Из разговора в трамвае

 

Обладательницу громкого голоса, вынесшую Перми безапелляционный приговор, я не видела – она нависала надо мной сзади, так что оглянуться во всех смыслах было неловко.

 

Но реплика запомнилась, потому что попала в ту самую точку, где я мысленно находилась в этот момент, переваривая впечатления от только что дочитанного романа и заново вглядываясь в неприятно знакомый и неизменно изумляющий пейзаж, панорамно разворачивающийся в трамвайном окне.

  

За деревьями, ветки которых оглаживают и похлопывают набирающий на подъеме скорость вагон, – обширный провал в инобытие: огромная ложбина, заросшая всяческих размеров и видов растительностью, из которой проглядывают остатки разрушенных хибар, обгорелые срубы и убогие жилые домишки, связанные с трамвайной цивилизационной кривой древними грунтовыми тропами. Там чудеса, там леший бродит… – лешему там самое место. И это в центре города, ввиду многоэтажных свечек, нависших над урочищем с одной стороны, и огромного рыночного комплекса, подпираемого уродливыми складскими конструкциями, – с другой.

 

Стрёмный город… Скользящий, придирчивый, брошенный поверх подробностей взгляд фиксирует расползшуюся по долам и оврагам архитектурно-эклектичную невнятицу, ощутимое доминирование стиля промзоны, раздражающий контраст между более или менее обихоженными кусками пространства и вплотную примыкающими к ним провалами в нежить, дряхлость и грязь.

 

Впрочем, чтобы уловить суть, поймать дыхание, почувствовать нерв города, в нем, разумеется, нужно пожить, повариться, «потусоваться», заглянуть в кафешки, театры, музеи, побродить по паркам, улицам, дворам, проникнуться молчаливой значительностью холодно-неприступной Камы, постоять среди огромных берез над скользящей по оврагу Егошихой, вслушаться в ворчливое журчание худосочной Акульки, которая за пограничный статус между жилым районом и кладбищем получила высокопарное мифологическое имя «Стикс» – и не иначе как для подтверждения оного была таки загнана под землю, чтобы время от времени угрожать разрушением нагроможденных поверх нее строений. Знакомство с городом – процесс длительный и многотрудный.

 

Тем же, у кого нет возможности выжить, выбродить, выстрадать собственную Пермь, но есть желание вглядеться в ставший за последние годы медийно популярным «урбофеномен», очень рекомендую: Наталья Земскова, «Город на Стиксе».

 

Пермякам – в первую очередь: заглянуть в художественное зеркало всегда любопытно и полезно.

 

Однако и тем, кто не ощущает тяги к «краеведению», роман будет интересен.

 

Потому что он не только о Перми, но и о том, чем и как живут молодые, независимые, образованные женщины в провинции, над которой второе столетие витает неизбывная тоска-мечта «В Москву! В Москву!», преображенная новым временем в универсальную жизненную программу с национально-культурным колоритом: чтобы не просто «секс в большом городе», но в комплекте с интеллектом, душой, ста восьмьюдесятью сантиметрами роста, причастностью избранника к Чехову с Гончаровым и – счастливым браком в перспективе.

 

Журналистская специализация и культурные запросы главной героини Лизы Крониной определяют на ключевые мужские позиции в романе представителей художественно-артистической богемы, раздираемых противоречиями между реальностью, данной в ощущениях, и реальностью творческого воображения и амбиций, противопоставивших общепринятому центростремительному тренду демонстративную приверженность провинции.

 

Несомненно способствует читательскому вовлечению в романный мир наличие детективной и мистической составляющих, которые делают сюжет занимательным, интригующим, местами даже страшноватым – но, по неизбывному, сокровенному читательскому желанию, все стремится к благополучному финалу, потому что плохой конец и без того гарантирован.

 

К  достоинствам книги относится и то, чего в ней нет, – а именно: сюжетных провалов, топтаний на месте, претенциозной зауми и натужного оригинальничанья, назойливых авторских откровений, пророческих назиданий, нарочитых стилистических изысков, нарциссистических красот и т.д., – иными словами, нет здесь всего того, чем так часто грешит современная русская литература, в анамнезе у которой комплекс неполноценности от сравнения с теми же Чеховым и Гончаровым, не говоря уже про Достоевского с Толстым, – поди их перепрыгни.

А не надо никого перепрыгивать.

 

Надо мастеровито, любовно и талантливо создавать собственный художественный мир. Что и сделала Наталья Земскова.

В результате получился динамичный, цельный, легкий и умный, живо и выразительно написанный, умело и прочно построенный, уместно и естественно заселенный героями современный русский роман.

 

А у меня, кажется, невольно получается дифирамб – но это по контрасту с начальным приступом дежурного скепсиса: о господи, опять про бабьи ахи-вздохи и мужскую несостоятельность, про провинциальную духовность и столичную невменяемость или, наоборот, про столичную креативность и провинциальную бездарность, и опять – про культурную, бескультурную, богоспасаемую, богооставленную Пермь...

 

Нет. То есть да – так или иначе все это в романе присутствует, но ведь весь вопрос в качестве, количестве, соотношении ингредиентов и способе их обработки.

 

А еще в том, чтобы в читателе отозвалось, срезонировало то, что выболело и вызрело в авторской душе.

 

Для меня роман неожиданно оказался очень важным. Наталья Земскова написала мою Пермь: «странный, многослойный, ассиметричный и закрытый Город – ворота в Азию, но еще больше – в собственную реальность, где все размыто и неясно, где не действуют, где все время меняются правила, и непонятно, где игра, где жизнь, где одни миражи и обманы, и нужно быть настороже».

 

Впрочем, настороже можно быть сколько угодно – все равно не угадаешь, в чьем привычном облике проклюнется вдруг безличье или двуличье, какая встреча-дружба обернется обретением, а какая – утратой, за каким поворотом – засада, за каким – подарок судьбы.

 

Но так ведь везде?

Нет, не совсем. Дело ведь опять-таки не только в составе, но и в соотношении ситуаций и смыслов, в их социально-историко-географическом преломлении.

 

Город-завод, обосновавшийся посреди первозданной природы, в молчаливом противостоянии ее суровой и неприступной красоте, уже почти не Европа, но еще не Азия, перевалочный пункт Сибирского тракта, не отличимый, по мнению Чехова, от других «камских городов», навевающих тоскливое ощущение, что здесь «жители занимаются приготовлением облаков, скуки, мокрых заборов и уличной грязи»¹, – Пермь в качестве компенсации за моральный ущерб от подобных приговоров мертвой хваткой вцепилась в Дягилева, до восемнадцати лет жившего здесь и впоследствии не удосужившегося ничего про нее сформулировать, – вцепилась, чтобы вытащить себя из безликости, чтобы засвидетельствовать и утвердить свою европейскость, перебросив мост прямо в Париж.

 

Но, как назло, за спиной Дягилева маячит его бабка, которая Город напрочь не выносила и, в отличие от внука, свое отношение сформулировала, заявив, что здесь, «кроме каторжников в кандалах, никого не видно».

 

Через полтора столетия этот вердикт аукается в размышлениях героини Земсковой: «…нужно было бежать. Бежать, подобравши юбки и в тот же день, бежать из этого убежища ссыльных и ссыльно-каторжных, пока он не увлек, не заставил играть в свои игры».

 

Лиза, судя по всему, героиня автобиографическая. Она тоже «ссыльная» – по последнему «призыву» советского поствузовского распределения попавшая в Город в 1995 году.

Надо сказать, что написание «Город» – именно так обозначена Пермь в романе Земсковой – поначалу режет глаз, ибо это имя в том культурном контексте, который здесь активно задействован (даже названия глав литературны, не говоря уже о многочисленных прямых отсылках и аллюзиях), закреплено за булгаковским Городом «Белой гвардии», тем более что Пермь, в отличие от Киева, подана не как цивилизационный универсум, а как явление уникальное, во всей своей узнаваемой конкретике реалий и персонажей. Но по ходу дела привыкаешь, и тоже начинаешь величать – Город.

 

Восприятие Перми конца девяностых той категорией жителей, которые позже получат статус «понаехавших», передано очень точно, – тут я могу выступить свидетелем: вернувшись в Пермь в 1997 году после двадцатилетнего отсутствия, я впервые (в студенческие времена это прошло мимо) очень остро и болезненно ощутила лагерный дух города. Для того чтобы это почувствовать, даже не обязательно знать, что кукольный театр расположен в бывшей пересыльной тюрьме, а зоопарк на месте архиерейского кладбища, – это сказывалось в лицах и нравах.

 

Хорошо знакомо мне и мучительное вглядывание-озирание «в надежде полюбить хоть что-то из этих скудных видов… Дом Грибушина? Дом Мешкова? Собор?». Знаком и способ преодоления чужести посредством переведения действительности в литературно-эстетический план. В этом – надо отдать ему должное – город активно помогал: книгами, театрами, музеями, природными оазисами, неизменно прекрасной и притягательной Камой.

 

В результате совместных с городом усилий за «классическими декорациями для фильмов ужасов» в виде вездесущей промзоны, за бесснежным морозным осенним мраком, в плену которого «чувствуешь себя тем самым каторжником в кандалах, от котор[ых - ?] сбежала в Петербург Анна Ивановна Дягилева», за громоздкими махинами соцартовских памятников, за новорусской претенциозностью, нахлобучившей имя «Живаго» на ресторанные услуги по завышенным ценам с варьете и стриптизом впридачу, – за всей этой стрёмностью открываются другие горизонты, перспективы, просветы и дали.

 

Земскова живо и достоверно воспроизвела многосоставный, многополюсный пермский мир, передала его живое дыхание, создав органичное переплетение «дамского романа», «романа судьбы» и «романа с Городом и о Городе».

 

На пересечении этих смыслов, стягивая их в единый сюжет, живет журналист Кронина, которая, по словам безответно любящего ее Савельева, предпочитает иметь дело «с миражами» – а «миражи», то бишь скрытые от рутинного, бытового взгляда смыслы бытия, только тем и открываются, кто ими живет. Она не «бедная Лиза», как сама иронизирует по поводу сожалений Савельева, она – «умная Лиза».

 

Именно поэтому Город заманивает ее в свои заповедные глубины, подсовывает неожиданные события и встречи и не отпускает до тех пор, пока она не разгадает его тайну – тайну «гениев места», а в конце концов, как сказочную героиню, выдержавшую все испытания и выполнившую все уроки, вознаграждает счастливым финалом личной истории.

 

В центре Лизиного профессионального интереса – городская художественная культура и люди, ее представляющие. И хотя действие романа разворачивается за несколько лет до пермской культурной революции, полемическая волна, революцией поднятая, судя по всему, стала одним из импульсов движения смыслов в «Городе на Стиксе», как и художественно-публицистическое творчество Алексея Иванова, как и весь комплекс краеведческих научных исследований, очень активно предъявляемых в Перми с начала этого века и активно воздействующих на самочувствие, самооценку, самопрезентацию города и на стратегию его развития.

 

В романе парадоксально, но вполне мирно уживаются скептично-настороженный взгляд извне и даже свысока (Лиза, приехавшая из Петербурга, томится от окружающей пространственной пустоты, а то и уродства) и «почвенническая» позиция: неприятие внешних интервенций («смехотворной» названа одной из героинь идея организации в Перми Центра современного искусства: «Вот это точно провинциализм, причем махровый») и чуткое вслушивание в дыхание Города – в лепет овеянного мифами и легендами Стикса, в рассуждения «местных» о матрице, в комплекс укоренившихся в умах аборигенов идей о том, что «центр истории блуждает по планете, а значит, глупо за ним бегать, центр нужно провоцировать там, где ты есть».

 

В полном соответствии с этими центробежными концепциями Лиза ищет, находит и в качестве журналиста предъявляет миру и граду «людей, образующих пейзаж», – пермских гениев, которые, к ее ужасу, после выхода очередного публицистического дифирамба в честь юбиляра или триумфатора и словно в связи с этой публикацией погибают или умирают преждевременной странной смертью.

 

И тут возникает новый стык-парадокс.

 

Логика сюжета однозначно подтверждает чувство, возникшее в самом начале: «Еще ничего не случилось, не началось, но все уже произошло, все решено, и нездешний, жутковатый план предстоящих событий явственно проступил сквозь реальный».

 

Совокупными усилиями героев под это предчувствие подводится теоретико-краеведческая база: жизнью города управляет матрица, «которая знает про город все: где будут проложены новые дороги, каким улицам и домам суждено стать символами и кто из людей сыграет ключевые роли в истории этого места».

 

Однако те самые люди, которые выбраны на ключевые роли, люди, формирующие пейзаж, самим этим «пейзажем» обречены на гибель: «Провинция не нуждается в гениях и, самое главное, не может быть полигоном для проявления чьей-то гениальности, а, значит, отторгает этот чужеродный элемент. И будет отторгать всегда».

Это не просто тезис – это логика сюжета, перипетии которого уточнять не будем, чтобы не лишать читателя удовольствия.

 

«Получается, что Город убивает своих ключевых персонажей. Зачем?!»

 

Частичный ответ на смежный вопрос – «за что?» – в романе вроде бы дан: за своевольное подключение к хтонической силе. Но на то ведь и гений места, чтобы к ней подключаться…

 

Есть и частичный ответ на вопрос «зачем?»: гений становится гением только посмертно и «город-гурман пожирает своих персонажей», чтобы мифологически укорениться, окрепнуть, получить своего рода культурную легитимацию и – энергию развития.

 

Зловещий получается смысл.

 

Но – в общем романном контексте – не окончательный.

 

Ибо мистико-культурологические страсти уравновешены и смягчены женским «легкомысленным» присутствием: традиционным, но всегда актуальным женским скепсисом («каких бы мужчин нам ни посылал мир, мы не готовы их принять безоговорочно»), несокрушимым здравым смыслом и чувством юмора («сначала поедим, потом поплачем»), способностью гармонизировать даже драматическую ситуацию («…страдания наказуемы… Снизить значимость»), инстинктом самосохранения («Все, все, хватит с меня этих обреченных гениев!»).

 

Примечательно, что в число героев-мужчин, проходящих тестирование в качестве «женихов», гении не включены, – зато в этой галерее, помимо разнообразных отечественных персонажей, нашлось место и уморительному американскому Мендельсону, который без мамы, как Обломов без Захара, жить не умеет и поэтому (вполне логично!) ищет русскую жену. Но ему нужна кроткая и заботливая Агафья Матвеевна, а героини романа – придирчивые и разборчивые агафьи тихоновны.

 

Впрочем, они своего добиваются, потому что, в отличие от мятущихся гениев, знают: «Судьба – это фантом» и получаешь ровно «то, что заявляешь». Вот и заявляли в окружающее пространство: «Я та, которая ловит стрелу», «Я та, которая катается в лимузине»…

И «стрелы» прилетели, и «лимузины» были поданы.

 

Ну, а Город…

«Город спрятался, отодвинулся, замолчал. Он всегда замолкал и отодвигался, если с ним выходили на связь, пусть такую условную»…

 

Под затаившимся Городом узкой змеиной лентой струится Стикс, совершенно безобидный и трогательно беззащитный на поверхности, где его беспечно забрасывают мусором и опрометчиво-беспощадно теснят железными сваями.

 

Вдоль растянувшегося на десятки километров Города (тянется и тянется) вальяжно плывет Кама. Под серым осенним небом и беззвучно сеющимся дождем она кажется стоячим озером с огромными, раскинутыми в стороны руками-рукавами.

 

Над невысокими постройками примыкающего к Каме района (низкий город) устремляется ввысь Галерея-Собор – словно дозорная башня-стрела, придающая картине осмысленность и устанавливающая искомую вертикаль.

 

На склоне прикамской улицы Монастырской висит знаменитый Дом Мешкова: та часть фундамента, что смотрит на запад, существенно ниже, чем та, что на спуске подпирает дом с востока.

 

Вот и Пермь так же неловко зависла между Европой и Азией, между самобытностью и универсальностью, между упорным и демонстративным наращиванием мифологической корневой системы и влечением-враждой к провокативным творческим вызовам космополитичной современности.

 

Это двойственное состояние и для России в целом характерно.

 

Но про Пермь не скажешь: не дает ответа. Еще как дает. Вот, пожалуйста, – очередной ответ: «Город на Стиксе». И очередная загадка-вызов…

 

 

__________

^1. Чехов А.П. ПСС в 30 т. Письма в 12 т. Т. 4. М.: Наука, 1976. С. 71.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: