Журнал - Интернет-журнал "Филолог"

Нина Горланова

«Все может быть…»

Вообще-то в помещении нижеследующего материала в данную рубрику есть определенное лукавство, вернее, неточность: Нина Викторовна Горланова – писатель не пермского, а всероссийского масштаба, но поскольку литературная Россия – это в том числе и литературная Пермь, то все вполне корректно и законно. Тем более что сама Горланова от Перми никогда не дистанцировалась и уж тем более не отрекалась – напротив, Пермью творчески питалась, в свою очередь духовно подпитывая родной город, художественно преобразуя и мифологизируя его.

В предисловии к книге Горлановой «Вся Пермь» Марина Абашева говорит об этом так: «Горланова выстроила свою Пермь, свой мир внутри современного большого города. Получилось – многонаселенный гудящий муравейник, почти Вавилон, архив трогательных историй, галерея причудливых портретов, веселая, тесная, опасная, нищая, прекрасная, неистребимая жизнь. Мир-текст, стремящийся стать аналогом действительности. Горлановская Пермь – маленькая Йокнапатофа, только не мифическая изначально, как у Фолкнера, а изначально достоверная, реальная и, вследствие этой натуральной, почти сюрреалистической достоверности, становящаяся мифом. Этот авторский миф питает прозу Горлановой, это пласт плодородной почвы, из которой ее текст произрастает»¹. И еще: «Кажется: поймешь, о чем Горланова, узнаешь, зачем Пермь, угадаешь ее подлинное значение…»².

Перефразируя знаменитую пушкинскую формулу, позволим себе сказать, что горлановское художественное зеркало Перми льстит, ибо, несмотря на то, что пишет Горланова почти с натуры (буквально: практически не расстается с бумагой и ручкой) – натура же эта весьма далека от совершенства, а порою даже уродлива и отвратительна, – она, как того и требует звание художника, преобразует жизненный материал, высекая из него в лучших своих вещах искру Божью, насыщая спасительным юмором, светом добра и надежды, в общем, творческий процесс осуществляется в полном соответствии с другой широко известной поэтической формулой: «Когда б вы знали, из какого сора…»

Читать Горланову – удовольствие, для пермяка удвоенное узнаванием знакомых реалий и персон. (Иногда, правда, узнавание вызывает и неудовольствие: несовпадением отражения и оригинала, с точки зрения узнающего, – но это, что называется, неизбежные издержки производства.)

Общаться с ней – удовольствие не меньшее. Добровольные курьеры «Филолога», третьекурсники Миша и Роман, командированные к Нине Викторовне за материалом для настоящей публикации, вернулись в состоянии ошеломления – от искренности, простоты, радушия, эмоциональности и щедрости Нины Викторовны, одарившей их, помимо душевной теплоты, еще и собственными картинами.

А для наших читателей Нина Викторовна согласилась предварить публикацию своего рассказа некоторыми суждениями на актуальную для нас школьную, и не только школьную, тематику.

Личные впечатления о школе:
О школе у меня остались самые чудесные воспоминания. Мы жили в поселке Сарс Октябрьского р-на Пермской области. Я закончила 11-й класс в 1965 году, то есть старшие классы пришлись на время оттепели. У нас была система профессионального образования (она всего два-три года просуществовала). Наш класс (девочки) – будущие краснодеревщики, а мальчики – электрики. Мы говорили: гроботесы и столбогрызы. Учителя в поселке были отличные. Классная руководительница – Малухина Анфиса Дмитриевна – много лет потом еще помогала мне, бедной горожанке (картошкой). Сейчас я езжу к ней в гости. Правда, когда я поступила в университет, то обнаружила, что не знаю имен Хемингуэя, Ремарка, а мои городские однокурсники их знают… То есть все-таки поселок давал меньше, чем город.

Родительская благодарность школе:
Мои дети (четверо своих и одна приемная дочь) учились в обычной пермской школе (№ 12). Я довольна как мать: они вышли из 11-го класса грамотные, все поступили с первого раза в вузы.

Профессиональная причастность к школе:
Я работала библиотекарем в школе рабочей молодежи (№7), затем – в Доме пионеров в Балатово. Там и там встретила энтузиастов-коллег: они все силы отдавали работе с детьми, я видела, что свое дело эти люди любят по-настоящему.

О реформе, именуемой модернизацией:
Мое отношение к реформе образования отрицательное. Наш нобелевский лауреат Иосиф Бродский говорил: лучшее, что есть у нации, – это язык нации, а лучшее, что есть в языке, – это литература на этом языке… А решение сократить гуманитарные предметы – это лишение детей лучшего, что есть у нации!

О современной литературе:
Современная литература в России мне нравится, но с классикой она пока не сопоставима, по-моему. Перечитывать не могу, а классику перечитываю. Однако без современной прозы нельзя дать понять ученикам, в чем суть художественной литературы. Она ведет с читателем напряженный диалог о НОВЫХ смыслах (а массовая культура – это подтверждение стереотипов МАССОВОГО СОЗНАНИЯ, то есть старых мифов). Новые смыслы можно проследить только на новой прозе!

О «школьной» литературе:
По-моему, каждый ученик должен прочесть Солженицына, Войновича, Приставкина, Щербакову («А вам и не снилось»), Васильева («А зори здесь тихие»), цикл рассказов Искандера о детстве. Буду счастлива, если учителя сумеют порекомендовать мои рассказы о детях из книги «Вся Пермь» или «Роман воспитания» («Новый мир» за 1995 год, №№ 8-9), написанный в соавторстве с мужем. В соавторстве с Вячеславом Букуром я написала также и повесть «Тургенев, сын Ахматовой» (о первой любви). Она опубликована в журнале «Октябрь» за 1998 год и в альманахе «Третья Пермь» (№1)³.

Об учителе:
Я считаю профессию учителя одной из самых главных в жизни. Не только знания дает педагог. Всем своим образом ведения урока (справедливостью-несправедливостью в оценках, терпимостью-нетерпимостью к недостаткам учеников, а без недостатков людей не бывает) он подает пример или анти-пример. Ведь одно-два поколения демократически образованных учеников могут изменить будущее страны (в сторону процветания).

Об увлечении живописью:
Картины я начала писать лет 7 тому назад (однажды обмакнула палец в масляную краску и…). Это не реализм, а «наивизм» (другое название: примитивизм). Первая картина называлась «Человек человеку ангел». Об этом подробно я пишу в автобиографическом романе «Нельзя. Можно. Нельзя», он в сокращении есть в журнале «Знамя» (№ 6) за 2002 год ⁴.

О публикуемом ниже рассказе:
В рассказе «Как упала Токарева» героиня прибегает к помощи молитвы. И молитва спасает! Это история из моей жизни. Рассказ написан в сентябре 1996 года. Хочу добавить вот что: моя неграмотная бабушка спрашивала: «Пушкин – это кто? Пушки который делал?» То есть я ее выучила читать, но по складам (Пушкина она так и не прочла, не знала его). А для нас эта фамилия с пушками вообще не соотносится! Так и Токарева (для младшей дочери что Токарева, что Слесарева)…

Жанр: «рассказ-прогноз». Будет ли современная литература так же хороша, как в советское время, – все может быть, чудеса возможны. В этом и есть радость жизни.

О «ностальгии» по советским временам:
Нет, конечно, никакой ностальгии, и это очевидно из всего мною написанного. Но в эпоху застоя, в которую мы жили, все было понятно, предсказуемо – не только социально, но и художественно освоено. Нам было у кого учиться, за кем следовать (Трифонов, Стругацкие). Сейчас – все новое, неясное, неустоявшееся. Все взвинчены, раздражены. Кого любить? Кого жалеть? Мы все движемся по этой новой жизни наощупь. И пишем наощупь. Нужно время, чтобы появилось качество в описании сегодняшних реалий. Думаю, что появится.

15 декабря 2002

Как упала Токарева

Во-вторых, говорю, она упала в моих глазах в последнее время: все легко просчитывается – сын-наркоман, конечно, погибнет в конце и так далее. Пишет левой пяткой, и этой левой пятки у нее много…

Так для чего ты ее берешь, спросила подруга. А Соне, отвечаю, она же не может, как я, старые «Вопросы литературы» перечитывать, правда?! Книги дорогие, не по карману… юмор у Токаревой хороший, Соня любит юмор. Журналы выписывать тоже не хватает денег…

Не хватает, кивает подруга, она за эту Токареву двадцать тысяч заплатила, давала почитать соседке, а та еще и пятно посадила на книгу – жирное такое, огромное! Ну, отвечаю, ты же знаешь, я с книгами аккуратно… я их сразу нынче оборачиваю.

Я в самом деле обернула книгу и положила в шкаф, где паспорт. Чтоб многочисленные друзья-гости не попросили почитать. Но… Муж утром, уходя на работу, как водится, захотел «увидеть родные буквы», как он говорит, взял Токареву, полистал и так – на покрывале – оставил. А средняя дочь встала, холерично дернула покрывало, Токарева упала на пол и раскололась на две равные части.

Я сразу схватила клей и наклонилась, чтоб поднять книгу. Вообще-то для самой Токаревой, которая Виктория, это хорошо, думаю я: ее читают, а уж пятна на книге или… раскалывание на две части… я б и сама не против, чтоб мои книги сие перенесли в процессе служения людям, как говорится. И тут я пробегаю глазами первые строчки страницы, на которой книга расколота… вторые… далее… до конца… Очнулась: уже надо закрывать книгу! Так, тяга удивительно сильная у нее! Это ведь редчайший талант – не оторваться, если начал читать!.. А я ведь эти ранние вещи читала некогда, но вот снова… не оторваться было! Как люди писали в годы застоя, а? Но надо клеить. И я решила наконец встать, но… не смогла сделать ни одного движения ни одной мышцей ног! Я их отсидела? Ничего, говорю себе, Нина, все не так плохо, даже если это меня парализовало, то у Шнитке вообще после первого инсульта музыка пошла потоком, после первого инсульта он все лучшее и создал, как считают некоторые… Но больно как, даже от боли фиалки на окне стали голубыми.

Когда фиалки стали голубыми, я была дома одна. Некого позвать на помощь. А встать я не могу, и все тут! Что же делать?

Думаю: вот мне за слова «упала Токарева» наказание!.. Парализовало или не парализовало?.. Но у Шнитке после инсульта музыка… Все впереди еще! Таинственна ли жизнь еще? Таинственна еще, Линочка! Это у нас с нею такой пароль… А Лина в свое время привезла мне из отпуска икону Божьей Матери. Посмотрела я на нее, взмолилась:

– Прости мою гордыню, что я сказала «упала Токарева»… Помоги мне сейчас, Пресвятая Богородица, да святится имя Твое! Молю тебя! Горячо-горячо!

И тут меня осенило: можно ведь рывком повалиться, у нас же – слава Богу! – теснота! И я таким образом упаду на кровать Даши. И я валюсь набок, оказываюсь на кровати Даши, закрываю глаза от боли, когда их открываю, то фиалки все еще голубые. Но скоро они начинают фиолетоветь, а потом и кровь пошла по телу, по своему обычному руслу. Встала я, взяла два тома Толстого и ими придавила склеенный томик Токаревой. Снова легла. Тут девочки пришли из магазина, я им все рассказала. Они: ма, лежи, мы сами папе ужин приготовим.

– Папа, мама там лежит, у нее Слесарева упала, – голос младшей.
– Какая Слесарева? Токарева! – говорю я и понимаю, что для меня как Пушкин не связывается в сознании с пушками, так и Токарева – со станком токарным. Она уже ТОКАРЕВА, как ПУШКИН.
– Как Толстой упал, а Окутажава бежит, Толстой во сне ползет, но Окутажава не может догнать, – вспоминает младшая дочь.
– Какой Окутажава! Акутагава, наверное, – поправляю я Агнию. – Кстати, Толстой-то хорошо ее склеил, Токареву.

И вот я понесла подруге склеенную Токареву. Заметит или нет? К счастью, в этот же миг к ней пришел сосед и попросил взаймы лампочку – у него перегорела, а запаса нет. Мол, завтра же купит он новую и вернет…

– Э, нет! – отвечает подруга ему. – Ты новую себе вверни, а мне МОЮ лампочку отдай! Потому что она куплена 15 лет назад, тогда – в годы застоя – все делали качественно! А сейчас – в эпоху новую, рыночную – делают как попало, лишь бы продать…

Я уши-то накрахмалила и слушаю, слушаю. Да-а, думаю, сейчас все делают не качественно, но по законам рынка события разовьются как: либо сие не будут покупать, а будут завозить импорт… либо мы все научимся делать качественные лампочки снова!

А вот писать снова так же качественно, как писали тогда… вряд ли уже будем. Давления не стало, а на поверхности… что-то не то. Пока еще не ясно, что именно… Но с другой стороны: таинственна ли жизнь еще? Таинственна еще, Линочка! (хотя это – стихи Кушнера вообще-то!) Значит, все может быть… И искусство тоже… как лампочки… качественное пойдет снова… Все может быть.

Вместо послесловия: попытка анализа

Во-первых, почему все начинается с «во-вторых»? Может быть, потому, что жизнь – без начала и конца, и самое первое, как и последнее, уловить невозможно? Или это – прием мгновенного включения читателя в чужой разговор, начавшийся ранее, «до текста», кивок в сторону предыдущих, оставшихся в затекстовом поле аргументов?

Во-вторых – это уже наше, а не горлановское «во-вторых», которое вообще-то должно было быть «во-первых», так как относится к заглавию, – почему Токарева «упала»? Впрочем, тут вроде бы сразу наступает ясность – потому что «все легко просчитывается» и «пишет левой пяткой». Но уже во втором абзаце (еще одно, подспудное, «во-вторых»?) ясность начинает затемняться, так как все-таки «юмор у Токаревой хороший»…

В-третьих, почему диалог, открывающий рассказ, не получает законного грамматического оформления, а предъявляется формально как субъектно однородное, монологическое повествование? Может быть, это графически запечатленный акт присвоения чужого слова, вбирания, перемалывания его и выплескивания на поверхность текста уже в качестве своего собственного, хотя и с чужих уст сорванного?

В-четвертых, незаметно для себя читатель вовлекается в это стремительное, легкое, естественное плетение словесного кружева, неприхотливым узором которого становится, кажется, все, что попадает на глаза, всплывает в памяти, слетает с языка, точнее, с кончиков пальцев, держащих перо (или бегающих по компьютерной клавиатуре?).

При этом словно совершенно невзначай, между прочим выясняется масса частных, бытовых и социальных подробностей; ненавязчиво-естественно, без каких бы то ни было преамбул-представлений появляются новые персонажи – впрочем, им не очень подходит аттестация «новые», ибо для автора-героини они столь непреложный, очевидный и неотъемлемый факт ее бытия, что и читателю ничего не остается, как воспринимать их таковыми, не уповая ни на какую объективацию и детализацию, ибо в том живом речевом потоке, каковым является рассказ, это было бы противоестественно.

Динамизм повествования в данном случае – это летучесть самой речи. Событие вырастает из слова и в слове обретается. Как пишет М. Абашева, «повседневность, явленная в речи, и составляет предмет описания»⁵ в прозе Горлановой. Иллюстрация – перед нами.

Сначала Токарева» упала как писатель в глазах читателя. Затем она упала в качестве материального объекта – книги, свалившейся с дивана и расколовшейся на части. Однако уже до этого, буквального, падения Токарева-писатель начинает подыматься признанием ее юмора «хорошим», достойным Сониного чтения, а еще очевиднее этот подъем становится и даже достигает кульминации (признания: «редчайший талант»), когда склонившаяся, чтобы поднять книжку, героиня, невольно застревает глазом на странице и, незаметно для себя, в этом согбенном положении заново не отрываясь перечитывает упавшую Токареву (буквальный смысл слова сохраняется, а переносный обретает иронический оттенок).

Затем «падает» – застывает в скрюченном состоянии – уже сама Нина (у автора-героини здесь, в эту критическую сюжетную минуту, появляется имя) и при этом понимает, что мгновенный паралич (а это даже хуже, чем падение, которое есть процесс, движение от чего-то к чему-то, ибо – полная неподвижность) послан ей в наказание за слова «упала Токарева».

Но физическая скованность компенсируется внутренним, душевным, духовным напряжением – и обыденность, господствовавшая до сих пор в рассказе, хотя и тяготевшая к «упавшей» Токаревой и «старым» «Вопросам литературы», начинает интенсивно заполняться духовными, культурными реалиями, знаками которых выступают великие имена (перечисляем в порядке их предъявления): Шнитке, Божья Матерь, Толстой, Пушкин, Акутагава, Кушнер. Бытовая теснота, в которой можно рывком перекинуться с одного места на другое, «виртуально» расширяется, обретает вертикаль устремленной ввысь молитвой, насыщается воздухом культуры – и не от этого ли всемирного соучастия, соприсутствия, всемирной отзывчивости (вектор которой, сравнительно с предполагаемым Достоевским вариантом: от мира – к художнику, в данном случае обращен вспять: от божества, от искусства – к миру, к человеку) отступает физическая боль?

Обыденность, в которой нет денег на новые книги, а Токарева (книга) стоит двадцать тысяч, украшена жирным пятном да к тому же еще упала во мнении искушенной собственными писательскими бдениями читательницы, по ходу повествования утрачивает свой самодовлеющий, стабильный облик: книга рассыпается, героиня «складывается», фиалки меняют цвет, а слова (первоисточник, провокатор и фиксатор происходящих метаморфоз) продолжают демонстрировать свою смыслопорождающую производительность и неистощимую изобретательность. Вслед за Токаревой, явленной и в качестве автора, и в качестве книги, такое же раздвоение, а точнее метонимизацию, переживает Толстой («два тома Толстого» и – «Толстой-то хорошо ее склеил, Токареву»), сама Токарева в устах младенца на мгновение превращается в Слесареву, чтобы тут же вознестись до сопоставления (в определенном смысле, конечно) с Пушкиным. Те же детские уста из Акутагавы и Окуджавы производят замечательный гибрид – Окутажаву и запускают его на пару с Толстым в фантасмагорические догонялки: «Как Толстой упал, а Окутажава бежит, Толстой во сне ползет, но Окутажава не может догнать».

И все это вместе разрушает первоначальную категоричность, превращая рассказ-прогноз в рассказ-опровержение: упавшая было Токарева, «которая Виктория», поднимается, а возносившаяся над ней, судившая ее героиня падает, но, осознав грех гордыни, тоже поднимается – собственной покаянной молитвой и пришедшей на помощь мировой культурной отзывчивостью. Вместо безапелляционного «упала Токарева» обнаруживается и обнажается несостоятельность каких бы то ни было безусловных констатаций, кроме той, которая эту несостоятельность в оптимистической проекции фиксирует: «Таинственна ли жизнь еще? Таинственна еще, Линочка!»

В конечном счете выясняется, что в названии «Как упала Токарева» главным было слово «как» – тάк упала, что поднялась (ну, не до Пушкина, конечно, но все-таки), а это «как» и есть главный вопрос и в искусстве, и в жизни – тот самый, который адресуется к сердцевине, к ядру, к тайне творения.

Тут надо бы поставить точку, но как-то не вписалось в предыдущее рассуждение замечание по поводу не дающего пройти мимо словечка «накрахмалила» – «Я уши-то накрахмалила и слушаю, слушаю». Даже в горлановском всеядном контексте оно звучит как-то неожиданно, чересчур простецки, что ли, и вроде бы не вполне уместно в уже стремящемся к финалу и влекущем читателя к высокой надежде – жизнь таинственна и все может быть – рассказе. И в то же время это очень органично для авторской манеры: житейский и словесный сор не противоречит постулируемой тайне, а, пожалуй, даже делает прогноз (все-таки прогноз есть!) более убедительным.

Галина Ребель

-----

1 . М. Абашева. «Парки бабье лепетанье…» //Нина Горланова. Вся Пермь. Пермь, 1996. С. 12.

2 . Там же. С. 5.

3 . В сб. «Литературное краеведение в школе» (Пермь: 2002) читатель найдет статью В.И. Шенкман «Дети и взрослые в повести Н. Горлановой и В. Букура “Тургенев – сын Ахматовой”», а также детские отклики на это произведение.

4 . Аннотацию на этот роман читайте в нашем журнале на стр. 73.

5 . М. Абашева. «Парки бабье лепетанье…» // Нина Горланова. Вся Пермь. Пермь: 1996. С. 7.

Дорогая Нина Викторовна!

«Филолог» от всей своей юной и горячей журнальной души
поздравляет Вас
с минувшим юбилеем и желает творческих успехов вообще,
творческого сотрудничества с нами в частности,
а главное – здоровья, неиссякаемого оптимизма
и непреходящей веры в то, что в основе бытия лежит
благая, человечная, утешительная тайна.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева

Архив «Филолога»: