В статье излагается содержание элективного курса, который в течение ряда лет проводился в гимназии №13 г. Нижнего Новгорода. Программа этого курса вошла в сборник «Программы элективных курсов по русскому языку и литературе для учащихся 9-11 классов средней школе», рекомендованный для издания областным экспертным советом при Министерстве образования Нижегородской области (2009 г.).

 

Отдельные элементы этого курса могут быть представлены на уроках литературы в одиннадцатом классе, посвящённых зарубежной литературе (произведения Шоу, Кафки, Рильке, Голдинга входят в различные школьные программы), а также в связи с изучением отдельных произведений русской литературы XX века как возможный ассоциативный ход.

 

Цель предлагаемого ниже курса не может быть рассмотрена вне основной цели литературного образования, сформулированной В.Г. Маранцманом: «… не только интеллектуальное освоение, но и эмоциональное присвоение гуманистического потенциала искусства и науки, отработка эстетических и психологических механизмов общения человека с искусством, наукой, людьми» (Программа литературного образования под редакцией В.Г. Маранцмана. 5-9 классы. М., 2005. С. 14). Систематическое изучение зарубежной литературы XX века на заключительном этапе школьного филологического образования, на наш взгляд, способствует достижению сформулированной выше цели.

 

Каковы же специфические черты этого направления учебной деятельности одиннадцатиклассников?

 

Прежде всего необходимо указать на само эстетическое содержание материала: в центре внимания оказываются произведения зарубежной литературы двадцатого века, структуру которых определяют те или иные компоненты или принципы, содержащие в себе код мифологического мышления. Причём в одних случаях на занятиях рассматривается художественное бытие мифологем, знаковых для античной культуры (уроки, посвящённые изучению стихотворений Р.М. Рильке «Орфей. Эвридика. Гермес» и «Рождение Венеры», пьесы Б. Шоу «Пигмалион», романа Д.Апдайка «Кентавр»), в других случаях – для культуры христианской (изучение стихотворения Р.М. Рильке «Уход блудного сына», стихотворений Т.С. Элиота «Поклонение волхвов» и «Похвала Рождественской ёлке», новеллы Т.Манна «Тонио Крёгер», романа Г.Гессе «Демиан» и эссе Х.Л. Борхеса «Три версии предательства Иуды»).

 

Вне этого процесса – роман У.Голдинга «Повелитель мух», содержащий в себе признаки антиутопии и, соответственно, фиксирующий этапы формирования и развития мифологического мышления, которое порождает новых идолов и целую систему ритуалов.

 

Особое место занимает среди изучаемых литературных произведений новелла Ф.Кафки «Превращение», так как в ней, по словам Е.М. Мелетинского, «мифологическая традиция превращается в свою противоположность», то есть фантастический сюжет, имеющий все возможности для того, чтобы стать сюжетом мифологическим, движется в ином направлении, а на фоне традиционной мифологической схемы раскрывается вся абсурдность, противоестественность современной действительности, оторванной от глубинных культурных традиций и лишённой подлинно поэтического начала.

 

Чем же обусловлен «мифологический» ракурс изучения зарубежной литературы двадцатого века? Отвечая на этот вопрос, мы не можем не исходить из особенностей самого мифологического мышления, порождающего и воспроизводящего архетипы, которые фиксируют нечто устойчивое в жизни людей и природы. Принципиально важно увидеть и осознать, как культура двадцатого века эстетически реагировала на эти архетипы, ибо пристальное внимание к этой форме её бытия, помогает лучше понять человека новейшего времени, создать его психологический портрет.

 

Принципиально важно и другое. Миф представляет собой модель мира, через которую представлено в сжатой, акцентированной (через те или иные образы) форме понимание законов бытия. Соответст-венно, и литературное произведение, основанное на мифологическом сюжете, приобретает черты его поэтики, нередко трансформированные. «Усиленная» концептуальность художественного текста, реализованная через систему символических образов (даже сам образ-персонаж в семантическом поле мифологического сюжета становится символическим), создаёт условия для совершенствования навыков интерпретационной деятельности школьников, в связи с чем напомним следующее: интерпретация представляет постигаемое произведение как некую целостность.

 

Особую значимость в этих условиях приобретают приёмы, при помощи которых организуется сравнение, что обусловлено необходимостью 1) рассматривать литературное произведение на фоне мифа; 2) создавать ассоциативные ряды, в которые входят произведения с общим мифологическим сюжетом (стихотворения Рильке в контексте лирических произведений Н.С. Гумилёва, О.Э. Мандельштама, М.И. Цветаевой; стихотворения Т.С. Элиота в контексте лирических произведений Б.Л. Пастернака и И.А.Бродского; эссе Х.Л. Борхеса в контексте эпических произведений Л.Н. Андреева и М.А. Булгакова).

 

Следует упомянуть и о литературном творчестве одиннадцатиклассников, которые на основе тех или иных мифологических сюжетов создают собственные произведения разных жанров (лирическое стихотворение, стихотворение в прозе, эссе, рассказ и т.п.).

 

Обозначим содержание элективного курса, отдельные темы которого могут включаться в основ-ную программу по литературе в одиннадцатом классе.

 

Р.М. Рильке. Мифологические мотивы в лирическом сборнике «Новые стихотворения». Мотивы движения, плача, новизны в стихотворении «Орфей. Эвридика. Гермес»; характер трансформации поэтом древнегреческого мифа. Женская красота в стихотворении «Рождение Венеры»; море и суша в стихотворении. Трагическое содержание стихотворения «Уход блудного сына»; характер трансформации евангельской притчи. Прекрасное и трагическое в поэтическом мире Рильке.

 

«Мифологическая» поэзия Р.М. Рильке в контексте русской поэзии «серебряного века»: «Эвридика – Орфею» М.И. Цветаевой, «Silentium» О.Э. Мандельштама, «Блудный сын» Н.С. Гумилёва.

 

Ф. Кафка. Экспериментальный сюжет новеллы «Превращение». Психологический мир Грегора Замзы, оказавшегося в ситуации отчуждения. Семья в изображении писателя; место в новелле слов «Забудьте наконец старое». Новелла «Превращение» как антимиф.

 

Т.Манн. Мотив блудного сына в новелле «Тонио Крёгер»: главный герой как «заблудший бюргер».

 

Г.Гессе. Мифологемы в первых двух главах романа «Демиан. История юности Эмиля Синклера»: потерянный рай, Каин и Авель. Идиллика дома. Представители внешнего мира, вторгающиеся в жизнь юного героя романа.

 

Б. Шоу. Отражение сюжета древнегреческого мифа о Пигмалионе в пьесе «Пигмалион». Психологическая глубина пьесы. Своеобразие её жанровой маркировки («роман»).

 

Т.С. Элиот. Стихотворение «Паломничество волхвов»: хронотоп пути, мотив смерти («Но сие Рож-дество было ужасною мукой для нас, как сама Смерть, наша смерть»). Евангельская ситуация в стихотворениях Т.С. Элиота, Б.Л. Пастернака и И.А.Бродского («Рождественская звезда»): сопоставительный анализ.

 

Атмосфера рождественского праздника в западноевропейской культуре. Восприятие праздника английским и русским поэтом: «Похвала Рождественской ёлке» Т.С. Элиота и «Рождественская звезда» Б.Л. Пастернака.

 

У. Голдинг. Мифологическое сознание в романе. Черты антиутопии в романе «Повелитель мух». «Детская игра» и история человеческой цивилизации, представленная в её ускоренном развитии; иронический смысл аллегорического образа цивилизации – «детской игры». Философский смысл финала. Ральф и Хрюша в ситуации отчуждения. Антитеза образов Ральфа и Джека и её социально-философский смысл.

 

Д. Апдайк. Гуманистический пафос романа «Кентавр», сформулированный его автором: «Мифоло-гия – самое ядро книги, а не внешний приём… Образ Кентавра – получеловека-полуконя – помогает мне противопоставить миру грязи, стяжательства, сумерек некий высший мир вдохновения и добра… Меня потряс образ Хирона, жертвующего, подобно Христу, собой и своим бессмертием ради челове-чества». Особенности композиции романа.

 

Х.Л. Борхес. Эссе «Три версии предательства Иуды»: «интеллектуальная страстность» Нильса Рунеберга; лирическое начало в произведении.

 

Иуда Борхеса в контексте русской литературы 20го века (Л.Н. Андреев «Иуда Искариот», М.А. Булгаков «Мастер и Маргарита»).

 

Расставим основные акценты в изучении отдельных произведений. При этом выделим учебные си-туации, методическое содержание которых определяет сопоставительная деятельность школьников.

 

Прежде всего отметим, что изучение творчества Р.М. Рильке с связи с лирическими произведениями поэтов «серебряного века» подробно охарактеризовано в нашей статье «Контекстное изучение поэзии Рильке», опубликованной в газете «Литература» издательского дома «Первое сентября» (2007 год, №3).

 

Для изучения новеллы Ф.Кафки «Превращение» чрезвычайно важными нам представляются следующие суждения Е.М.Мелетинского: «В волшебных сказках, в основном восходящих к тем же мифам, превращение героини (героя) в животное может быть либо также средством обнаружения своей тотемной природы, т.е. принадлежности к определённой социальной группе (например, чудесная жена-лебедь, будучи обижена мужем, снова превращается в лебедя и улетает к отцу – «хозяину» лебедей), либо это сугубо временное превращение в безобразное животное в результате колдовских чар, которые в конце сказки обязательно снимаются… В «Превращении» Кафки мифологическая традиция как бы превращается в свою противоположность. Метаморфоза Грегора Замзы есть знак не принадлежности к своей родовой группе, не семейно-родового единства, а наоборот – отсоединения, отчуждения, конфликта, разрыва с семьёй и обществом… В этой новелле <…> нет как раз никакой перспективы воскресения, реинкарнации, почитания умершего предка, как это действительно имеет место в подлинных мифах» (Е.М. Мелетинский «Поэтика мифа». М., 2000. С. 354-355).

 

На занятии ученики на фоне тотемического мифа увидят всё своеобразие новеллы австрийского писателя.

 

Стихотворение английского поэта Т.С.Элиота «Похвала Рождественской ёлке» (1954 г.) может быть рассмотрено в связи с «Рождественской звездой» Б.Л.Пастернака.

 

Уже в самом начале стихотворения «взрослому» («общественному, безраличному, неприкрыто ком-мерческому», даже буйному, ведь «пивные открыты всю ночь») отношению к Рождеству резко проти-вопоставляется отношение детское, названное наивным. У истоков такого отношения образное мыш-ление, вера в чудеса: и вот уже свечи напоминают звёзды, а золотистый ангелок, «расправляющий крылья на самой верхушке наряженной ёлки», воспринимается прежде всего не как украшение, а как «истинный ангел».

 

И далее мы процитируем основную часть стихотворения в переводе К.С.Фрая:

 

Чтобы безумный восторг, потрясенье

У первой Рождественской елки,

При виде желанных подарков,

Каждого со своим ароматом,

Нежданно поданный гусь –

Это заведомое восхищение;

Чтобы трепет и радость

Не забывались с годами,

В скучном существовании, в пресыщенности и утомлении,

Знании о смерти, осознании неудач

И милосердии новообращенного,

Воспринятом как презрение к себе самому,

Неугодном Богу и оскорбительном для детей

(Здесь я с благодарностью вспоминаю

Санта Лючию с ее песенкой и пылающей короной),

Чтобы перед концом, на восьмидесятое Рождество,

(Восьмидесятое, значит последнее или одно из последних) –

Собранные воспоминания прошедших годовщин

Вылились в непревзойденное блаженство,

В котором будет и страх, тот,

Что известен каждой душе:

Ибо начало напомнит нам о конце

И первое пришествие возвестит о втором.

 

Ученики должны почувствовать сокровенную идею стихотворения: самое главное, чтобы душевный трепет, радость, восторг, восхищение, даже потрясение человек сохранил в себе на долгие годы, «в скучном существовании, в пресыщенности и утомлении, знании о смерти», и, находясь в весьма почтенном возрасте, собрал «воспоминания прошедших годовщин» «в непревзойдённое блаженство». Важно донести до юных читателей то сложное психологическое состояние, к отором здесь идёт речь: человек одновременно ощущает блаженство и испытывает чувство страха, «ибо начало напомнит нам о конце и первое пришествие возвестит о втором». Начало жизни и смерть рассматриваются в связи друг с другом, так же как первое и второе пришествие Христа.

 

Мифологическое событие, непосредственно отражённое в празднике, подаётся в психологическом ракурсе, ибо в стихотворении речь идёт о судьбе человека, о необходимости сохранить в себе свежесть, остроту детского, наивного восприятия мира, а это условие постижения подлинной сути бытия. Чрезвычайно важно то, что стихотворение посвящено именно Рождеству – празднику, ассоциирующемуся с детскими ощущениями и реакциями.

 

Стихотворение Б.Л. Пастернака посвящено сакральному событию, знаком, символом которого яв-ляется звезда. Что же его объединяет с произведением Т.С.Элиота?

 

Прежде всего взгляд в будущее. Стихотворение Б.Л.Пастернака построено на соотнесении рождения Иисуса и последующих эпох, с ним прямо связанных. При этом в образный строй произведения в первую очередь включаются детали, имеющие отношение к христианской культуре и, конечно же, к празднику Рождества: «И странным виденьем грядущей поры / Вставало вдали всё пришедшее после. / Все мысли веков, все мечты, все миры, / Всё будущее галерей и музеев, / Все шалости фей, все дела чародеев, / Все ёлки на свете, все сны детворы. / Весь трепет затепленных свечек, все цепи… / Всё ве-ликолепье цветной мишуры… / Всё злей и свирепей дул ветер из степи… / … Все яблоки, все золотые шары». Примечательно, что в предпоследней строке приведённого фрагмента характеризуется са-кральное прошлое, которое как бы врывается в праздничное будущее, настойчиво напоминая о себе. Здесь использована художественная логика монтажа, столь знакомая нам по кинематографу.

В стихотворении же Т.С.Элиота речь идёт о той точке в судьбе человека, ради которой и стоит жить. Причём автор использует личное местоимение множественного числа «мы», подчёркивая тем самым обобщающий характер поэтического высказывания.

 

У Элиота – время биографическое, у Пастернака – историческое. Но ракурс его образной подачи один и тот же: Рождество.

 

Что представляет собой эссе аргентинского писателя Х.Л.Борхеса «Три версии предательства Иуды»? Изложение трёх точек зрения на библейское событие?

 

Первая точка зрения основывается на следующей идее: земной миропорядок есть «зеркало миропорядка горнего»; земные формы соответствуют формам небесным». Соответственно, Иуда есть не что иное, как отражение Иисуса. «Отсюда тридцать сребреников и поцелуй, отсюда добровольная смерть, чтобы ещё верней заслужить Проклятие». В сооответствии с этой концепцией Иуда, единственный из апостолов, «угадал тайную божественность и ужасную цель Иисуса. Слово спустилось до смертного; Иуда, ученик Слова, мог опуститься до предателя (самого гнусного преступления, какое ведомо подлости) и до обитателя геенны огненной» (перевод Е.Лысенко).

 

В соответствии со второй точкой зрения, «аскет, ради вящей славы Божией, оскверняет и умерщвляет плоть; Иуда сделал то же со своим духом. Он отрёкся от чести, от добра, от покоя, от царства небес-ного, как другие, менее героические, отрекаются от наслаждения <…> В его поступках было гранди-озное смирение, он считал себя недостойным быть добрым <…> Иуда искал ада, ибо ему было довольно того, что Господь блажен. Он полагал, что блаженство, как и добро, – это атрибут божества и люди не вправе присваивать его себе».

 

Третья точка зрения может быть названа ещё более необычной, даже экстравагантной: «Бог стал человеком полностью, но стал человеком вплоть до его низости, человеком вплоть до мерзости и бездны. Чтобы спасти нас, он мог избрать любую судьбу из тех, что плетут сложную сеть истории; он мог стать Александром, или Пифагором, или Рюриком, или Иисусом; он избрал самую презренную судьбу: он стал Иудой».

 

На самом занятии на основе текста эссе три философско-религиозные позиции будут сформулированы, а далее возможно их соотнесение друг с другом, в связи с чем обратим внимание на следующее: если в первых двух интерпретациях евангельского персонажа во главе угла – то решение, которое он принимает во имя высшей цели, жертвуя собой, соответственно и воспринимается нами как личность героического типа, то в последнем случае он не что иное, как эманация высшей силы, которая озабочена реализацией грандиозного плана, призванного коренным образом изменить направление пути человеческой цивилизации.

 

В связи с первыми двумя точками зрения на Иуду возможен следующий ассоциативный ход – роман Никоса Казандзакиса «Последнее искушение Христа», экранизированный в своё время Мартином Скорцезе.

 

По мнению С.Михайлова, следующий эпизод иллюстрируют идею о совместно разработанном Иисусом и Иудой плане (текст романа мы цитируем по статье С.Михайлова «Оправдание Иуды, или Двенадцатое колесо мировой колесницы» (апокрифическое исследование), которую можно найти на сайте: http ://www. skrijali.ru):

 

 

«– Я же уже спрашивал тебя, равви, нет ли другого пути?

– Нет, другого пути нет. Настал конец света – конец мира. Этот мир – царство дьявола – будет уничтожен, только когда наступит Царствие Небесное. Я принесу его. Как? Своей смертью. Другого пути нет. Не дрожи, Иуда, брат мой. Через три дня я восстану из гроба.

– Ты говоришь это только для того, чтобы успокоить меня, чтобы я предал тебя, и сердце мое не разорвалось. Ты говоришь – я выдержу, ты хочешь придать мне сил. Нет, чем ближе час... нет, Иисус, я не вынесу этого!

– Вынесешь, Иуда, брат мой. Господь придаст тебе сил столько, сколько потребуется. Это необходимо, необходимо, чтобы я был казнен, а ты предал меня. Мы оба должны спасти мир. Помоги мне.

Иуда опустил голову.

– А ты бы предал своего учителя?

Иисус надолго задумался.

– Нет, боюсь, я не смог бы. Потому Господь и сжалился надо мной и поручил мне более легкое дело – быть распятым,– и, взяв Иуду под руку, он продолжал уговоры: – Не бросай меня. Помоги мне. Разве ты не говорил с первосвященником Каиафой? Ведь служители Храма уже готовы и вооружены, чтобы схватить меня? Ведь все устроилось, как мы и договаривались, Иуда. Так отпразднуем же сегодня вместе Пасху, а потом я дам тебе знак, и ты приведешь их. Впереди лишь три темных дня – они промелькнут, как молния, а на третий день, в воскресение, мы возликуем и обнимемся снова!»

 

Как мы видим, речь идёт о плане предательства, о миссии Иуды как одного из спасителей мира. С.Михайлов пишет: «Иисус предстает испытывающим неуверенность, даже страх перед тем решительным шагом, который ему предстоит сделать. И именно Иуду он выбирает в качестве верного и надежного помощника, на плечо которого он может опереться и которому может безоговорочно вверить свою судьбу и судьбу своей великой миссии. “Почему ты выбрал меня?” – спрашивает Иуда. И получает откровенный ответ: “Сильнее тебя никого нет. Остальные не вынесут”».

 

В романе Н.Казандзакиса речь идёт о нравственном выборе Иуды, требующем подлинного мужества. Причём нельзя не обратить внимание на следующую деталь: Иисус говорит, что его миссия – быть распятым – намного легче, чем миссия ученика.

 

На занятии следует рассмотреть нравственно-психологическое содержание эпизода и соотнести его идейно-художественную концепцию с первыми двумя точками зрения на Иуду, представленными в эссе Х.Л.Борхеса.

 

Если в романе Н.Казандзакиса Иуда показан в полной зависимости от Иисуса, который оказывает на него сильное нравственно-психологическое воздействие, ибо помнит о миссии, возложенной на него самим Богом, то в эссе Х.Л.Борхеса мы видим другого Иуду: он поступает в соответствии с собственным пониманием сакральной ситуации, причём его не мучают сомнения, его не охватывает тревога за своё трагическое будущее. Иначе говоря, перед нами личность героического типа, отличающаяся необыкновенной цельностью, личность, достойная Христа.

 

Мы охарактеризовали только первый, внешний пласт содержания. Он может быть назван мифологическим. Но главное в эссе – не судьба Иуды, а судьба Нильса Рунеберга, автора книг 1904-го и 1909-го годов «Христос и Иуда» и «Тайные спасители».

 

На занятии нельзя не рассмотреть реакцию христианских богословов на каждую из трёх версий на предательство Иуды и на то, как каждый раз реагировал на неё шведский учёный.

 

Первая версия: христианские богословы отвергают доводы, изложенные Рунебергом в книге «Христос и Иуда», при этом доходят до анафемы в его адрес, следствие чего – появление новой версии.

 

Вторая версия: читатели её рассматривают как «просто извращение или доведение до края книги “Христос и Иуда”» – и в 1909 году появляется книга «Тайные спасители», в которой излагается тре-тья версия.

 

Какой была реакция читателей на последнюю версию?

 

«Напрасно книжные лавки Стокгольма и Лунда сообщали об этом откровении. Неверующие априори сочли его нелепой и вымученной богословской игрой; богословы отнеслись с пренебрежением». Опять атмосфера неприятия идеи, выходящей за рамки традиционных представлений о Евангелии.

 

Далее раскрываем психологическое состояние Рунеберга, опираясь на следующий фрагмент: «В этом экуменическом равнодушии Рунеберг усмотрел почти чудесное подтверждение своей идеи. Бог повелел быть равнодушию; Бог не желал, чтобы на земле стала известна Его ужасающая тайна. Рунеберг понял, что ещё не пришёл час. Он почувствовал, что на его голову обрушиваются все древние проклятия Господни; он вспомнил Илью и Моисея, которые на горе закрыли себе лица, чтобы не видеть Бога; Исайю, павшего ниц, когда его глаза узрели того, чьей славой полнится земля; Савла, глаза которого ослепли на пути в Дамаск; раввина Симона Бен-Аззаи, который узрел Рай и умер; знаменитого колдуна Джованни из Витербо, который обезумел, когда ему удалось узреть Троицу; мидрашим, которые презирают нечестивцев, произносящих Шем-Гамфораш, Тайное имя Бога. А не стал ли он повинен в этом таинственном преступлении? Не была ли его мысль кощунством против Духа, хулою, которой не будет прощения? (Матфей. 12:31.) Валерий Соран умер из-за того, что разгласил тайное имя Рима; какая же бесконечная кара будет назначена ему за то, что он открыл и разгласил грозное имя Бога?

 

Пьяный от бессонницы и умопомрачительных рассуждений, Нильс Рунеберг бродил по улицам Мальмё, громко умоляя, чтобы ему была дарована милость разделить со Спасителем мучения в Аду».

 

Логика бесконечного перечисления однотипных фактов, восторжествовавшая в сознании героя, – не только знак его волнения, но и свидетельство полной, абсолютной убеждённости в том, что люди, не воспринявшие его идею, невиновны, а виновен он сам, ибо раскрыл имя самого Бога и за это должен быть сурово наказан. Многочисленные ассоциации бьют в одну точку: грешен! грешен! грешен!

 

Герой постоянно в движении, нет той точки в пространстве, где бы он мог остановиться, вернувшись в прежнее состояние. Жизнь разрушена!

 

Отметим, что автор находится как бы вне ситуации, над ней и ни в коем случае нельзя отождествлять точку зрения философа-богослова на случившееся с его собственной точкой зрения. Ситуация парадоксальная, если помнить о лирической природе жанра эссе. На «пространственную» позицию авто-ра необходимо обратить внимание школьников на занятии.

 

Как видно из приведённых выше материалов, изучение зарубежной литературы в контексте различных мифологических систем способствует расширению культурных горизонтов учащихся и развитию у них интерпретационных навыков.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: