Роман «Кысь» – это словесное пиршество. Оно проявляется в постмодернистской игре со смыслами, которые претерпевают самые разнообразные трансформации от пересмотра старых до придумывания новых значений (например, куры становятся перелетными птицами, а фамилия Дубельт – деревом); эта игра реализуется прежде всего с помощью причудливых семантических связей, своеобразного кружевовязания слов.

 

«Слово живет не в системе, а в тексте, где оно включается в сеть взаимосвязанных, взаимозависимых средств выражения мыслей и чувств»¹. Соглашаясь в целом с этим высказыванием З.Я.Тураевой, заметим все-таки, что слово вряд ли может попасть в текст, если система заранее не оснастит его потенциальными возможностями функционирования.

 

Но в еще большей степени постмодернистская любовь к игре со словами проявляется в перекличке с другими текстами. «Отношение к различным метаструктурам образует семантическую игру, которая является условием риторической организации текста»². Слово в современном тексте не может пониматься отдельно, оторванно от всей предыдущей культурной, литературной, исторической традиции, оно в самом себе сохраняет связь с предшествующими текстами. Вслед за Е.Е.Бразговской, мы будем понимать текст как «не только зафиксированные вербальные сообщения», но и как все то, что несет информацию в пространстве и во времени³. Любой «текст может и должен рассматриваться на фоне окружающего культурного пространства, то есть на фоне иных текстов. Для воспринимающего сознания текст оказывается между другими текстами. ….Текст-знак всегда ссылается на другие тексты-знаки и находится на пересечении их информационных пространств. Именно на этих пересечениях рождаются значения, генерирующие новые смыслы. Текст живет как эхо других текстов, как зеркало, в котором он отражается»⁴.

 

Таким образом, «Кысь» можно рассматривать как классический постмодернистский роман: он буквально пронизан знаками интертекстуальности – цитатами, аллюзиями, именами собственными, принадлежащими другим текстам, и т.д. Роман исполнен в технике, которую можно назвать лоскутной: книга в большей своей части состоит из откровенно «чужих» слов, известных стихотворных и прозаических цитат, а также бесконечных намеков на тот или иной текст (литературный, исторический, общественно-политический…). «Кысь» перекликается с произведениями таких классиков, как Рабле, Свифт, Гоголь, Салтыков-Щедрин, Набоков, Ремизов, Замятин, Солженицын, А.Н.Толстой, братья Стругацкие, Булгаков и др. На страницах романа множество названий самых разнообразных произведений, и не только художественных (см., например, библиотеку Бенедикта в главе «Хер»). Ясно, что литература – это главная окружающая среда для обитателей Федор-Кузьмичска, однако им не чужды и другие виды творчества: например, герои «сооружают» статую Пушкина… Все перечисленное по сути представляет собой пространство, наполненное интертекстами, как явными, так и скрытыми.

 

К таким скрытым интертекстам, на наш взгляд, можно отнести аллюзии.

 

Аллюзия [<фр. allusion намек <лат. alludere подшучивать, намекать] – стилистическая фигура, заключающаяся в соотнесении описываемого или происходящего в действительности с устойчивым понятием или словосочетанием литературного, исторического или мифологического порядка (напр.: «Не хочу я… растекаться мыслью по древу» - Щедрин; отсылка к «Слову о полку Игореве»)⁵.

 

Понятие аллюзии тесно связано с понятием ассоциации: «в психологии – связь, образующаяся при определенных условиях между двумя или более психическими образованиями (ощущениями, восприятиями, представлениями, идеями и т.п.)»⁶. Аллюзия основана на ассоциации и возникает благодаря ей, однако отличается тем, что может содержать в себе связь не с одним, а с несколькими текстами. Ассоциация индивидуальна, различна у разных людей, следовательно, субъективна; она возникает спонтанно, непреднамеренно. Аллюзия же более объективна, чем субъективна, она сознательно заложена в текст автором, в ней уже задано определенное прочтение. Однако прочтение или непрочтение аллюзии – это результат языковой компетенции читателя, его знания или незнания тех фактов, к которым она отсылает. С помощью приема аллюзии словно расширяются временные и пространственные рамки романа.

 

«Аллюзии подчеркивают и точку зрения – присутствие автора в каждой строке»⁷. Хотя критик Наталья Иванова и пишет, что «так называемого авторского слова, авторской интонации в романе нет», так как «авторская речь намеренно вытеснена словами героев — сентиментальным (Бенедикт), официозным (указы Набольшего Мурзы, а потом и Главного Санитара), псевдонародным, стилизованно фольклорным, словом-монстром (язык образованщины)»⁸, но отношение автора к им же созданному происходящему как раз и прочитывается в этом пестром, лоскутном словаре.

 

В романе множество намеков, представляющих собой целые текстовые фрагменты, да и в целом сам роман «Кысь» – это сплошная аллюзия. В качестве доказательства процитируем Бориса Парамонова: «Это книга о России. Энциклопедия русской жизни, как некогда говорили в таких случаях. Толстая придумала для своей России фауну и флору, историю, географию, границы и соседей, нравы и обычаи населения, песни, пляски, игры. Она создала мир. Кысь -Русь. Цепочка звуковых ассоциаций ясная: кысь - брысь - рысь - Русь. Русь - неведома зверюшка»⁹.

 

Наше внимание сосредоточено на аллюзиях, связанных с отдельными лексемами (в этой статье мы обратимся лишь к некоторым примерам), которые, как нам кажется, уже сами по себе, а не только внутри текста, являются смысловой отсылкой, хотя совершенно очевидно, что роль данного конкретного контекста остается главной и безусловной.

 

Прежде всего обратимся к именам собственным. Так, имя главного действующего лица – Бенедикт – явно перекликается с именем героя романа Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки». С самого начала осведомленный читатель пытается сравнить Бенедикта с Веничкой, но, проникая в глубь романа, понимает, что общего между ними практически ничего нет. Наоборот, это, скорее всего, противоположные герои. Веничка – человек спившийся, но имеющий за плечами огромный запас культурных, литературных, исторических знаний. Его пьянка – это своего рода протест против жизненных принципов государства и общества, несогласие быть таким, как все. Для Венички живы вечные ценности: любовь, вера, чистота, невинность – все то, что воспевалось в русской литературе до революции. Бенедикта же, напротив, вполне устраивает окружающее его общество; на наших глазах происходит его карьерный рост от писца до «Зам-по-обороне и морским и окиянским делам». Он, как и Веничка, тоже превозносит литературу, жертвуя всем ради книг. Но это другое поклонение – слепое, бесчеловечное поклонение малознакомому, но, в понимании героя, возвышенному. Бенедикт не усвоил духовный опыт русской литературы, он прошелся по верхам, ему незнакомо чувство угрызения совести за совершенные им убийства и предательства. Однако и Веничка, и Бенедикт, будучи героями-антиподами, соотносительны между собой по одному общему признаку (это как антонимы в языке: они хотя и обозначают противоположные смыслы, но находятся в рамках одной лексико-семантической парадигмы) – оба они антигерои своего времени, своей страны, своего народа.

 

Другая аллюзия заложена в имени жены Бенедикта Оленьки. Это прежде всего намек на пушкинскую Ольгу из «Евгения Онегина». С этого романа в русской литературе началось деление героинь на два типа: тип Татьяны и тип Ольги. Предпочтение всегда отдавалось первому типу; героини же, похожие на Ольгу, обычно высмеивались и порицались. Особенностями Ольги являются её женская природа и отсутствие интереса ко всему, что выходит за рамки быта, её занимают простые девические/женские развлечения. Кроме того, это и отсылка к чеховской Оленьке из «Душечки», которая живет исключительно интересами своих мужей, и к загадочной гончаровской Ольге Ильинской из «Обломова». В первоначальном восприятии Бенедикта его Оленька тоже таинственна, загадочна, но с замужеством этот ореол стирается и перед нами возникает образ примитивной, но страшной женщины-самки.

 

Имя Главного санитара Кудеяр Кудеярыча сначала отсылает нас к былинному герою Кудеяру. Но целый букет аллюзий преподносит нам титло (титулы, звания и должности вместе взятые) героя: «Кудеяр-паша, Генеральный Санитар и Народный Любимец, жизнь, здоровье, сила, Теофраст Бомбаст Парацельс-и-Мария-и-Санчес-и-Хименес Вольфганг Амадей Авиценна Хеопс фон Гугингейм»¹⁰. Подобная форма заставляет вспомнить незабвенный ильфо-петровский образ великого комбинатора: «Остап – Сулейман – Берта – Мария – Бендербей». Но сын лейтенанта Шмидта оказался куда как скромнее своего последователя. Титло Кудеяр Кудеярыча объединяет не только имена многих выдающихся людей, но и нарицательные номинации в единое имя: знаменитые врачи, композиторы, правители, абстрактные концептуальные понятия – все нелепо, безобразно, абсурдистски слилось в одном образе. Не обошлось здесь и без намека на Сталина, отца народов (Генеральный Санитар и Народный Любимец, жизнь, здоровье, сила), и на «советские титла» высокопоставленных политических деятелей (например: Генеральный Секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР, многажды Герой Советского Союза и Герой Социалистического Труда товарищ Леонид Ильич Брежнев…[звания приводим в свободной форме]).

 

Другое славное имя романа – Федор Кузьмич – отсылает читателя к историческим фактам и вымыслам. Так, существует легенда о том, что император Александр Первый по пути в Таганрог не умер, а переоделся в старца и под именем Федора Кузьмича дожил до глубокой старости. Самостоятельные намеки имеют и отчество, и фамилия, и другие номинации титла героя: «Вот как я есть Федор Кузьмич Каблуков, слава мне, Набольший Мурза, долгих лет мне жизни, Секлетарь и Академик и Герой и Мореплаватель и Плотник…» [с. 108]. Отчество, фамилия и слово «секлетарь» намекают на известное политическое событие, ставшее анекдотическим, – а именно на поездку Генерального Секретаря ЦК КПСС (аллюзия в номинации «секлетарь») Никиты Сергеевича Хрущева в США. Выступая с трибуны Организации Объединенных Наций, эмоциональный Хрущев позволил себе некорректное поведение: он стучал по трибуне каблуком (аллюзия в фамилии Каблуков) снятой с ноги туфли и выкрикивал знаменитую фразу «Я покажу вам кузькину мать» (аллюзия в отчестве Кузьмич). Искаженная форма «секлетарь» (см. также подобные искажения иноязычных слов на протяжении всего романа: «каклета», «ринисанс», «шадевры», «фамилие», «мозей», «илиментарные» и т.п.) отсылает к тому факту, когда многие руководители нашего государства были людьми крайне низкой речевой культуры, что подрывало авторитет всей страны. В слове «мурза» («Есть у нас малые мурзы, а Федор Кузьмич, – слава ему, – Набольший Мурза, долгих лет ему жизни» [с. 19]) прослеживается историко-литературная аллюзия. Значение этого слова таково: «Мурза (тюрк., от перс. мирза), титул феодальной знати в Астраханском, Казанском, Касимовском, Крымском и Сибирском ханствах и в Ногайской орде»¹¹. В «Оде к Фелице» Державина, к которой тоже отсылает это слово, мурзами поэт назвал приближенных Екатерины Второй. (Определение же «набольший», по Далю, «начальник, голова дому или делу, старшина»¹²). Титло Федора Кузьмича содержит не только скрытые интертекстуальные знаки – аллюзии, но и явные – это пушкинские слова, сказанные о Петре Первом: «и академик, и герой, и мореплаватель, и плотник».

 

Аллюзии наблюдаются не только в собственных, но и в нарицательных номинациях (некоторые из них мы уже рассматривали в качестве составляющих частей титла). Например, знаменитый «хвостик» Бенедикта является намеком на связь образа Бенедикта с собакой, а следовательно, отсылает нас к другому герою русской литературы – Шарикову. Не случайно, ампутация хвостика, как и операция в «Собачьем сердце», лишила героя простоты и доброты: он приобрел самоуверенность и наглость булгаковского героя.

 

Особый интерес вызывает историко-литературная аллюзия в слове «дубельт», в ней скрыты размышления о творчестве и таланте в России: «Бенедикт постучал валенком по бревну. Звенит; древесина хорошая, легкая. Но плотная. И сухая. Хороший матерьял.

 

– Дубельт? – спросил Бенедикт.

 

– Кто?!?!

 

Старик заругался, заплевался брызгами, глазенки засверкали; чего взбеленился – не пояснил. Красный стал, надулся как свеклец:

 

– Пушкин это! Пушкин! Будущий!..» [с. 143 - 144].

 

Это в романе «Кысь» «дубельт» – имя нарицательное. В исторической же действительности Дубельт – это фамилия высокопоставленного жандарма – цензора Пушкина. «Дубельт Леонтий Васильевич (1792 – 1862) – Начальник штаба Отд. Корпуса жандармов, генерал, [...] управляющий «Третьим отделением»; […] один из реакционнейших представителей периода царствования Николая I. […] Он притеснял А.С.Пушкина, собирался «сгноить в крепости» В.Г.Белинского, преследовал Т.Г.Шевченко»¹³. Мистически знаменательно, что статую Пушкина делают из дерева под названием «дубельт», а «гений и злодейство» хотя и несовместны, но в жизни почему-то всегда неразлучны. Поэтому настоящие художники в России, как правило, живут и творят вопреки…

 

Глубочайший историко-политический смысл имеют аллюзии, закодированные автором в названиях социальных слоев людей, населяющих бывшую Москву.

 

Простых горожан Федор-Кузьмичска «ласково» называют «голубчиками» («Прежних, почитай, и нет почти, разве что перерожденцы, да они вроде как и не люди, а с нонешними голубчиками, с нами, то есть, того разговору уж не заведешь. Да и то сказать: Прежние наших слов не понимают, а мы ихних» [21]). У этого слова два значения: одно ласкательное (Голубчик ты мой!), другое ироническое (Допрыгались, голубчики!). В романе, конечно, «вторые» («нонешние») голубчики, но уже лишенные иронии. Как нам кажется, превращение коннотативного (пусть и иронического) значения в совершенно официальное (‘простой народ’) есть не что иное, как намек на семантическую метаморфозу, произошедшую со словом «товарищи». Не будем глубоко вдаваться в этимологию слова «товарищ», которое первоначально было связано со словом «товар», а вспомним более позднее его значение – ‘друг, близкий человек’. Постепенно в СССР из «теплого» оно превратилось в сухое, казенное. Сначала оно служило официальным обращением вместо слова «господин»; затем приобрело масштабное значение – ‘советский человек’. Об этом новом значении свидетельствовала реакция на приезд туристов из СССР за рубеж: «Товарищи приехали». Возможно, что в прочтении авторской аллюзии мы были неточны, в таком случае переведем её в разряд ассоциаций.

 

В слове «Прежние» («Небось из Прежних, по говору чую» [с. 13]) прочитывается культурно-историческая аллюзия: это намек на тех людей, к кругу которых принадлежит и сама Татьяна Толстая. Это интеллигенция, сохранившая связь с русской дореволюционной культурой, почитающая общечеловеческие ценности, не принимающая жестокость, бесчеловечность советской власти. Многие из этих людей оказались в эмиграции, очень многие погибли, некоторые остались в Советском Союзе. В этой аллюзии важную роль играет не столько контекст, сколько семантика самой лексемы "прежний": «1) Бывший прежде, минувший; 2) Такой, как был раньше; 3) Предшествовавший, бывший перед чем-н.»¹⁴. Эта отнесенность к прошлому героев романа и является определяющей в прочтении аллюзии.

 

Самое низкое положение на социальной лестнице занимают «перерожденцы», их используют вместо лошадей: «а в сани перерожденец запряжен, бежит, валенками топочет, сам бледный, взмыленный, язык наружу. Домчит до Рабочей Избы и встанет как вкопанный на все четыре ноги, только мохнатые бока ходуном ходят: хы-хы, хы-хы» [с. 6]. Сейчас же вспоминается роман А.Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ»: «Сани и телегу тянут не лошади, а люди – тоже есть слово “вридло” (временно исполняющий должность лошади)»¹⁵. Кроме того, это аллюзия на устаревшее сейчас значение слова «перерожденец»: «тот, кто идейно, политически, морально переродился, изменил передовым взглядам, революционному мировоззрению»¹⁶ (кстати, ранее в словарях оно имело помету ‘презрительно’). Как раз такие люди и оказывались в лагерях.

 

В лексиконе «голубчиков» встречаем такое понятие, как «Праздношатающийся»: «А не то забрали бы его на дорожные работы, как Праздношатающегося» [с. 156]. Это вполне прозрачная отсылка к определению людей, занимающихся творческой работой (художники, поэты). Творившие не по социальному заказу, а по велению души назывались тунеядцами, так как они не состояли на службе в государственных учреждениях и, по субъективному мнению чиновников, писали «неправильные» картины и стихи. Тунеядцев судили и отправляли на принудительные работы в лагеря и на поселения или выдворяли из страны (вспомним судьбу Нобелевского лауреата поэта Иосифа Бродского или художников Михаила Шемякина, Эрнста Неизвестного и многих других).

 

Богата аллюзиями номинация «санитары». «И в санях – санитары, не к ночи будь помянуты. Скачут они в красных балахонах, на месте глаз – прорези сделаны, и лиц не видать, тьфу, тьфу, тьфу» [с. 44 - 45]. Лексема содержит отсылки как к историческим, так и к литературным фактам. Чтобы точнее выявить аллюзии, нужно обратиться к словарному значению этого слова: «Санитар – лицо, принадлежащее к младшему медицинскому персоналу в лечебных заведениях, занятое уходом за больными и ранеными, поддержанием чистоты помещений и т.д.»¹⁷. В сознании же современного читателя это слово в большей мере ассоциируются со служащими не любой, а именно психиатрической больницы. Кроме того, у начитанного человека может возникнуть параллель с героем пьесы Венедикта Ерофеева «Вальпургиева ночь, или шаги командора» Боренькой Мордоворотом: он санитар в такой больнице. Однако в этом романе, как нам представляется, «медицинская» семантика слова отодвинута на второе место, а передний план занимает параллель со служащими органов ГПУ, забиравшими на «лечение» людей, чем-то неугодных власти. Здесь возможно прочтение отсылки и на любые другие карательные группы людей: палачи, инквизиторы, опричники и т.п. Поскольку главная сема романного слова «санитары» – ‘лечащие болезнь’, последовательность требует обратиться к значению слова «Болезнь» (в романе – с большой буквы). Таким образом, аллюзия в слове «санитары» порождает аллюзии в словах «лечение» и «болезнь».

 

«Горло першит или голову ломит – это не Болезнь, боже упаси, боже упаси. Палец переломил или глаз подбил – тоже не Болезнь, боже упаси, боже упаси… А какая она, та Болезнь, и когда придет, и что тогда будет – никому не ведомо» [с. 32]. Контекст романа обнаруживает семантические расхождения с общеязыковым значением слова «болезнь». В романе – это ‘хранение старопечатных книг, а следовательно, свободомыслие’. Тот, кто не видел этих книг, не узнает, что все написанное в «книжицах» – самый настоящий плагиат, а не творчество великого Федор-Кузьмича. И чтобы не подрывать авторитет власти, нужно всех, кто видел эти книги, увозить на «лечение». Аллюзия в этом слове историческая: это 30-е годы прошлого века, когда по ночам работники ГПУ могли приехать на своем легендарном черном воронке (романная аналогия – красные сани) практически в любой дом, произвести обыск (в романе – «изъятие») и увезти человека на допрос («лечение»), причем, как и в романе, домой уже, как правило, никто не возвращался.

 

Для лингвиста слово в тексте всегда важнее того, что происходит с героями книги, хотя совершенно очевидно, что в литературе это единая сущность – форма и содержание, слово и «дело». Поэтому в завершение всего сказанного приведем фрагмент рецензии на роман «Кысь» Бориса Парамонова: «Как всегда в подлинном произведении литературы, сила не в том, что придумано, а в том, как рассказано. Сюжет хорошей книги – это движение ее словесной массы. Да какая, впрочем, у Толстой масса! Каждое слово значимо, выделено, играет, каждое молодцом смотрит»¹⁸. И добавим, что почти в каждом слове закодирована аллюзия – один из самых интересных знаков интертекстуальности.

 

_______

^1. Тураева З.Я. Лингвистика текста (текст: структура и семантика). – М., 1986. С.31.

^2. Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров (человек – текст – семиосфера – история). – М., 1996. С.61.

3. Бразговская Е.Е. Языки и коды Введение в семиотику культуры: учебное пособие. – Пермь, 2008. С.109.

4. Бразговская Е.Е. Текст в пространстве культуры. – Пермь, 2001. С.4-5.

5. Современный словарь иностранных слов. – М., 1993. С.34.

6. Там же. С.70.

7. Тураева З.Я. Указ. соч. С.76.

8. Иванова Наталья. И птицу паулин изрубить на каклеты. – Ж «Знамя», 2001, №3.

9. Парамонов Б. Русская история наконец оправдала себя в литературе. – ВРЕМЯ – МN. 14.10.2000. http://www.guelman.ru/slava/kis/paramonov.htm

10. Толстая Т. Кысь. – М., 2001. С.302, 108, 19, 143-144, 21, 13, 6, 156, 44-45, 32. Далее роман цитируется указанием страниц в скобках в тексте статьи.

11. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т.2. – М., 1979. С.380.

12. Большая Советская энциклопедия. 3-е изд. Т.17. – М., 1974. С.123.

13. Там же. Т.8. – М., 1972. С.517.

14. Ожегов С.Ю. и Шведова Н.Ю Толковый словарь русского языка. – М., 1997. С.582.

15. Солженицын А. Архипелаг ГУЛАГ. 1918-1956. Опыт художественного исследования. Т.2. – М., 1989. С.38.

16. Словарь русского языка в 4-х томах. Т.3. – М., 1981. С.92.

17. Там же. Т.4. С.27.

18. Парамонов Б. Указ. работа.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: