Это два первые слова текста: «Аз» – название первой главы, «Бенедикт» – первое слово первой фразы: «Бенедикт натянул валенки…» и т.д.

 

В древнерусском алфавите, «научными названиями» букв которого обозначены главы романа, АЗ – это Я, то самое Я, которое в современном варианте (и об этом напоминает перерожденец Терентий) – последняя буква алфавита и в прямом, и в переносном смысле слова.

 

Бенедикт – benedictus (лат.) – благословенный.

 

Кем благословен? На что благословен? Благословен ли?

 

Слово АЗ мерцает еще одним важнейшим для русской культуры смыслом, опосредованно всплывающим в романе позже: «Мне отмщение, и аз воздам» – эта грозная толстовско-библейская формула открывает одну из величайших русских книг, которая так и не выйдет на поверхность фантасмагорической действительности, в которой обретается Бенедикт, так и не будет найдена и прочитана им – знак необретенного, непонятного, неисполненного благословения? – но лишь вырванной из контекста фразой

 

 

застрянет в его пораженном любовью к слову и непониманием Слова мозгу.

 

А еще АЗ – то бишь Я – это важнейший конструктивный элемент текста: один из способов организации повествования, которое ведется не только от третьего, но и от первого лица,

и одновременно – это одна из главных тем романа: тема рождения, осознания, самостояния, экзистенциального одиночества, испытания, немощи и гибели человеческого Я.

 

С самого начала повествование двусубъектно: сторонний, внесюжетный повествователь вводит нас в ситуацию, которая стилистически, эмоционально и ценностно обжита и представлена героем.

 

 

 

[Здесь и далее выделено мной – Г.Р.]

 

Этот внутриситуативный субъект речи изначально дан как собирательный голос, персонифицированный Бенедиктом, но не имеющий личностной, индивидуальной окраски. Это МЫ, принадлежащее всем «голубчикам», выражающее их общее мнение, отношение, ощущение и настроение. Это собирательное – соборное – МЫ, пронизывающее текст, появляется как более «правильный» – МАРАЛЬНЫЙ – взгляд, отражение и подтверждение «государственного подхода».

 

Вот, например, размышление про МОГОЗИН, в котором до Взрыва якобы каждый мог купить что хочет и когда хочет:

 

 

Единичное в этом контексте дано как неопределенно-личное, иронически остраненное, не вызывающее доверия, неправомерное по своим притязаниям:

 

 

Мне и мое здесь даны как потребительское противопоставление себя «нам».

 

Подступы к Я – отдельному, личностному, уникальному – обозначаются в главе «Добро»:

 

 

Это еще чужое, не болевое, заслоненное чужим уродством («и бахрома у нее на голове колышется»),

«несубъектное» Я, на которое следует безличная (нарочито безразличная) реакция Бенедикта:

 

 

Эта гаснущая свеча в так и не прочитанном романе страшного старика, тенью восставшего на мгновение за своей книгой, будет мучить Бенедикта потом, но пока он об этом не знает…

 

Подступов к рождению Я два.

 

Первый дан в сатирико-комическом и одновременно и неожиданно лирическом ключе – это размышления по поводу столовского мышиного супчика (что немаловажно и тоже символично – в контексте сцены-аллюзии к «Одному дню Ивана Денисовича»):

 

Вот они уже выпрастываются из-под государственного диктата и низведенного до мышиного образа жизни – неистребимые никаким, даже самым смертоносным коллективизмом – собственнический инстинкт и инстинкт личностного самосохранения.

 

И тут же, следом, возникает новый – внебытовой, интеллектуальный, эстетический – фактор различения искусственно и насильственно нивелируемого:

 

Варвара Лукинишна делится своими впечатлениями от переписываемых текстов:

 

 

Бенедикт, не сознавая до конца смысла ее слов и собственных страхов, в которых угрожающе таится его собственная догадка на ту же тему, инстинктивно хватается за лежащие на поверхности спасательные круги:

 

 

 

[соблазн, соблазн от этой свечи, хранящей пламя великой книги! – Г.Р.],

 

С одной стороны, это рассказ о том, как изнасилованная культура пробивается, словно трава сквозь асфальт (тоже толстовский, между прочим, образ – см. начало «Воскресения»!), а с другой стороны, это преддверие того, как сейчас у нас на глазах из требухи остаточной после Взрыва жизни начнет выковыриваться человеческое Я.

 

Угаданное Варварой Лукинишной разноголосие – предпосылка события рождения голоса, т.е. личности героя.

 

В уже подготовленную задавленным, но неистребимым инстинктом индивидуальности, с одной стороны, и подземными толчками «старопечатной» культуры, с другой стороны, почву ложится, чтобы вырасти в грандиозное событие, незамысловатый – кажущийся незамысловатым – «Колобок».

 

 

ЗА ЧТО? Вопреки государственному подходу, согласно которому личное ничего не значит и не стоит, вопреки обыденной МАРАЛИ, в соответствии с которой покалечить ближнего – это весело и смешно, вопреки привычке делегировать право и обязанность знания и понимания разного калибра и статуса «мурзам», – ЗА ЧТО?

 

Это вопрос нового миропонимания, вопрос смысла бытия.

 

И задает его Бенедикт, в сознании которого смыкаются эта зимняя рабочая изба – с вечным зимним страхом затаившейся где-то в северных лесах КЫСИ, с воспоминаниями о домашнем КОТЕ (не котЕ, а кОте!), о матери из ПРЕЖНИХ и СТАРОПЕЧАТНОЙ книге, за которую неминуемо наказание в виде КРАСНЫХ САНИТАРОВ.

 

Из утробного страха, в котором человек всегда абсолютно одинок, из косвенного (объектного) ощущения собственной самости…

 

 

…из самых затаенных недр потрясенной души выпрастывается, вырывается на поверхность, рождается Я:

 

 

Болен, голубчик, болен. Заболел. Вот сейчас, сию минуту, как только выковырял из невнятного нутряного душевного месива свое Я. Именно от этой болезни – осознания самоценности собственного Я – и лечат санитары.

 

Логика текста – логика духовной истории человечества и личного пути каждого человека:

– безличность: «Хорошо бы…» и т.п.;

– соборность: МЫ;

– собственничество: МОЕ (принадлежность уже есть, а субъект себя еще не знает);

– инстинкт самосохранения: МЕНЯ (объектное состояние Я);

– индивидуализм и уникальность: Я (появление субъекта).

 

Следующая главка называется «ЕСТЬ».

 

Погиб колобок, чтобы проклюнулся Я-Бенедикт, чтобы Бенедикт осознал: Я ЕСТЬ.

  

Тут следует сделать отступление

и воздать должное – ёрнически и в то же время почти всерьез – Федору Кузьмичу, слава ему, который «в непрестанной об людях заботе» малыми дозами выдает на гора тысячелетнюю мудрость, да еще и приручает к ней путем переписывания.

Этот нарочито замедленный, капельный процесс, при всей авторской иронии, имеет, пожалуй, глубинное резонное основание: путь к «Анне Карениной» – долгий, трудный и, похоже, для все увеличивающегося сегодня в реальной жизни большинства непреодолимый…

Между прочим, и смешные Указы Федора Кузьмича, при всем их невежестве и претенциозности, вполне резонны и даже гуманны. Почему бы действительно не «проздравить Жену и Мать и Бабушку и Племянницу или другую какую Пигалицу малую с Международным Женским Днем»? )))

Так что разбойник Кудеяров прав: либеральное это было правление, распустил народ Федор Кузьмич, слава ему и доброго здоровья, несмотря на то, что он уже в муках помре…

  

Я ЕСТЬ – это целая эпоха в личной и исторической судьбе, но гарантий того, что это эпоха ВОЗРОЖДЕНИЯ, – опять-таки нет никаких.

 

Напротив, в романе Толстой скорее это история личностного поражения, фантасмагорическая вариация на тему Клима Самгина.

 

В главе «Есть» Бенедикт еще цепляется за народное единство, за свою принадлежность к обществу обезличенных голубчиков и к обезличенному – обобщенно-личному – существованию:

 

 

Здесь не только неискоренимое МЫ интересно, но и – ТЯФФ. Последнее восходит к имени, которое отец трактовал как собачье, и к хвосту, который обнаружится позже и проявится особенно отчетливо в момент первого появления Бенедикта – пса приблудного – в доме жирных котов Кудеяровых…

 

Проклюнувшаяся было в главе «ЕСТЬ» личность прячется за социально-бытовые заботы (сбор ржави) и байки про развлечение «наших» в побоищах с кохинорцами (вариант немецкой слободы – вынырнувшей, похоже, не столько из истории, сколько из «дедушкиного» романа «Петр Первый»), но в конце главы личностное вдруг возникает в новом качестве:

 

 

Оказывается, и чувство одиночества нашему герою знакомо, и лица соплеменников он, не знающий своего лица, видит зверообразными.

 

В следующей главе – «ЖИВЕТЕ» – Бенедикт действительно живет осмысленной человеческой жизнью.

 

И нрав у него обнаруживается переменчивый, сложный:

 

Бенедикту «вдруг так-то тошнехонько станет».

  

И вопросы у него возникают какие-то не «государственные» и не «мышиные»:

 

 

Сначала – ЗА ЧТО? Теперь – ЗАЧЕМ?

 

Диагноз опасного заболевания ставит Никита Иваныч, из ПРЕЖНИХ, потому что нынешние таких слов не знают:

 

 

Соединение КОЛОБКА и ФЕЛОСОФИИ – на поверхности смешно, а по сути очень точно. Детская сказка имеет глубокий символический подтекст, который не столько вычитывает, сколько угадывает, а потом проживает, собственной судьбой повторяет-подтверждает скроенный отчасти на манер сказочного «дурака» Бенедикт.

 

Дураковатое его поведение не лишено самозащитной хитрецы – и это тоже неизменный атрибут сказочного героя. Именно так «по-дурацки» реагирует Бенедикт на размышления Варвары Лукинишны о поэтическом многоголосии (см. цитату выше), так же откликается он на загадочную лексему «конь»:

 

 

Но как-то так незаметно для читателя получается, что ничего не понимающий в стихах, да еще и уморительно пытающийся их оприходовать и претворить в жизнь (см., например, опыты с Марфушкой на тему пушкинского «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…») «дурак» Бенедикт дорастает до того, что оказывается носителем художественного мироощущения, и главу «ЖИВЕТЕ» проживает поэтически и экзистенциально:

 

 

Зима здесь дана не только в бытовом, но и в философском своем преломлении:

 

  

Пугливая, но неукротимая мысль от мышиных щей и теплой печки устремляется в ту неведомую даль, где копится, чтобы подступить к жилью, зимняя вьюга,

и «представится тебе вдруг твоя изба далекой и малой, словно с дерева смотришь, и весь городок издалека

а из недр зимы вынырнет-проглянет «незримая кысь» – зловещий, сказочно-мифологический образ-символ одиночества, беззащитности, неясных страхов и экзистенциальной тоски.

 

Я, я, я! Что за дикое слово!

Неужели вон тот – это я?

Разве мама любила такого,

Желто-серого, полуседого

И всезнающего, как змея?..

 

Бенедикт в своих литературных разысканиях не добрался до Ходасевича, к тому же он вообще не знает своего ЛИЦА – буквально: нет зеркал – и символически: остается сам для себя непознанным.

 

Но говорит (мыслит) он тем самым способом, каким говорит подлинная поэзия, ибо что такое поэзия, как не первобытная свежесть, наивность и чистота само-осознания, как не первооткрытие, заново-открытие себя, мира и слова о себе и о мире?

 

И в этом контексте уже не смехотворно пародийно, а щемящее наивно и в то же время серьезно звучит вылетевшая из цивилизационного провала, из культурного забвения есенинская фраза:

 

 

Не соглашусь с тем, что перед нами пример «неразделения художественного языка и бытового дискурса» (см. комментарий Елены Бразговской) – мне кажется, что здесь, наоборот, происходит уместное присвоение, проживание поэтического слова. Тем более что цитатой философская тема жизни не закрывается, а развивается, вновь переходя в собственно бенедиктово размышление:

 

 

Кульминацией восхождения по пути вочеловечения (этого блоковского слова в тексте романа Толстой нет, но опосредованного, «ременисцентно-аллюзионного» Блока здесь очень много)

становится болезнь, которой увенчались самонадеянно-хвастливые приготовления Бенедикта к объявленному Федором Кузьмичом новогоднему празднику.

 

Самодовольным колобком катившийся с торжища в сопровождении нанятого им холопа, груженного многочисленными продуктами, выменянными на изловленных ночью мышей, Бенедикт вдруг утыкается – нет, не в холопий намек на временную и случайную бенедиктову фартовость, не в выстывшую избу, из которой воры вынесли огонь, – это все внешнее, – а утыкается Бенедикт в собственную выплывшую из душевных недр тоску, в мысли смутные, тревожные и отвлеченные – про звезды, например:

 

 

А от звезд, что «не для нас», бенедиктова мысль устремляется к осознанию мира «не для нас», в котором все мы, как сказал бы другой, задолго до Бенедикта появившийся «идиот», рано или поздно оказываемся «выкидышами на празднике жизни»:

 

 

И так мучительны, болезненны эти мысли, так одиноко и беззащитно Бенедикту перед лицом безжалостно-равнодушной природы, так мало у него интеллектуальных и нравственных сил, чтобы принять в себя мерцающие во тьме сигналы и с открытыми глазами двигаться им навстречу, что все это дальнее, непознанное, манящее и пугающее вместе с собственным бессилием он, как это извечно делают люди, остраняет и материализует-мифологизирует:

 

Из экзистенциального кризиса, каковым, собственно, и является болезнь Бенедикта, его вытаскивает Никита Иваныч – представитель ПРЕЖНИХ, хранитель огня и исторической памяти, выступающий в роли повивальной бабки бенедиктовой личности. Слово «неврастеник», которым старик диагностировал подопечного в его настоящем качестве, сам герой воспринимает и комментирует так: «не ВРАСТЕНИК» – «Ну что же, – нет, так нет, это уж как кому повезло. А только обидно до слез!» Но юмористическая подсветка не должна заслонять от читателя значимости происходящего. Да, «духовный неандерталец», «депрессивный кроманьон», но при этом, по признанию того же Никиты Иваныча, – и умишко у Бенедикта есть, и артистизмом он одарен – есть, несомненно есть в нем залоги и почва для духовного развития.

 

Болезнь влечет за собою мысль о смерти с неизменно сопутствующим ей видением кыси, которая страшнее смерти, –

 

Осознав себя – выпростав из небыли-нежити собственное Я, – Бенедикт не только догадывается о существовании чужого Я, которое внутри другого человека, но и изнутри себя самого, без опоры на книгу, дорастает до сокровенной идеи-страдания Достоевского про целую жизнь, которую приговоренный проживает в считанные минуты перед казнью:

 

 

В сущности, это перефразированный в соответствии с ситуацией вопрос гуманиста Мышкина: «Что же с душой в эту минуту делается, до каких судорог ее доводят?»

 

И собственная душа Бенедикта содрогается и трепещет под бременем нарастающих вопросов и встречного книжного опыта.

 

Но – почему не сомкнулись и не дали нового человеческого качества эти два встречных потока? Почему живой ум, поэтический дар слова, художественная одаренность, позволившая сотворить идола, похожего (!) на Пушкина, не произвели культурную революцию в одном отдельно взятом сознании?

 

Ведь даже крещение своеобразное состоялось. Под впечатлением горячей тирады Главного Истопника про нравственные законы в груди, которые так же «прочерчены алмазным резцом», так же предопределены и прописаны в главной книге бытия, как звездное небо над головой, Бенедикт наконец решается: «Хрен с вами, Никита Иваныч. Рубите хвост».

 

Но – не поможет.

Ничего не поможет.

 

То, чего он больше всего боялся – санитары и кысь, – окажется в конце концов им самим.

Он это предчувствует:

 

 

 

Слова кружатся, снежными гроздьями виснут на зимних деревьях, летают вокруг крикливым вороньем, свистят мимо ушей и в уши, сплетаются в груды разрозненных цитат – слова, слова, слова, а зацепиться за них, сомкнуться с ними, срастись – не получается:

 

За блистательным романным фейерверком сатиры, фантасмагории и литературной игры читатель нередко упускает главное романное событие – человеческую драму главного героя – драму недовоплощения, недовочеловечения, несовпадения с самим собой, со своим предназначением, с благословением.

 

Вот он смотрит на сотворенного им идола, вместе с которым должен сгореть его «Вергилий» и «Пигмалион» – Никита Иваныч – и недоумевает:

 

И это тоже реминисценция: «Что-то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю…» – Болконский!

 

Бенедикт и – Болконский?!

 

Вся великая литература отметилась в его сознании – и не только цитатами, но и личным опытом, из которого он самостоятельно выращивает однажды уже сформулированные классикой смыслы.

 

 

Это он про хвостик. Еще не зная, что на самом деле – про судьбу, переломившуюся пополам.

 

Впрочем – так и всегда на средине

Рокового земного пути:

От ничтожной причины – к причине,

А глядишь – заплутался в пустыне,

И своих же следов не найти.

 

Да, меня не пантера прыжками

На парижский чердак загнала.

И Виргилия нет за плечами,–

Только есть одиночество – в раме

Говорящего правду стекла.

 

 

У каждого своя пантера-кысь, но не каждому дано в поединке с ней остаться человеком.

 

«Азбуку учи! Азбуку!» – завещает Никита Иваныч.

 

А как ее учить, чтобы «работала»? Чтобы великие книги – «где сказано, как жить», – глубинным своим смыслом открывались? Чтобы жизнь не проскакала мимо на розовом коне… Чтобы не скукожилась она до чудовищного: конь – это мышь…

 

 

Да, смешно трактует Бенедикт «старопечатные книги». Не понимает…

 

Но ведь сказано же одним из главных литературоведческих гуру:

 

«Текст – печатный, написанный или устный = записанный – не равняется всему произведению в его целом (или “эстетическому объекту”). В произведение входит и необходимый внетекстовый контекст его. Произведение как бы окутано музыкой интонационно-ценностного контекста, в котором оно понимается и оценивается (конечно, контекст этот меняется по эпохам восприятия, что создает новое звучание произведения)»¹.

 

А где граница? Как ее нащупать, обозначить и не проскочить? До каких пор мы имеем дело с «новым звучанием», а с какого момента происходит подмена и необратимый разрыв?

 

Это с одной стороны – про книгу, про литературу.

 

А с другой стороны – про жизнь: те, кто азбуку знают, читать умеют, гарантированно не становятся санитарами?..

 

Как и всякая настоящая книга, роман «Кысь» не отвечает на вопросы, а ставит их.

 

А мы пока поставим многоточие…

 

_______

^1. М.М.Бахтин. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. С.361.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: