видит причину расхождения «во взглядах» Багратиона с Барклаем в другом. В его объяснении важным фактором являются не чины и национальности, а слабость императора, который «формально не передал генералу Барклаю верховного командования над обеими армиями, опасаясь обидеть Багратиона» (С.48).

 

По долгу службы Клаузевиц бывает в главной квартире Барклая и наблюдает за изменениями, которые происходят в его армии. Наконец-то генерал-лейтенант Паулуччи получает назначение к Барклаю. «Это был человек беспокойного ума, отличавшийся необыкновенной говорливостью», – пишет Клаузевиц, находя его сумасбродным, неуживчивым, не способным руководить крупными операциями (С.36). Вскоре его место начальника штаба армии занял генерал-лейтенант Ермолов. Этот был «честолюбивым, пылким, твердым, не лишенным ума и образования», но не имел достаточного опыта «в области тактических и стратегический мероприятий», поэтому предоставил заниматься этими вопросами генерал-квартирмейстеру Мухину. А Мухин «выделялся искусством съемки местности и черчением карт», не имея теоретических знаний, не говоря уж о том, что он не владел ни одним иностранным языком. И тогда «он был заменен полковником Толем», которого автор отмечает как самого образованного офицера в Генеральном штабе. Но и ему недоставало творческого духа для составления крупного плана; и как человек он был лишен «чуткости и тактичности», был резок и с начальниками и с подчиненными (С.36-37).

 

Клаузевиц не делает никаких выводов из этих наблюдений и не сообщает, как все эти люди исполняли приказы главнокомандующего. Зато Толстой пишет о спорах и интригах в армии, что не способствовало военным успехам русских. Приведем один из характерных примеров: «Посылается генерал для смотра позиции [речь идет о сражении под Смоленском – Е.П.]. Генерал этот, ненавидя Барклая, едет к приятелю, корпусному командиру, и, просидев у него день, возвращается к Барклаю и осуждает по всем пунктам будущее поле сражения, которого он не видал» (Т.3. Ч.2. С.111).

 

Такие ситуации могли иметь место. Но Клаузевиц пишет лишь о том, что знал сам. Например, о том, что против Барклая, его нерешительности в отношении сражений, был и великий князь Константин. Видимо, предполагает Клаузевиц, было так много донесений в Петербург, что они «побудили в конце концов императора поставить во главе всего ведения действий того из коренных русских людей, кто пользовался наилучшей боевой репутацией» (С.66).

 

О прибытии Кутузова в армию Клаузевиц пишет так: «…злой демон в лице чужестранца изгнан заклятием чисто русского человека, нового Суворова в несколько уменьшенном масштабе…» (С.68). Сравнивая Кутузова с Барклаем, автор книги отмечает «природные дарования» нового главнокомандующего: «В молодости Кутузов был хорошим рубакой и отличался при этом большой духовной изощренностью и рассудительностью, а также склонностью к хитрости» (С.69). Но те задачи, которые он должен решать сейчас – «стать во главе всех боевых сил, руководить на беспредельных пространствах несколькими сотнями тысяч <…>, спасти или погубить в целом это государство», – «это были такие задачи, которые его умственный взор не привык охватывать и для разрешения которых он все же не обладал достаточными природными дарованиями», (С.69) полагает Клаузевиц. Он склоняется к мысли, что именно поэтому вскоре на военно-политическую арену выйдет опять император.

 

В целом мнение Клаузевица таково, что Кутузов «проявил себя лично в этой роли [полководца – Е.П.] далеко не блестяще и даже значительно ниже того уровня, какого можно было от него ожидать...». И далее: «Роль Кутузова в отдельных моментах этого великого сражения [Бородинского сражения – Е.П.] равняется нулю» (С.69). И все же, с присущей историку объективностью, он оговаривается: «Автор признает, что в данном случае он может ошибаться и что его «суждение не является результатом внимательного наблюдения, однако в последующие годы он никогда не находил повода изменить мнение, составленное им о генерале Кутузове…» (С.70). Как воина он ценит больше честного и делового Барклая, но хитрость и рассудительность князя Кутузова оценивает неизмеримо выше. «Легкомысленный», по его определению, Кутузов выстоял и победил, благодаря особой тактике воздействия на народ: «Он знал русских и умел с ними обращаться. С неслыханной дерзостью смотрел он на себя как на победителя, возвещал повсюду близкую гибель неприятельской армии, до самого конца делал вид, что собирается для защиты Москвы дать второе сражение, и изливался в безмерной похвальбе; этим он льстил тщеславию войск и народа; при помощи прокламаций и возбуждения религиозного чувства он старался воздействовать на сознание народа» (С.70-71).

Толстой, выстраивая образ Кутузова, совпадает в некоторых оценках с Клаузевицем: его Кутузов не поедет осматривать укрепления перед Бородинским сражением и во время сражения не проявит внешнего героизма; слушая донесения с поля боя, он будет с аппетитом ест жареную курицу, внезапно может перекреститься или всплакнуть, заставляет адъютанта написать приказ о наступлении, которое никогда не состоится. Но русский писатель, говоря о так называемых хитростях Кутузова, как бы вступает в диалог с Клаузевицем, объясняя ему действительный смысл этих поступков: «…смысл его слов сообщился повсюду, потому что то, что сказал Кутузов, вытекало не из хитрых соображений, а из чувства, которое лежало в душе главнокомандующего, так же как и в душе каждого русского человека» (Т.3.Ч.3.С.260). Толстой назвал это «духом» армии, который и составлял «главный нерв войны». И его мог создать только Кутузов. Впрочем, и Клаузевиц в своем сочинении «О войне» учитывал этот моральный момент – стремление к победе, желание победить – и видел в нем одну из главных составляющих успеха любой армии в условиях, по выражению автора, «тумана войны», то есть неразберихи, путаницы. Война, таким образом, не замкнута сама на себе: по словам мыслителя, это «продолжение политики иными средствами».

 

В любом случае, как бы ни относился Клаузевиц к Кутузову или к другим командирам, под началом которых он служил, он честно выполнял свой долг воина, понимал силу русского солдата и сам учился у него и вместе с ним верил в победу России.

 

В письмах к жене, Марии Клаузевиц, он часто повторяет: «Поражение России я считаю невозможным»…

 

_______

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: