Главная > Выпуск № 27 > Алексей Девотченко:

«Если что-то интересно мне,

то это обязательно кому-то еще будет интересно»

Алексей Девотченко в качестве члена жюри принял участие в Фестивале-конкурсе  моноспектаклей, который проходил в Перми 16 – 19 мая.

Открылся «Монофест» знаменитым «Концертом  Саши Черного для фортепиано с артистом» – поэтому и первые вопросы были, конечно, на эту тему.

– Алексей, с «Концертом Саши Черного для фортепиано с артистом» вы выступаете давно и, как я понимаю, довольно часто. Вот это ощущение «здесь и сейчас» в Перми – оно было каким-то новым? или привычным?  оно как-то связано  с сегодняшним  общественным контекстом или это то послание, которое вы транслируете традиционно?

– Как сказать… Это всегда новое «здесь и сейчас», с новым грузом происходящего вокруг и шлейфом сопутствующих обстоятельств… Но не так часто идет этот спектакль  – раз в два месяца. Это не часто. 

– Саша Черный для вас – способ самовыражения?

– Нет. Это, можно сказать, мой первый сильный спектакль, который мы сделали с Гришей Козловым в Петербурге, и это был еще Ленинград, тысяча девятьсот девяностый год. 

– Но это не тот случай, когда это ваш поэт, через которого вы говорите о сокровенном?  

– Для того времени, когда все это придумывалось и сочинялось, – да, тогда это был мой поэт. Поэт, которого я безумно любил и, собственно, люблю и сейчас, хотя не считаю его большим, великим поэтом – потому что рядом с ним был, например, Блок… Просто тогда была волна, был вообще интерес перестроечный к поэзии, к Серебряному веку, к ОБЭРИУтам.   

–  Мне кажется, что Саша Черный сейчас даже  более актуален, чем в девяностые годы.  Девяностые  – это эпоха, которую можно трактовать по-разному, но она  бурная, жесткая, яркая, а его главная тема  – это мещанство, мещанское существование: «Я русский обыватель, я просто жить хочу…».  Девяностые – не то время, когда  можно было «просто жить».  А вот сейчас наоборот. Моя ученица, с которой мы  были  на вашем спектакле, – ей двадцать пять,  она человек другого возраста,  другого поколения – первое, что сказала под впечатлением от «Концерта»: это про сегодня, это абсолютно точно попадает в сегодняшний день.    

– Чем хорошая поэзия отличается от плохой – она всегда, в любые времена очень, как вы говорите, актуальна, хотя я не люблю этого слова, лучше – злободневна, созвучна нашему времени. А мещанство… я не могу сказать, что главное там – мещанство. Ну да, может быть, мещанство, но в хорошем смысле этого слова.   

– Не только.  Много яду, много иронии, много сарказма.  

– Все-таки самоиронии больше, как мне кажется, чем иронии. Сарказма и, так сказать, прысканья ядом там нет. Это история как раз не про то. Это история про одинокого интеллигента. Про художника, творца, который пытается пробиться, пытается вылезти из этого мира, из этой клетки, из этого вечного ремонта с  разбросанными по полу скомканными газетами. И у него ничего не получается…

– Не получается, потому что клетка очень  прочная –  или потому что он несостоятелен? Это вопрос  уже не только про концерт и не только про Сашу Черного...  

– Да, я понимаю, что не только про концерт. У него не получается, потому что это такая данность, это такая трагическая данность подавляющего большинства тех, кто пытается пробиться куда-нибудь, пытается пробить эту стену. За редким исключением, конечно.   

– А вины самого интеллигента в его несостоятельности, в его бесплодных порывах из клетки нет? Мы как раз в этом номере «Филолога»  обсуждаем  тему – что   такое интеллигенция, есть ли она сейчас, есть ли у нее какое-то влияние на общество. Как  вы думаете –  она сегодня где? она кто? она что из себя представляет?   

–  Есть она, конечно, есть. Безусловно. Скажем, зрители в зале – это интеллигенция. Правда,  тут нужно уточнить –  зрители чего. Если это зрители какого-то мюзикла, порочного, престижного, или как бы драматического спектакля, на который престижно попасть, купив билеты за 20 – 25 тысяч, – то это, конечно, не интеллигенция. А вот люди, которые приходят слушать Блока, слушать Ахматову, Сашу Черного того же, – это, безусловно, интеллигенция, потому что они делают сознательный выбор.   

– То есть интеллигент – это человек сознательный, образованный?  

– Читающий, знающий, думающий, демократичный. Безусловно, образованный. Не обязательно семи пядей во лбу и с тремя высшими образованиями, но – образованный.   

– А чего вы ждете от своего зрителя? Вы ждете от него понимания, когда он вас слушает, в этот момент? Или вы видите в нем «сливки» общества  – те, которые видел Булгаков в  русской интеллигенции? Вы надеетесь на то, что, выйдя из этого зала, ваши зрители будут и в жизни вести себя достойно и благородно? Это входит в «программу»?

– Такой программы, такой сверхзадачи у меня, конечно, нет. И я думаю, что они и без меня ведут себя достойным образом – и на работе, и в жизни. Да, вы вспомнили оценки Булгакова – а у Саши Черного есть одно из стихотворений, которое я вчера в финале читал:

Вот, собственно, это они и есть. И спектакль мой, конечно, посвящен и адресован интеллигенции. И поэтому он не требует каких-то огромных зрительных залов. Сто, двести человек – прекрасно! Я очень люблю, когда со спектакля уходят. А бывает такое, что уходят люди. И слава богу! Значит, вам не туда, вы не туда попали. Вы не по адресу, и поняли это сразу – что здесь не будут показывать фокусы, не будут какие-то слайды бегать по стенкам, не будет выступления кордебалета и т.п.

– Вы сторонник традиционного театра? Новую драму не принимаете? То, что вы сейчас перечисляли, это ведь атрибуты  новомодной волны… 

– На самом деле это у нас она новомодная. На Западе это уже позавчерашний день. Новую драму я не люблю –  может быть, есть замечательные вещи, но то, что попадалось лично мне, вызывало у меня чувство отторжения и очень сильной тоски, потому что в девяноста девяти процентах случаев это графомания. Что-то такое выжатое из ничего и ни о чем. За этим ничего не стоит – никакой истории, никакой боли. Хотя, скажем, современная канадская драматургия мне очень интересна. Вообще сейчас Канада совершила какой-то безумный рывок и в кинематографе, и в театре, и в драматургии в том числе. Вот я  очень хочу сделать одну их пьесу, думаю, что стоит это сделать.   

– А как вы относитесь к осовремениванию классики, переводу ее в другой формат, в том числе и с включением музыки, «кордебалета»  и прочего? Это всегда у вас вызывает отторжение  или есть варианты, которые вам нравятся? 

– Смотря кто и как это делает. Если делает личность, профессионал, тогда все нормально. Я, например, сейчас работаю у Кирилла Серебренникова, и я его считаю одним из самых интересных молодых режиссеров. Он  использует и разные спецэффекты, но по делу, а не по принципу: «А вот здесь мы давайте споем, чтобы зрителю не заскучать». В подавляющем большинстве случаев мотивировка именно такая: «Здесь мы поставим зонг, потому что зритель устал, зрителю скучно. А здесь мы пустим картинку какую-то или еще что-нибудь»…

В Гоголь-центре мы выпустили «Мертвые души», которые тоже более чем осовременены, но, тем не менее, Гоголь остается Гоголем.   

– А в «Мертвых душах» вы кто? 

– В «Мертвых душах» я Плюшкин, и там много еще у меня всяких параллельных линий, потому что это мужская история, там все роли, включая Коробочку и ее приживалок, играют мужчины. И даже собак Ноздрева играют мужчины.  А сейчас вот мы с Кириллом Серебренниковым говорили о «Мелком бесе» Сологуба, который, если все сложится, я надеюсь, выпустим уже в следующем сезоне. Тоже читаешь – ну, просто про сегодня… 

– Вы по призванию своему, по самоощущению актерскому  многоплановый артист или характерный? 

– Больше характерный, конечно. Я не могу себя назвать многоплановым, потому что я  героев, например, играть не могу, если говорить грубо, по амплуа. Зиновий Яковлевич Корогодский, с которым мне выпала – не побоюсь этого пафосного слова – честь общаться где-то около полугода, когда он создавал «Театр поколений», при всем его новаторстве, тем не менее, мыслил по старинке и расписывал всем амплуа, – так вот, мне он  писал: «комедийный простак». 

– «Простак»?  

– Да, именно «комедийный простак». Ну, конечно, не простак, но то, что комедийный – это безусловно. Харáктерный, да. Комедийный. В достаточной степени эксцентричный. Но, конечно, никак не герой.   

– Чехова вам  приходилось играть?

– Лучше б не приходилось в тех спектаклях, в которых я его играл.   

– Неудачные спектакли?

– Неудачные спектакли в неудачных театрах у не очень удачных режиссеров.  

– А  вы всегда идете за режиссером? Я имею в виду – в спектакле. Понятно, что в концертном варианте, в моноспектакле  вы – хозяин положения.

– Нет-нет. Как раз я никогда не решусь выйти в моноспектакле без режиссера, просто наглости у меня не хватит самому себе сварганить что-нибудь и выйти.

– Это всегда чья-то режиссерская работа?

– Конечно, а как иначе? Это совершенно разные профессии. Вот здесь, на фестивале, некоторые демонстрируют такой вариант: я сам себе и актер, и режиссер, и все это быстренько сделаю сам. Но вот, собственно, результат налицо… Саморежиссура для меня исключена.

– Режиссер вам предлагает свою концепцию  или он строит концепцию под вас?

– Мы вместе сочиняем, вместе придумываем и  – по-разному бывает. Когда концепция под меня, когда я под концепцию. Тут возможны варианты. Но должен быть, конечно, человек, который знает материал, который не просто на последние три репетиции придет, скажет: «Ну, ладно, можешь выйти оттуда, а свет дадим такой». Нет. Он должен быть с самого начала, с, грубо говоря, застольного периода.

 – А музыкальная часть «Концерта Саши Черного для фортепиано  с артистом» – ваша?

– Да. Музыкальная – моя.  

– Правильно ли я поняла, что  вам что-то очень не понравилось на «Монофесте»?

– Что-то понравилось, что-то нет, но общее впечатление у меня очень хорошее. Главное то, что есть артисты, которые действительно хотят работать. Самостоятельно работать – потому что единственный выход для артиста, если он мало занят, не востребован – это делать моноспектакли. Либо уходить в другую профессию, либо не сдаваться и все-таки работать самому. И, скажем, спектакль «Саша Черный» возник не просто так.

Хотя я был занят – я пришел первый год работать в ТЮЗе, это был 1989-й год. У меня было очень много  работы, по три спектакля в день. Но я посмотрел,  посмотрел на артистов, которым было уже лет по семьдесят, по шестьдесят, – как они приходят, сидят, сидят в буфете, курят, выпивают… Боже мой, в какие-то там сорок – пятьдесят лет я тоже буду так? Боже упаси! И я начал срочно, в панике, искать возможность уйти от всего от этого – играя в этом репертуаре, находясь в штате, стал искать возможность работать над тем материалом, который интересен мне. А если что-то интересно мне, то это обязательно кому-то еще будет интересно. А потом я покинул ТЮЗ. Я вообще считаю, что артист не должен сидеть в одном и том же театре: вот пришел ты из института – и до гробовой доски сиди в этом заведении. Потом его вперед ногами выносят…

– А репертуарный театр, тем не менее, должен, по-вашему,  существовать?  

– Да, безусловно. Репертуарный театр репертуарному театру рознь. Скажем, Малый драматический театр Льва Додина  – это репертуарный театр. Но какой репертуарный театр! Какого уровня, какого высочайшего класса! Признан во всем мире. Другое дело, что играть по 20-30 лет одно и то же, одну и ту же пьесу – это, мне кажется,  неправильно. Во-первых, она умирает, во-вторых, артисты стареют. Средняя продолжительность жизни спектакля года три. И его надо снимать. Но бывают, конечно, исключения. Скажем, те же «Братья и сестры» у Додина. Я все время про Додина говорю, потому что у него недавно юбилей был, и я все время о нем думаю и вспоминаю. «Братья и сестры» были поставлены в 1984 году. Я был на генеральной репетиции, когда учился еще на первом курсе института. Спектакль идет до сих пор. И –  что самое интересное – составы не обновляются. Скажем, Петя Семак, который начинал играть Мишку Пряслина, когда ему было двадцать с небольшим, играет эту роль и в пятьдесят. Но он играет так, что через три минуты после его выхода на сцену зритель забывает возраст артиста, настолько это всё грандиозно и виртуозно делается. И не один Петя Семак – это вообще уникальное образование под названием «Малый драматический театр».

– Додин для вас безусловный, абсолютный  авторитет? «Последняя  инстанция»?

– Это истина в последней инстанции, да, Лев Абрамович Додин.

– И вы никогда не расходились с ним во мнениях? Не спорили?

– С Додиным я соглашаюсь всегда. С Фокиным – нет, хотя он для меня тоже авторитет. Но есть какие-то вещи, которые он категорически не принимает. А я категорически не принимаю вещи, которые декларирует он. А с Додиным – не было даже такого случая, когда я бы сказал: «Нет, вы не правы, Лев Абрамович». В конечном счете, он всегда оказывается прав. Но это, может быть, мое отношение ученика к учителю, которого я очень, очень люблю.

– И всегда готовы принять его диктат?

– А режиссер и должен быть диктатором. И большинство хороших театров всегда были под диктатом. Товстоногов, Додин, Корогодский… Любимов – разве не диктатор? Захаров – еще какой диктатор! Любой хороший театр всегда строится на беспрекословном подчинении главному режиссеру.  Это нормально. А когда в театре начинается демократия, он сразу превращается в клуб по интересам.  Расплывается,  растекается... Начинается непонятно что.

– Эту необходимость авторитаризма как принципа управления можно спроецировать на общество в целом?

– Нет. Это именно театральная особенность. И за рубежом, где, слава богу, с демократией все в порядке, хорошие театры устроены тем же способом. Так было у Питера Брука в Англии, в Германии у Марталера еще какая диктатура – нам и не снилось…

– Но мы и на уровне социума с демократией  как-то плохо справляемся, вам не кажется?

– С демократией, похоже, мы никогда не справимся. По крайней мере, в ближайшие лет пятьдесят – сто  уж точно не справимся, если не произойдет какого-то чуда.

– Для вас театр – трибуна?  кафедра?

– Прямолинейный, политический театр я не признаю. Когда все в лоб, это капустник. Прямолинейная актуализация, тем более с педалированием отдельных реплик, подмигиванием зрителю со сцены, – это невыносимо. Но возьмите любой легендарный спектакль – это всегда  высказывание. Такими были лучшие спектакли Товстоногова. Я уж не говорю о спектаклях Додина. И «Братья и сестры», и культовый спектакль «Звезды на утреннем небе», и «Гаудеамус», и «Клаустрофобия», в которых я был занят. И вот сейчас чеховская история – «Дядя Ваня», «Вишневый сад». И «Жизнь и судьба» Гроссмана – мощное, внятное, но при этом высокохудожественное высказывание. И если это получается, то это гораздо действеннее всяких митингов, маршей и всех прочих составляющих нашего скорбного бытия.

– Но митинги и марши вы тоже приветствуете?  

– Да – но это совсем другой жанр. На «Эхе Москвы» было обсуждение какого-то митинга, и кто-то – по-моему, это был Анатолий Миронович  Смелянский, ректор школы-студии МХАТ, – сказал: «Ну, вот эта истерика – зачем эта истерика?».  Однако жанр митинга – это истерика. А какой еще быть может жанр у митинга? Не может митинг проходить в форме такой светской беседы с микрофоном, это же не творческий вечер. Посмотрите на Жириновского, с одной стороны,  – это всегда истерика. А посмотрите на Навального, с другой стороны, – тоже истерика.

– Кто из наших с вами современников, людей общеизвестных, воплощает интеллигентное начало, является, может быть, совестью нации?

– Вот был, царство ему небесное, Петр Наумович Фоменко. Есть Генриетта Наумовна Яновская, Кама Миронович Гинкас в Московском ТЮЗе, с которым мне тоже выпало счастье работать. Есть Ахеджакова, есть Улицкая, с которой мы очень хорошо знакомы, – она не просто представитель, она эталон  русской интеллигенции. Можно долго перечислять. И Кирилл Серебренников, и многие другие…

– А что в литературе ваше? Что любите читать, перечитывать?

– Это Гофман, Достоевский, Толстой, это Тургенев, как ни странно…

– Почему же странно? Тургенев – замечательный писатель.  Чехов?

– Чехов в меньшей степени почему-то – к стыду, наверное, моему.

– А что именно вы любите у Достоевского?

– Все. Я люблю брать наугад, я очень люблю не с начала читать – благо,  я знаю эти книжицы по содержанию – а взять, например, «Братьев Карамазовых» с любого места и – читать, читать, читать…  

– Кого хотели бы  сыграть в «Карамазовых»?

– В «Братьях Карамазовых» у меня есть, могла бы быть ролишка. Папы, папы их – Федора Павловича… Мог бы сыграть Смердякова.

– А сделать нечто вроде моноспектакля нет желания?

– «Братья Карамазовы» – это грандиозная вещь, там не вычленить какую-то линию внятную. У меня есть мысль сделать моноспектакль по «Преступлению и наказанию», но взять только линию Мармеладова, без всех Родионов Романовичей, Сонечки Мармеладовой, Катерины Ивановны. Просто взять линию Мармеладова, его монолог в трактире, сыграть этот монолог, облачив, естественно,  в театральную форму.  Тут сам персонаж уж очень такой наш. Русский персонаж.  

– Хотелось бы увидеть…  И  где же ваши новые режиссеры ходят-бродят?

– Где-то ходят, где-то бродят…

Запись от 19.05.2014. Г.Р.