«Ты еси» Достоевского

как воплощение и испытание толерантности

Galina Rebel

«You are» by Dostoyevsky

as embodiment and trial of tolerance

The article contains the structure of the novel by Dostoyevsky in the light of conceptions by M.Bakhtin and V.Ivanov. On the one hand, the analysis of literary material conducted by the author proves the dialogic nature of the novel by Dostoyevsky; on the other hand, it discloses a rigid narrative and compositional novel frame which determines the behavior and fates of characters. Dostoyevsky creates never-before-seen conditions for his characters to freely express themselves and involve them into grand dialogue – and, at the same time, he demonstrates dialogic despair and shattering consequences of freedom. 

Polyphonic subjective horizontal in the novels by Dostoyevsky is temperated by the narrative vertical embodying supreme author’s will which unavoidably guides the novel action from crime, retreat, daring to punishment. The projection of the literary structure by Dostoyevsky on reality enables to see the productivity of tolerance and inevitability of its limitation by the certain frames.

Право Достоевского на участие в разговоре о современном мире доказывать не нужно. Он не просто из числа вневременных гениев – он гений воплощения душевного, социально-исторического и метафизического раздрая, кризиса, катастрофы, и, по справедливому замечанию В. Розанова, «всякий раз, когда в путях исторической жизни почувствуется что-либо неловкое, когда идущие по ним народы будут чем-либо потрясены или смущены, имя и образ писателя, так много думавшего об этих путях, пробудится с нисколько не утраченною силой»¹.

Будучи активным фигурантом, страдальцем и строителем современной ему политической жизни, сначала бунтовщиком и отверженным, затем идеологическим пастырем и ходатаем перед властью и за власть, Достоевский личной толерантностью явно не отличался. Восхищаясь пушкинской «всемирной отзывчивостью»², ратуя за «единение всечеловеческое» [26, 147], предлагая идеологическим оппонентам встать над схваткой («О, все это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение» [26, 147]), он тут же умалял иноземных «громадной величины художественных гениев» уничижительным именованием, тиражирующим их уникальность («Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры») и отказывал им в равновеликом пушкинскому артистическом даре национального перевоплощения; единение всечеловеческое мечталось ему отнюдь не на равноправной основе, а под эгидой «всесоединяющей и всечеловечной» русской души; что же касается примирения идеологических противников, то мыслилось оно им преимущественно как движение одностороннее: «Смирись, гордый человек», – призывал он русского европейца, западника, «скитальца», склоняя его отрешиться от гордыни цивилизатора-преобразователя и вступить «на спасительную дорогу смиренного общения с народом» [26, 139, 138], то есть принять славянофильскую (почвенническую) схиму.

 И в то же время, при всей своей личной идеологической ангажированности, пристрастности, субъективности и неполиткорректности, Достоевский создал принципиально новую художественную систему,  которая в определенном смысле может служить прообразом, моделью толерантного мироустройства и, одновременно, испытательным полигоном для проверки результативности последнего.

Содержательную новизну романов Достоевского, в которых «чужое я» выступает «не как объект, а как субъект», первым сформулировал Вячеслав Иванов, он же обосновал это художественное явление мистико-религиозными воззрениями писателя: «Его проникновение в чужое я, его переживание чужого я как самобытного, беспредельного и полновластного мира содержало в себе постулат Бога как реальности, реальнейшей всех этих абсолютно реальных сущностей, из коих каждой он говорил всею волею и всем разумением: “ты еси”»³.

 Концептуально-конструктивное новаторство Достоевского, в корне изменившее постановку героя в романе, превратившее героя из объекта чужого слова в субъекта собственного слова о себе и мире, а произведение в целом – в грандиозный, незавершенный, открытый диалог, описал и обозначил термином «полифонический роман» Михаил Бахтин. По Бахтину, «множественность самостоятельных и неслиянных голосов и сознаний, подлинная полифония полноценных голосов <…> является основною особенностью романов Достоевского»; «мир Достоевского глубоко плюралистичен», «полифонический роман весь сплошь диалогичен»; «герой для автора не “он” и не “я”, а полноценное “ты”, то есть другое чужое полноправное “я” (“ты еси”)»⁴.

 Эти характеристики романа Достоевского не были дезавуированы даже самыми суровыми критиками концепции Бахтина, ибо они действительно фиксируют своеобразие описываемого явления, а тем самым  вводят в научный обиход и утверждают в общекультурном сознании художественную структуру, организованную на основе принципа толерантности – то есть признания за участниками романного действа-диалога полноценного, равновеликого другим права голоса.

 И хотя самим субъектам романного многоголосия отнюдь не присущи терпимость, корректность и уважительность в отношениях с оппонентами (каждый одержим собственной идеей, которую в страстях, скандалах и преступлениях предъявляет, а то и навязывает миру), – при всем этом герои Достоевского демонстрируют соблюдение первого, непреложного и необходимого условия толерантности: они слышат, воспринимают, признают, учитывают, бесконечно и многообразно цитируют друг друга, они сосуществуют в поле зрения друг друга, более того – они нуждаются друг в друге даже тогда, когда их связывает ненависть или преступление.

В основе созданного Достоевским художественного мира, по справедливому утверждению Бахтина, лежит «сосуществование и взаимодействие»⁵, а это и есть база, первооснова, почва, на которой произрастает толерантность. Это первейшее условие ее существования.

 Однако далее возникает неизбежный и неудобный вопрос. То, что из таких благоприятных, желанных и пока не очень недостижимых в реальном мире предпосылок (равноудаленность субъектов действия от создателя и максимальная свобода от него, право на самовыражение, вменяемость по отношению друг к другу, сосуществование в едином жизненном контексте) неизбежно и неотвратимо вырастает трагедия, – это случайность, частность, авторская прихоть или жестокая неотвратимость?

Иными словами, эффективна ли как способ мироустройства толерантная ситуация, ситуация партнерского взаимодействия свободных воль? Обнаружив  у Достоевского  соответствующую структуру, у него же попробуем получить ответ и на вопрос о ее функциональной состоятельности, в том числе в применении к социально-историческим явлениям. А для этого обратимся в первую очередь к роману «Братья Карамазовы», итоговому сочинению писателя, в котором он жаждал свести все концы и начала и ответить на главные вопросы личностного, национального и всечеловеческого бытия.

Многоликий мир романа располагается между двумя полюсами, двумя знаковыми, символическими фигурами – Великим инквизитором и старцем Зосимой.

Первый  воплощает трагедию отпадения от Бога и формулирует причины и содержание богоотступничества. По словам В. Розанова, «в столь мощном виде, как здесь, диалектика никогда не направлялась против религии. <…> Можно сказать, что здесь восстает на Бога божеское же в человеке: именно чувство в нем справедливости и сознание своего достоинства»⁶.

Второй демонстрирует счастье жизни в Боге, когда гармонизируется, оправдывается и одухотворяется все сущее. Для Зосимы «всякая-то травка, всякая-то букашка, муравей, пчелка золотая, все-то до изумления знают путь свой, не имея ума, тайну божию свидетельствуют», «каждый листик устремляется к слову, богу славу поет, Христу плачет» [14, 268].

 При этом инквизитор и Зосима, эти очевидные антагонисты, проповедники полярных истин, носители взаимоисключающих концепций мира, обнаруживают совершенно неожиданное, но от этого не менее очевидное сходство воззрений на главный предмет своих забот и тревог – человека. Оба они видят в человеке несамостоятельное, слабое, порочное существо, нуждающееся в духовной опеке и социальном водительстве. Люди «малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики» [14, 231], – утверждает Великий инквизитор. «Существом диким, жестоким, нелепым» [14, 268] видит Зосима себя самого в годы далекой молодости, до момента духовного преображения, – таково, по его мнению, состояние человека вообще, пока он не осенен высшей истиной,  не встроен в ценностную вертикаль.

Непосильным для человека бременем считает инквизитор дарованную Христом свободу: «нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, перед кем преклониться», а сыскав, люди сочтут за богов тех, кто согласится «выносить свободу и над ними господствовать – так ужасно им станет под конец быть свободными!» [14, 231]. Не верит в способность людей разумно воспользоваться свободой и старец: «Провозгласил мир свободу, в последнее время особенно, и что же видим в этой свободе ихней: одно лишь рабство и самоубийство!» [14, 284].

 Чтобы не бунтовать, не истреблять друг друга, люди нуждаются в опеке и покровительстве. И Великий инквизитор готов взять тяжкий груз ответственности на себя, точнее возложить его на узкий круг посвященных: «О, мы убедим их, что они тогда только и станут свободными, когда откажутся от свободы своей для нас и нам покорятся»; «мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы» [14, 235, 236]. Сходную миссию осуществляет и Зосима. Ибо что такое старец? «Старец – это берущий вашу душу, вашу волю в свою душу и в свою волю. Избрав старца, вы от своей воли отрешаетесь и отдаете ему ее в полное послушание, с полным самоотрешением», чтобы «достичь, чрез послушание всей жизни, уже совершенной свободы; то есть свободы от самого себя» [14, 26].

Обоснованность высказанного этими двумя пастырями недоверия к человеку, опасение перед самодеятельностью, своеволием человека подтверждается опытом всех главных героев Достоевского, всей логикой его романов, в основе которых лежит бунт, неизбежно венчающийся катастрофой, причем (что немаловажно), катастрофа эта, как правило, не окончательная и необратимая, а поучительная, демонстративная – это показательное крушение блудного сына, обреченного вернуться к отцу, то есть перейти от бунта к послушанию.

С одной стороны, Достоевский упивается человеческой дерзостью, восхищается, любуется ею, художественно множит и поощряет ее носителей – с другой стороны, он беспощадно распинает, жестоко наказывает субъектов дерзновения.

С одной стороны, он создает своим героям невиданные дотоле условия свободного самовыражения и вовлекает их в грандиозный диалог – с другой стороны, он на материале их судеб демонстрирует диалогическую безысходность и сокрушительные последствия свободы.

 Полифоническая субъектная горизонталь в романах Достоевского взнуздывается и обуздывается сюжетной вертикалью, воплощающей верховную авторскую волю, которая неотвратимо направляет романное действо от преступления, отступления, дерзновения – к наказанию.

 Насущную, неоспоримую необходимость мироустроительной вертикали утверждают и пастыри-антагонисты в «Братьях Карамазовых», только видят и трактуют они ее по-разному.

Если Зосима верует: «мы со Христом это великое дело решим» [14, 288], – то инквизитор уповает на Антихриста и признается, исповедуясь Христу: «Мы не с тобой, а с ним» [14, 234].

 И тут, при всем вышеуказанном сходстве, обнаруживается непреодолимое различие, бездна, разделяющая героев и их социально-идеологические проекты.

 Зосима верит в Бога – то есть в изначальную осмысленность человеческого существования, в первозданную нравственность человека, утраченную им на многотрудных путях земного бытия, но достижимую вновь приобщением к Христовой правде, смирением перед ней. Для него несомненно то, что для других героев Достоевского вечно остается предметом мучительного духовного вожделения: «Если есть бог, то и я бессмертен!» [10, 505].

Инквизитор, отказавшийся «служить безумию» [14, 237], отрекшийся от Христа, обречен на личное страдание, но значительно более страшная, жалкая и презренная участь отведена им человечеству, приговоренному быть всего лишь послушным стадом под властью обманщиков-мистификаторов.

 Нет, не «тихое смиренное счастье» сулит этот путь, не младенчески невинное, блаженное существование в награду за покорность дарует он духовно немощному, убаюканному сказкой о «награде небесной и вечной» [14, 236] роду людскому, ибо лежащий в основе ложного благоденствия обман неизбежно станет катализатором борьбы в кругу посвященных. Среди «ста тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла» [14, 236], всегда найдутся свои бунтовщики, жаждущие власти ради власти «над всею дрожащею тварью и над всем муравейником» [6, 253], и на месте трагической, величественной фигуры Великого инквизитора, ведóмого неверием в Бога, но любовью к человеку, появятся «бесы» со своим вариантом «земного рая», где «желание и страдание» – для избранных, «а для рабов шигалёвщина»: «полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалёв пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно, чтобы не было скучно» [10, 312, 323]. И именно то, от чего пытался спасти, увести инквизитор, станет реальностью: «Они ниспровергнут храмы и зальют кровью землю» [14, 233].

 Получается, что спасение не в горизонтальном сосуществовании множества равновеликих правд, как бы великолепно ни была оркестрована эта полифония, и уж тем более не во власти, которая служит только сама себе, – спасение в вертикали, обращенной в Небо, ибо если Бога нет, все позволено.

 Но и тут все непросто. «Один совсем в бога не верует, а другой уж до того верует, что и людей режет по молитве…», – резюмирует Рогожин рассказ князя Мышкина о том, как убийца, «проговорив про себя с горькою молитвою: “Господи, прости ради Христа!” – зарезал приятеля с одного раза, как барана» [8, 183].

Нет и единства во Христе, и гениальная легенда о Великом инквизиторе изначально задумывалась автором как изобличение католичества, то есть ближайшего для православия вероучения…

Да и вообще далеко не все человечество стремится к «братскому окончательному согласию всех племен по Христову евангельскому закону» [26, 148], о чем мечтал Достоевский, – разные люди и разные народы по-разному смотрят в Небо и по-разному уповают или совсем не уповают на него.

Однако несмотря на всю свою разность, доходящую порой до несовместимости, люди обращены друг к другу, обречены сосуществовать друг с другом, более того – жаждут если не понимания, то хотя бы внимания друг от друга.

Диалогическую природу человека и запечатлел Достоевский в своем романе.

А это, в свою очередь, вдохновило Бахтина на многообещающий вывод из романов Достоевского – вывод, который относился не только к романам, но к жизни вообще:

«ничего окончательного в мире еще не произошло, последнее слово мира и о мире еще не сказано, мир открыт и свободен, еще все впереди и всегда будет впереди»⁷.

 Полифония равноправных голосов, многообещающе открытая в будущее, – именно так должен выглядеть мир, устроенный на основе толерантности.

Должен – но не выглядит. Ни в романах, ни в реальности.

Может быть, все впереди?..