Мне придётся, говоря об этом романе, разделить взгляд исследователя и мнение читателя. Как читатель, я не люблю эту книгу. Но с удовольствием прочитываю её с точки зрения семиотики, ввожу в контекст своих профессиональных интересов, поскольку это текст о Языке, о репрезентативных возможностях языка, границах мира языковой личности. Сразу перейду к тем вопросам, которые и сами по себе интересны для гуманитарных исследований, и столь же значим художественный способ их актуализации в тексте.

 

Основной семиотический вопрос книги – разрушение связи между языком и миром. У Т. Толстой отчётливо прочитывается след представления о языке как живом биологическом объекте, проходящем последовательные стадии развития. Самое тяжёлое и необратимое последствие Взрыва – это повреждение языка. Если поддерживать философское представление о языке как истинной среде существования человека (а я его поддерживаю), то нарушения естественной эволюции языка – действительно самое страшное, что могло произойти (конечно, в масштабах человечества).

 

Любой язык развивается в сторону абстракции. На базе знаков с конкретными референтами (например, роза) возникают знаки знаков (роза роз), которые, тем не менее, связаны с реальностью, пусть и опосредованно. Но в мире Бенедикта произошло следующее: не только абстракции теряют связь с действительностью, но и слова с «конкретной» семантикой мало что значат. Весь словарь – это, своего рода, «этикетки», фантики без конфеток, скрывающие пустоту. Ничего не значат слова ТРОДИЦЫЯ, ЭНТЕЛЕГЕНЦЫЯ, ДУХОВНЫЙ РИНИСАНС, ОНЕВЕРСТЕЦКОЕ АБРАЗАВАНИЕ, МОГОЗИНЫ. Семантической неопределённостью отмечено слово-понятие КЫСЬ: «Что / кто такое КЫСЬ? То, чего вроде бы и нет вовсе. А вроде бы и есть». Семантику теряет даже слово КОНЬ: «Варвара Лукинишна тоже с разговорами с этими со своими неясными. Конь ей знать надо. Беспокойная какая». Пустыми знаками стали топонимы Полянка, Страстной бульвар, Кузнецкий мост, Волхонка.

 

Слова языка перерождаются в знаки без референтов. Происходит разрыв связи между означающим и означаемым, когда означающее, отрываясь от означаемого, пускается в свободное плавание, и слово превращается в ничего не значащие звуковые / графические комплексы, в симулякры. И вот страшные последствия такого положения дел:

 

1. Произошёл разрыв семиозиса. Знаки лишены возможности интерпретироваться через другие знаки. В итоге:

«Прежние наших слов не понимают, а мы ихних».

 

2. Не случайно, что язык становится полем, на котором произрастают звукоподражания и маргинальные элементы. Их и употребляют с установкой «заполнить пустоту», «не сказать ничего»: «Ай ду-ду, ду-ду, ду-ду! Да разлюлюлечки ду-ду! Да трилялюшечки мои! Да тритатушечки мои!!!..».

 

3. На поверхность языка, как пузырь, выходит его низший уровень – фонетический. Т. Толстая намеренно даёт фонетическую транскрипцию речи. В романе моделируется ситуация, когда Бенедикт слышит и воспроизводит только звучание чужой речи, не в силах произвести её фонематический анализ.

 

4. В живом языке речевой знак одновременно через систему референций связан с точкой мира и текстами культуры. В ущербном языке референцию можно установить только к тому референту, который существует в данную минуту. Поэтому нет иного выхода, как объяснять слово «конь» (такого объекта в мире уже нет) через «мышь» (этот объект обладает особенной значимостью для социума). Слова ущербного языка потеряли культурную семантику – связь с текстами культуры. Этим объясняется неразделение художественного языка и бытового дискурса: «Искусство должно быть тесно связано с жизнью. “Жизнь моя! Иль ты

приснилась мне?” Может быть... Не знаю».

 

5. Отсутствие связи знака с текстовым пространством культуры приводит к парадоксальному способу упорядочивания книг. На первый взгляд, выбраны одновременно два основания – автор и название. Однако фамилия автора в этих списках функционирует как пустой знак:

 

 

Или происходит систематизация книг по признаку «цвет»:

 

 

6. В живом состоянии семиозиса центр и периферия постоянно меняются местами. В мире после Взрыва один центр – Фёдор Кузьмич. Отсюда и отсутствие авторства. Или, что тождественно, присваивание авторства всех текстов Верховным говорящим (Фёдором Кузьмичом). Он – автор всей литературы. Он же автор другого рода текстов. С ним связано «изобретение» мышеловки, галереи, празднования Нового года, колеса, коромысла, лучины.

 

7. В свою очередь, это порождает неприсваивание речи говорящим, невозможность обнаружить свою аутентичность в языке и культуре.

 

В терминологии Б. Гаспарова, Бенедикт порождал речь, пользуясь состыковкой готовых «коммуникативных фрагментов». Но особенность его речи в том, что эти фрагменты – симулякры: Бенедикт не знает их значений. Поэтому увеличение в речи числа самих фрагментов не расширяло пространство говоримого, а лишь сужало его.

Незнание значений слов, референтов текстовых фрагментов не позволяет локализовать ни тексты (относительно их истинного автора), ни себя в культуре. «Я» продолжает воспроизводить неизвестное. Но тогда есть ли это Я?

 

 

Я сделаю промежуточный вывод. «Кысь» – роман о языке, о том, что уменьшение репрезентативных возможностей языка резко ограничивает и картину мира говорящего. У такого языка нет будущего.

В этом контексте с затаённой надеждой звучит Слово о Слове, которое всё же стремится слиться с референтом, родиться как знак:

 

 

И несколько слов о том, почему я, как читатель, не люблю «Кысь». У меня стойкая аналогия между стилистикой этого романа и стилистикой американской школы «лингвистической поэзии». Я имею в виду неестественность, сделанность речи, привлечение намеренного внимания к материи языка, когда в способе его употребления означающее доминирует над означаемым.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: