Кто море удержал брегами
И бездне положил предел,
И ей свирепыми волнами
Стремиться дале не велел?
М. Ломоносов

 

Уже к 20–30-м гг. XIX века торжественная ода потеряла всякий интерес для читателя и перестала быть живым явлением литературы. «В Ломоносове нет ни чувства, ни воображения. Оды его, писанные по образцу тогдашних немецких стихотворцев, давно уже забытых в самой Германии, утомительны и надуты»¹, – с горечью писал А. С. Пушкин. Эта оценка единодушно была подхвачена современниками. Признавая неоспоримые заслуги Ломоносова перед русской словесностью, В. Г. Белинский отмечал: «Для нас теперь непонятна такая поэзия: она не оживляет нашего воображения, не шевелит сердца, а только производит в нас скуку и зевоту»². Лишь Н. В. Гоголь остался в стороне от общего критического пафоса эпохи и восхитился светоносностью ломоносовского стиха: «Его поэзия – начинающийся рассвет. Она у него, подобно вспыхивающей зарнице, освещает не все, но только отдельные строфы»³. Свет отдельных строф не был увиден XIX столетием, а сам жанр стал знáком безвозвратно ушедшей классической культуры. Не секрет, что и сегодня чтение оды не доставляет какого-либо удовольствия читателю, «горизонт читательских ожиданий» по-прежнему не совпадает с тем, что содержит классический текст. Мы предлагаем один из вариантов культурологического комментария, способного, на наш взгляд, «оживить» текст, приблизить его к современному прочтению.

 

Данная работа – попытка ответить на вопрос, когда-то поставленный Л. В. Пумпянским. В одном из исследований ученым был отмечен следующий любопытный факт: тексты XVIII века в силу не совсем ясных причин не несут в себе памяти о петербургских наводнениях. Приведем здесь обширное рассуждение Л. Пумпянского, являющееся отправной точкой наших последующих построений: «Почему большое наводнение 1752 года не отозвалось в одах Ломоносова – мы не знаем. Возможно, что по политическим причинам: как было осмыслить его без нарушения уже прочно устоявшегося сравнения “Елисавета” – “тишина”? Вся официальная концепция елисаветинских од тишине была бы потревожена и смещена /…/. Не было од, насколько мы знаем, и к наводнению 1777 года. Причины нам тоже неизвестны. Но впечатление, произведенное этим наводнением, превзошедшим предшествующие (10,5 футов выше ординара), было громадно…»⁴. Следует разобраться в этом странном и непонятном умолчании столетия, тем более что уже в начале XIX века сформируется принципиально иной способ художественного воплощения мира, в соответствии с которым текст будет устремлен к экстраординарным явлениям социофизической действительности. «Мгновенная» реакция романтического текста на «следы беды вчерашней» иронически запечатлена в поэме А. С. Пушкина «Медный всадник»:

 

Утра луч

Из-за усталых, бледных туч
Блеснул над тихою столицей
И не нашел уже следов
Беды вчерашней; багряницей
Уже прикрыто было зло.
……………………………….

Граф Хвостов,

Поэт, любимый небесами,
Уж пел бессмертными стихами
Несчастье невских берегов⁵.

[Курсив здеь и далее мой – Т.З.]

 

Итак, почему ломоносовская ода не воспела «несчастье невских берегов»? Сформулированный Л. Пумпянским идеологический аспект проблемы представляется верным, но все же нуждающимся в некотором дополнительном комментарии, поскольку сама идеология – проявление более мощного смыслового механизма, названного М. Фуко «эпистемическим полем»⁶. «Тишина» столетия была хранима не только Государством, но в первую очередь самим Временем истории, в недрах которого зарождались возможности подобного восприятия мира. Задача настоящего исследования сводится к очерчиванию этой не всегда видимой глазу «эпистемы».

 

XVIII век был, как известно, веком русского Ренессанса, возвращением солнца Эллады в «полнощную столицу»: ослепительно ясные ландшафты ломоносовских од, блеск зеркал, бесконечно отражающих свет, рассыпающийся огонь фейерверков… Не случайно принято говорить о «солнечном апофеозе русского абсолютизма»⁷. Реальность ломоносовской оды, таким образом, – это световая реальность.

 

Между тем, в связи с поставленной проблемой более важным для нас является вопрос не о внешних контурах мира, а вопрос о «внутреннем ландшафте» столетия – тех глубинных, невыявленных формах реальности, которые оказались заслоненными «световым» мифом, усиленно культивируемым русским Просвещением. (Не случайна в данном контексте исходная этимологическая связь таких слов, как «свет» и «просвещение».) Образы пространства, создаваемые той или иной эпохой, как правило, не совпадают с подлинной реальностью. Более того, сам текст является не чем иным, как формой преодоления этой данности – неоформленного и стихийного мира. За немерцающим светом ломоносовской оды скрывалась темнота первозданного мира…

 

Необходимо помнить, что история Российской империи начиналась с покорения водной стихии. Петр I хотел, чтобы Россия стала одной из ведущих морских держав. Выход к водным путям имел, как известно, важное стратегическое значение для зарождающейся империи; власть над миром, к которой стремилась молодая Россия, была неполной без власти над морем. Однако, как мы уже отметили выше, идеология является лишь частным проявлением фундаментальных интуиций времени. Строительство первого русского флота, «начертание во влаге Петрова града», поиски новых морских путей и «проходов», водные каналы, знаменитые фонтаны, – всё это отражение борьбы человека с водной стихией, которая была не только «изнанкой» каменного Петербурга, но и олицетворяла «изнанку» мира как такового, напоминала о первичном Хаосе.

 

Мотив воды не только является ведущим мотивом поэзии Ломоносова, но и образует ее особый глубинный сюжет. Сама Россия, задающая основное звучание торжественной оде, выступает в первую очередь как геометрически измеряемая поверхность рек. Пространный мир ломоносовского текста определяется пространностью российских вод:

 

В полях, исполненных плодами,
Где Волга, Днепр, Нева и Дон,
Своими чистыми струями,
Шумя, стадам наводят сон…(222)⁸;

Течет Двина, Днепр, Волга тише,
Желая Твой увидеть свет… (501);

Воззри в поля свои широки,
Где Волга, Днепр, где Обь течет…(202);

Где Волга, Днепр, Двина, где чистый невский ток…(497).

 

В исследовании, посвященном изучению географических представлений и терминов, А. В. Барандеев пишет о преобладании в русском литературном языке XVI–XVII веков терминов гидрографии⁹. Языковое сознание точно запечатлело это исходное нарушение естественной пропорции. Показательно, что М. Ломоносов почти не употребляет названий русских городов, за исключением Петербурга и Москвы. «Поэтическая космография» Ломоносова сплошь состоит из названий рек, которые становятся не только своеобразными символами России, но и непременным условием так называемого «имперского пейзажа».

 

В основе художественной системы М. В. Ломоносова, как известно, лежит космогонический миф о сотворении мира из «неизвестности» и «неизмеримости». Петербург, являющийся символом столетия, возникает из воды, которая, несомненно, восходит к первобытному библейскому хаосу: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою». Новая история повторяет очертания ветхозаветной истории, первозданная пучина вновь отражает в своих водах око Творца:

 

О коль ты счастлива, великая Двина,
Что славным шествием его освящена!
Ты тем всех выше рек, что устьями своими
Сливаясь в сонм един со безднами морскими
Открыла посреде играющих валов
Других всех прежде струй пучине зрак Петров (700).

 

Лик человека, подобно Божьему Духу, запечатлен теперь в водах:

 

О чистый Невский ток и ясный,
Щастливейший всех вод земных!
Что сей Богини лик прекрасный
Кропишь теперь от струй своих (95);

Сугубым ревом там и пеною порог
Стремится к низу, чтя Монарших святость ног (802).

 

Свое окончательное оформление данная идея получила в «Слове похвальном Петру Великому»: «И вы, великия реки, Южная Двина и Полночная, Днепр, Дон, Волга, Буг, Висла, Одра, Алба, Дунай, Секвана, Тализа, Рен и протчия, скажите, сколь много крат вы удостоились изображать вид Великаго Петра в струях ваших?» (610).

 

Итак, XVIII век был веком освящения водной стихии. Просвещение верит в возможность окончательного преображения мира, в конечную победу Культуры над Природой, Космоса – над Хаосом. Однако идея универсального и вневременного Порядка, к которой так стремился русский классицизм, находилась в известном противоречии с идеями неоформленности и вечной изменчивости, которые олицетворяла «ужасна хлябь». Твердь возводимого культурой Города противостояла зыбким и дрожащим очертаниям Невы, постоянно напоминавшим об истинных истоках Нового времени. Мотив преодоления водной стихии становится одним из ведущих мотивов ломоносовской поэзии. Покорение воды всегда сопряжено в творчестве Ломоносова с преодолением Хляби как некоей изначальной неустойчивости бытия.

 

Там смертну хлябь разинул ад!
Но промысл мрак сей разгоняет
И волны в мыслях укрочает:
Отверзя в славе Божий град (649);

С негодованием шумела вкруг река,
Что проливалася в чужую власть насильно:
Спасенна, ныне к нам несет дары обильно,
Во влаге начертав Петрова града вид (719);

Из каменных бугров воздвигнута стена,
Водами ото всех сторон окружена (705).

 

Подобные примеры можно было бы умножать и дальше. Оппозиция хлябь/твердь не только  определяет ценностные параметры воссозданной Ломоносовым художественной реальности, но и отделяет прошлое время от времени настоящего. При этом «влага», «зыбь», «пучина», «бездна», как правило, соотнесены с прошлым России, уже окончательно преодоленным Историей. Ода Ломоносова – это торжество абсолютного Настоящего, запечатленного в неизменной твердости петербургского камня. Сам поэт верил в эту безусловную и окончательную победу человеческого разума над первозданными водами прошлого, просветительская идея поступательного движения истории была очень привлекательна для него. Показательно, что победы русского флота в его одах описываются не только как военные. Флот, созданный гением Петра, сокрушает не столько близлежащие морские державы, сколько саму морскую стихию:

 

Уже в них корабли вступают,
От коих волны отбегают,
И стонет страшный Океан (502);

Так флот Российский в понт дерзает,
Так роет он поверьх валов;
Надменна бездна уступает,
Стеня от тягости судов (92);

Уже белея понт перед Петром кипит,
И влага уступить шумя ему спешит (700).

 

Таким образом, происходит сакрализация русского флота, а военные победы напрямую соотнесены в поэзии Ломоносова с космогоническим процессом. Более того, спуск новых кораблей становится государственно значимым событием и увековечивается Историей. Жанр надписи «на спуск» – один из определяющих в творчестве Ломоносова. Особенно интересна в данном контексте «Надпись на спуск корабля, именуемаго Иоанна Златоустаго    года,    дня»:

 

Сойди к нам, Златоуст, оставив небеса,
Достойна твоего здесь зрения краса:
Петрова Дщерь тебе корабль сей посвящает
И именем твоим все море наполняет.
Когда ты пойдешь в путь на нем между валов,
Греми против Ея завистливых врагов.
Златыми прежде ты гремел в церьквах устами,
Но пламенными впредь звучи в водах словами (405).

 

Огненное Слово Иоанна Златоуста «заклинает» водную стихию, освещенное «море» оказывается соотнесенным с «небом».

 

Как мы уже заметили выше, противоборство человека со «страшным Океаном» неизменно атрибутировано прошедшему времени. В Настоящем же вода обретает черты «пассивности» и становится способной лишь к отражению воли субъекта:

 

В моей послушности крутятся
Там Лена, Обь и Енисей (226);

Земля и море вам послушно (665);

 

Итак, культура Просвещения конституирует идеальную действительность, в которой нет места проявлениям хаоса. «Там вихрей нет, ни шумных бурь…» (129), – пишет Ломоносов в «Оде на день брачного сочетания Государя Великаго князя Петра Федоровича и Государыни Великия Княгини Екатерины Алексеевны 1745 г.». «Спокойные воды» являются неизменным атрибутом подлинной истории России:

 

Утих свирепый вихрь в морях,
Владеет тишина полями,
Спокойство царствует в градах,
И мир простерся над водами (67);

Дабы среди Твоих спокойных царства вод
Велик был счастием корабль – сей новый год.
Да многие потом довольств увидим полны,
Не ведая, что вихрь, не ведая, что волны (576).

 

Следует отметить закономерность, характерную для идейно-художественной системы М. Ломоносова: как только речь в тексте заходит о настоящем (= идеальном) моменте, так тотчас же исчезают мотивы текучести и изменчивости, неизменно сопровождающие водную тему. В предельном варианте вода преображается в зеркало, олицетворяющее идею неизменности. Не случайно эпоха XVIII в. – это эпоха зеркал, ставших необыкновенно популярными в России именно при Петре I. Огромные парковые фонтаны также напоминали о «мировой чаше», отражающей реальность. Вода/зеркало – один из устойчивых образов мировой культуры, переосмысленный классицизмом. Застывшая неподвижность зеркала, удваивающего красоту созданного человеком мира, и есть тот внутренний идеал, к которому так стремился русский абсолютизм.

 

Нарцисс над ясною водою,
Пленен своею красотою,
Стоит, любуясь сам собой (131).

 

(Принцип внутренней зеркальности – один из конструктивных принципов ломоносовской оды, отличительной чертой которой являются постоянные возвращения-повторы к сходным ситуативным схемам и реализующим их мотивам.)

 

«Ясные» и «тихие» воды ломоносовской поэзии были олицетворением подлинной Натуры. Напомним, что для М. Ломоносова Природа всегда включена в Культуру, является ее непосредственным порождением. Экзистенциальное беспокойство субъекта перед текучестью и вечной изменчивостью окружающего его бытия нашло свое отражение в желании приостановить движение временного потока. В критике не раз отмечалось, что изображение природы в классицизме носит условный, декоративный характер. Декорация – олицетворение застывшего вневременнόго пейзажа, «каменный» слепок тревожного и беспокойного бытия природы. Здесь безмолвная неподвижность Вечности одерживает свою полную победу над временем. «Застывшие» ландшафты Ломоносова как нельзя лучше отражают борьбу человека с идеей Движения. Противостояние Природе есть противостояние Времени, под знаком которого проходил век Просвещения. В этой связи становится понятной та «агрессия», с которой обрушивается столетие на природное естество:

 

Мы пройдем с Ним сквозь огнь и воды,
Предолим бури и погоды,
Поставим грады на реках (143).

 

(Данный текст созвучен «Оде Государыне Императрице Екатерине Второй на взятие Хотина и покорение Молдавии» А. П. Сумарокова:

 

Попрем ток вод, дубравы, камень,
Пройдем сквозь пыль, сквозь огнь и пламень¹⁰.)

 

Со времен Гераклита вода олицетворяла собой идею времени. Метафора времени-воды является одной из ведущих в литературе русского классицизма. Достаточно напомнить такие хрестоматийно известные произведения, как «Море и вечность» А. П. Сумарокова, «Время» М. М. Хераскова, «Река времен в своем стремленье…» Г. Р. Державина…

 

«Проэкт иллуминации и фейерверка на новый 1755 год» М. Ломоносова стал пространственной реализацией вышеуказанной метафоры. В данном тексте время обретает свои пространственные очертания, буквальным образом сливаясь с рекой: «Действию происходить должно следующим образом: 1) по совершенном иллуминовании пристани на театре и всего острова на льду зажечь, когда повелено будет, корабль 1754 и, как он ясно станет изображаться, вывесть из-за башни при пушечной пальбе и некоторых увеселительных огнях, и тянуть тихо, пока изтлевать зачнет, и тогда затянуть за бугор, перед ним стоящий. /.../ 3) при том зажечь корабль 1755 и по прочищении вывесть за тритонами при пушечной пальбе и при звучных огнях верхних и нижних» (575). Проплывающие и сгорающие корабли – еще одно напоминание о преходящем характере окружающей человека жизни. Не случайно, что этот проект Ломоносова был отвергнут (к исполнению был принят проект Штелина). Эпоха 1750-х гг. интуитивно уходила от тревожных для неё смыслов; не желая мириться с временем, русское Просвещение говорило о грядущем преображении мира.

 

В поэзии М. Ломоносова рождались идеи, в целом созвучные просветительскому пафосу эпохи. Природа должна быть пересоздана, лишь в этом случае она обретает свойства подлинности. Вода наполняется позитивным смыслом только будучи покоренной, чудесно изменившей свое природное течение:

 

О полны чудесами веки!
О новость непонятных дел!
Текут из моря в землю реки,
Натуры нарушив предел! (502);

О реки, блиския, но прежде разделенны,
Ликуйте, тщанием Петровым сопряженны,
Струями по тому ж играючи песку,
Забудьте древнюю друг о друге тоску (722);

«Великой в похвалу Богине
Я воды обращу к вершине:
Речет – и к небу устремлю» (398).

 

Изменение течения реки – это, в первую очередь, попытка изменить однонаправленный ход времени, преодолеть его линейность.

 

Символом окончательной победы над стихией воды является фонтанное искусство XVIII века. Достойно внимания, что сам Ломоносов много занимался фонтанами. Сооружение фонтанов неминуемо связано с идеей нарушения известных законов физического мира, своеобразной «инверсией» воды. В «Письме к его Высокородию Ивану Ивановичу Шувалову» М. Ломоносов пишет:

 

Ты следуешь за ней, любезный мой Шувалов,
Туда, где ей Цейлон и в севере цветет,
Где хитрость мастерства, преодолев природу,
Осенним дням дает весны прекрасной вид
И принуждает в верьх скакать высоко воду,
Хотя ей тягость в низ и жидкость течь велит (289)¹¹.

 

Заметим, что речь в данном случае идет не просто об «инверсии» воды, но об ее предельном варианте – «травестии». Именно этим объясняется «вкрапление» в «Письмо» элементов «низкого штиля». Глагол «скакать» не только разрушает известную стилевую направленность ломоносовской строки, но и обнажает «кощунственный» характер описываемого в ней действия.

 

Борьба с временем – основная составляющая всякой абсолютистской культуры, ее исходная онтологическая функция. Воля к власти, неотделимая от форм монархического правления, отнюдь не сводится к покорению пространства. Всякая Империя претендует на высшую власть – власть над временем. В этом контексте смыслов фонтан становится символом бессмертия, олицетворением преображенного времени¹². «Скачущие» воды фонтана всякий раз напоминали человеку об ином живительном ключе – сладких водах Рая, поющих о жизни вечной.

 

В конце XVIII века Г. Р. Державин напишет свой знаменитый «Водопад», который проведет водораздел между двумя культурами: на смену классической эпохе фонтанов придет романтическая эпоха водопадов. Время властно заявит о себе в романтизме, пространственная модель мира сменится временнόй моделью…

 

«Подлинная история» наводнений будет написана А. С. Пушкиным. Петербургский период русской истории завершится «Медным всадником», явившимся гениальным памятником ушедшему столетию. Здесь предшествующая культура исчерпывает свои смыслопорождающие механизмы, здесь будет положен предел внутренним потенциям классицистского дискурса. Разбушевавшаяся стихия на мгновение изменит очертания Петербурга:

 

И всплыл Петрополь, как тритон,
По пояс в воду погружен¹³.

 

«Затворенная Хлябь», напомнившая о себе в пушкинской поэме, не нашла и не могла найти своего места в творчестве Ломоносова, поскольку XVIII век заявил о безусловной победе огня над водной стихией: «И влажная огнем покрыта быстрина» (723); «И огнь от многих вод дает» (501). (Интересно, что в своей поэме А. С. Пушкин дает описание мотива прямо противоположного – поглощения огня водой:

 

Но, торжеством победы полны,
Еще кипели злобно волны,
Когда под ними тлел огонь,
Еще их пена покрывала¹⁴.)

 

Культура XIX века вглядывается в мутные воды прошлого, осознавая их принципиальную непреодолимость. Сюжет «Медного всадника», благодаря бесконечным отражениям тем и мотивов, не разворачивается, а «заворачивается» вокруг себя, еще и еще раз умножается симметричными и параллельными вариациями. В результате подобного построения поэмы возникает представление об особом пути русской Истории, трагически возобновляющей себя, вынужденной не только повторять и отражать уже пройденное, но и всякий раз возвращаться к исходной точке Хаоса. Эта своего рода не-до-конца-преодоленность темного – необходимейшее условие существования новой культуры.

 

Остается лишь добавить, что память о первозданных водах еще не раз отзовется в текстах «золотого века»:

 

Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных:
Все зримое опять покроют воды,
И Божий Лик отобразится в них…¹⁵

 

-----

1. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. М.-Л., 1949. Т. 8. С. 278.
2. Белинский В. Г. Собрание сочинений. М., 1981. Т. 6. С. 83.
3. Гоголь Н. В. Собрание сочинений. М., 1959. Т. 6. С. 162.
4. Пумпянский Л. В. «Медный всадник» и поэтическая традиция XVIII века // Пумпянский Л. В. Классическая традиция: Собрание трудов по истории русской литературы. М., 2000. С. 175.
5. Пушкин А. С. Медный всадник. Л., 1987. С. 19. (Сер. «Литературные памятники)
6. Фуко М. Слова и вещи: Археология гуманитарных наук. СПб., 1994. С. 35.
7. Сазонова Л. И. От русского панегирика XVII века к оде М. В. Ломоносова // Ломоносов и русская литература. М., 1987. С. 112.
8. Здесь и далее ссылки приводятся по следующему изданию: Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений в 10 тт. М.-Л., 1959. Т. 8. Все выделения в тексте – мои.
9. Барандеев А. В. Статус географической терминологии в русском литературном языке XVI-XVII вв. // Филологические науки. М., 1991. № 5. С. 54-61.
10. Ломоносов М. В., Сумароков А. П., Тредиаковский В. К. Стихотворения. Письма. М., 1999. С. 139.
11. В данном тексте запечатлено реальное событие, связанное с еще одной попыткой покорить воду. «Императрица Елизавета настойчиво требовала, чтобы в Царском Селе были устроены фонтаны, чему препятствовал высокий уровень дворцовой территории. /.../ ...Проверив результаты гидротехнических работ и признав их неудовлетворительными, Ломоносов предложил свои услуги и пообещал воды обратить к “вершине”, то есть изобрести какое-то новое водоподъемное сооружение (над чем он, как известно, действительно работал), а если потребуют, то устремить воды и “к небу”, то есть усовершенствовать фонтаны» (969).

12. В последующей литературной традиции фонтан часто выступает в качестве репрезентативного знака «имперской темы». В «Римских сонетах» Вячеслава Иванова вода, «бьющая в лазурь», становится символом выстроенного человеком Космоса истории:
Пел Пиндар, Лебедь: «Нет под солнцем блага
Воды милей». Бежит по жилам Рима,
Склоненьем акведуков с гор гонима,
Издревле родников счастливых влага.

То плещет звонко в кладезь саркофага;
То бьет в лазурь столбом и вдаль, дробима,
Прохладу зыблет; то, неукротима,
Потоки рушит с мраморного прага.
(См.: Иванов В. Стихотворения. Л., 1978. С.297. /«Библиотека поэта». Малая серия/)
В стихотворении И. Бродского, напротив, фонтан олицетворяет гибель «имперского текста» – гибель мира, когда-то верившего в свое бессмертие:
Из пасти льва
Струя не журчит и не слышно рыка.
……………………………………….
Пересохли уста,
и гортань проржавела: металл не вечен.
Просто кем-нибудь наглухо кран заверчен,
хоронящийся в кущах, в конце хвоста,
и крапива опутала вентиль.
(Бродский И. Стихотворения. Таллинн, 1991. С.96)
13. Пушкин А. С. Указ.соч. С. 14.
14. Там же. С. 17.
15. Тютчев Ф. И. Полное собрание стихотворений в 2 т. М., 1994. Т. 1. С. 176.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: