Его построили в 1954 году. Это был первый университетский жилой дом, сразу же получивший собственное имя – Дом Учёных. Профессора, доценты со своими семьями въезжали в собственные квартиры, покидая «голубятни» химического и геологического корпусов, старые общежития, частные квартиры, пристрои и прочие углы обитания. Поначалу Комсомольский проспект 47а, а затем и по сей день дом 49 – знаковый адрес. Но можно было и попросту: «Подвезите к Дому Учёных», – работало безотказно. Дом выделялся: он был элегантный, красивый, продуманный. Большие квартиры с эркерами и балконами, двойными прихожими, комнатами для прислуги, удобными подсобными помещениями, лифт, просторные лестничные «клетки» – всё это для Перми начала 50-х годов было слишком аристократично, но внушало не презрение, как сегодняшние особняки нуворишей, построенные на краденые деньги, а пиетет и уважение. В те годы люди ещё умели отличать и ценить подлинное. Дом был задуман для жизни, для человеческой жизни. Весь первый этаж – бытовой и необходимый сервис: престижная парикмахерская, ставшая позже ателье мод, почта (и сегодня известное 39-е почтовое отделение), магазин «Чай» с его притягательным чайно-кофейным запахом, большой гастроном. Во дворе – пункт для сдачи стеклопосуды. Всё удобно. Комсомольский проспект ещё только начинал застраиваться, по нему во всю длину лежали деревянные мостки, и Дом Учёных открывал панораму будущей улицы, которой суждено было стать знаменитым Компросом, отобравшим у Ленина и Карла Маркса (ныне опять Сибирская) славу главных магистралей города.

 

Фасад дома удивлял и радовал глаз: он был роскошен и прост, основателен и изящен, избыточен и лаконичен. Архитектурные детали в виде лепных гирлянд, украшавших дом по верхнему периметру, вписывались в общий ансамбль. Все последующие застройки улицы уступали этому дому, потому что они просто воздвигались, а он царил. У него было целое, подчинившее себе все мелочи, частности, детали. В этом смысле он и сейчас является наглядной антитезой бездарному и уродливому кичу, который сегодня затопил город. Каждое в отдельности строение, может быть, и хорошо, и интересно, но нет целого. Как любят говорить немцы, деталей много, а гештальта нет. Дом Учёных – явление гештальта, явление красоты и смысла.

 

Со стороны двора дом граничил с территорией психобольницы, и потому двор был всегда пустынен. С верхних этажей дома открывалась чудесная перспектива: была видна вся Пермь вплоть до Камского моста, а непосредственно перед домом раскидывалась великолепная липовая аллея, пересекавшая двор «психов» тремя чёткими вертикалями. Ум и безумие, как это и бывает в настоящей жизни, жили по соседству. Большое небо над домом, много воздуха и простора и эта голубая даль – всё создавало впечатление, что медленно плывёт дом-корабль по какому-то вечному маршруту и что сбить его с курса невозможно. Дом внушал чувство надёжности и защищённости, добротности и порядка. У Дома было лицо, душа, черты. Ещё бы! В нём поселился костяк профессорско-преподавательского состава университета: бывший ректор А. И. Букирев, действующий ректор Ф. С. Горовой, работники ректората Н. А. Игнатьев, В. В. Кузнецов, В. Ф. Усть-Качкинцев, И. И. Лапкин, П. Я. Мартынов, И. Н. Мерзляков, деканы К. И. Мочалов, А. К. Маловичко, А. В. Рыбин, И. С. Сандлер, заведующие кафедрами и ведущие профессора И. Г. Шапошников, Г. З. Гершуни, Е. Ф. Журавлёв, С. И. Мельник, Г. А. Максимович, П. А. Софроницкий, Б. К. Матвеев, В. А. Танаевский, П. Н. Чирвинский, Л. И. Волковыский, Д. Е. Харитонов, М. Н. Полукаров, Л. Е. Кертман, А. А. Ушаков, Б. А. Чазов, Р. В. Комина, В. В. Орлов, доценты А. А. Волков, П. И. Хитров, И. А. Малеев, Е. А. Голованова, Е. И. Коваленко, Е. О. Преображенская, Н. М. Паршукова, С. Я. Фрадкина, З. В. Станкеева; в Доме Учёных жили ректор медицинского института Е. А. Вагнер, ректор политехнического института М. Н. Дедюкин, работники обкома партии И. И. Быкова, Н. К. Масалкин. Возможно, вспомнила не всех: я жила в этом доме около двадцати лет (в 60 – 70-е годы) и помню именно этот период. Но уже и тогда (именно тогда!) было ясно, что в Доме Учёных живёт пермская элита. Сегодня это слово опорочено, ибо понятие элиты стало мифологемой более позорной, нежели достойной, более вредной, нежели полезной. Не могу не согласиться с Бестужевым-Ладой, который однажды в «Литературной газете» заметил, что сегодня в элите числится всё национальное отребье и национальное бесстыдство. Об этом же и статья Ю. Полякова в «ЛГ» № 31 за 2003 год. Нет, было время, когда элитой называлось то, что ею и является: отборные национальные мозги, создающие честь, основу и гордость города, страны, мира. Пермская университетская профессура была элитой города, и её адресная прописка в Доме Учёных преображала этот дом, делала его средоточием и символом интеллектуальной энергии. Такая мощная концентрация мозгов на 1 м² невольно создавала то, что Ю. Тынянов удачно (хотя и по другому поводу) назвал «теснотой ряда».

 

Критическая масса суммарного интеллекта невольно материализовалась в некую самостоятельную монаду, которая существовала как бы независимо от жильцов, квартир, подъездов, уходя в астрал и делая ауру дома энергетически притягательной. Я всегда чувствовала, что над этим (моим) домом витает трепетная и всесильная частица «ПСИ», та, что от слова «психе» – душа. Её нельзя объяснить и понять, её можно только почувствовать. Говоря сегодняшним языком, у Дома Учёных была коллективная харизма. Возможно, я задним числом что-то мистифицирую и идеализирую, но допуск на идеализацию предполагал сам Дом, его колоссальный дух, его интеллектуальное парение, интеллигентность его обитателей, представляющих истинную элиту. Всё это превращало Дом в некое целое, составленное из отдельных частных миров, отдельных частных судеб, конкретных персонажей и историй, длинных и коротких жизней, драм и анекдотов, но при всём том остающееся именно целым во всей его неповторимости и уникальности.

 

Это целое проявляло себя в отдельных срезах жизни дома вполне красноречиво. Как сейчас, слышу утренний шелест машин – это дом выезжал на работу. Первым своей грузно-семенящей походкой выходил тогдашний ректор Фёдор Семёнович Горовой. Его увозила служебная «Волга» ректората. Потом в течение всего утра подъезжали и отъезжали такси. Личных машин тогда никто не имел; удобного маршрута 8-го автобуса ещё не было, ездить трамваем неудобно, а такси было доступно по деньгам и экономично по времени, и мы широко пользовались этой услугой. В диспетчерской нас знали по фамилиям. Частенько, делая заказ, можно было услышать: «Через 15 минут выезжает Голованова, Кертман, Лапкин, Преображенская и т. д., можно вас подсадить». Не всегда заказ из-за популярности такси обслуживался легко, но заявки от Дома Учёных пользовались привилегией. Редкие личные машины тоже укомплектовывались коллегиально.

 

…После 21 часа дом выходил на вечернюю прогулку. Это была ритуальная акция. По тому, как пары гуляли, можно было многое сказать о семье, о супружеских отношениях, о личной манере вести себя на улице. Аккуратно, невзирая на погоду и время года, гуляли Борис Константинович и Эльза Иосифовна Матвеевы. Они шли очень плотно, голова к голове, рука к руке, нежно склонившись друг к другу. Это была очень интимная пара. По-старосветски выглядели Лев Израилевич и Рауза Салаховна Волковыские: было что-то старомодно рыцарское в том, как Лев Израилевич держал крепкой ладонью жену за край локтя. Так вёл свою даму кавалер в старинном фокстроте. По-домашнему, проникновенно, доверчиво шли Анна Сергеевна и Пётр Яковлевич Мартыновы. Прекрасные, выразительные глаза Петра Яковлевича всегда светились добротой, и он всегда улыбался встречному. Добротно, по-деловому гуляли Анна Александровна и Иван Петрович Мерзляковы. Они напоминали чету тургеневских Базаровых-старших – тот случай, когда и водой не разлить, и всякую секунду и всякое дело вместе. Открыто, широко, степенно шагали Борис Алексеевич и Ольга Михайловна Чазовы, от них исходило ощущение длинной и прочной жизни, которая вся ещё впереди. Они и жили глубоко, надёжно. Когда в доме поселились Гершуни, они неизменно исполняли ритуал вечернего прогуливания. Оба замечательно красивы, они были очень яркой парой. Григорий Зиновьевич и Нора Семёновна были сдержанны и лирику не показывали, но скрыть гармоничность своего союза им не удавалось. Летящей, стремительной походкой шли Евгений Иванович и Лиля Николаевна Коваленко. Остроумный, ироничный, всегда шутящий Евгений Иванович и серьёзная Лиля Николаевна замечательно дополняли друг друга – между ними было неизменное согласие и понимание. Странно гуляли Софроницкие. Он шёл как бы один, руки скреплены валиком за спиной, взгляд то ли отрешённый, то ли самоуглублённый. Она всегда на полметра позади, тоже не здесь и не там. Если ему кивали в знак приветствия, он как-то резко и нервно замирал на месте, долго в упор смотрел очень светлыми голубыми глазами, как бы силясь понять, что должна означать данная помеха на его пути, потом всё же «очухивался», коротко расшаркивался и быстро продолжал свой путь, сожалея, наверно, о том, что отключили от внутреннего созерцания. Пока он снова входил в образ, она обгоняла его, никак не реагируя на перемену декораций, и теперь уже он шёл на полметра сзади, и так они, не соприкасаясь, гуляли. А вот Кузьма Иванович Мочалов гулял всегда один. Шёл он всегда бочком, слегка крадучись, в глазах вопросительно-виноватых угадывался порыв «прощупать» собеседника на предмет, не знает ли он о нём чего-нибудь такого-этакого. Для беседы никогда не останавливался, стараясь побыстрее скрыться из виду. Часто гулял один и Лев Ефимович Кертман, особенно после инфаркта. Но он гулял по-научному: с шагомером в кармане, с новой гипотезой в голове, с очередной идеей, которую требовалось «обкатать» в одиночку. Маршрут у него был строго продуман: по улице Революции он шёл до Карла Маркса, потом вверх до Комсомольского проспекта, по которому добирался до завода Свердлова, и обратно вниз по стреле Комсомольского до Дома Учёных. Прогулка должна была уложиться в час времени – и никакого отступления. Сердце тренировалось на заданный ритм. А как шикарно «выступала» Фаина Абрамовна, мама Е. А. Головановой! Ей было за восемьдесят, но ходила она с абсолютно прямой спиной, никогда не позволяла себе хныкать или жаловаться. При любом раскладе жизни – свежая стрижка с полулоконом на лбу, белый воротничок, подкрашенные губы, небольшой каблучок на обуви. Если вы ей попадались навстречу и она замечала ваш «кислый» вид, немедленно включался неповторимый одесский шарм: «Шо такое? Вам нужно принять стакан слабого марганца!» – «Но у меня, Фаина Абрамовна, не живот, а голова». – «Какая разница?! Скажите, пожалуйста, у неё голова! Так ведь и я говорю, что всё идёт от головы!» Колоритная, сильная была старуха!

 

Была у дома и общая принадлежность – Ольга Афанасьевна, попросту Афанасьевна. Она убирала наши квартиры, но я и сегодня не смею назвать её уборщицей. Нет, это была, несомненно, личность. Она приходила в дом ежедневно и убирала по две квартиры. За уборку брала три рубля. Наверное, бόльшая часть дома пользовалась её услугами. Маленькая, уже сильно сгорбленная и глубоко пожилая женщина, Афанасьевна работала на внуков, чтобы их выучить и поставить на ноги. Работала как настоящий профессионал: добротно, тщательно, без халтуры, не признавая никаких «лентяек» – всё руками. Я сегодня, когда здоровье, точнее, нездоровье всё чаще напоминает о себе, диву даюсь, как можно было в её годы полный рабочий день работать внаклон! Она любила свой труд, глубоко уважала всех нас и несла свой крест достойно, зная себе цену. После уборки как-то совсем естественно шла на кухню и ждала, когда её накормят. Это входило в условия. А примерно за неделю до своего дня рождения она без тени лукавства или неловкости простодушно напоминала нам о своей дате: «В четверг-то нынче у меня именины, а кофты ни одной нет». Меня обычно назначали осуществить это торжественное мероприятие, и мы шли с ней в магазин, и она терпеливо и с радостью примеряла платья и кофты, халатики и юбки, пока вещь не вызывала у неё никаких сомнений – и мы её покупали. Радовалась подарку открыто, от всей души, потом обходила квартиры и говорила всем нам спасибо. Никогда не роняла достоинства: не попрошайничала, не брала в долг, не жаловалась на судьбу. Словно о ней сказано:

Блажен, кто понял голос строгий
Необходимости земной,
Кто в жизни шёл прямой дорогой,
Прямой дорогой столбовой.

 

Она приняла земную необходимость своим простым и мудрым сердцем, не ропща и не склоняя перед ударами судьбы ни головы, ни души. Наверное, её уже нет  – светлая память ей от тех из нас, кто ещё в этом мире.

 

…А ещё были в доме лифтёрши, некий скрытый штат, выполнявший добровольно наиважнейшую миссию: они отслеживали завоз продуктов в наш гастроном. Сегодня невозможно представить пустые витрины магазинов, но они были, и достать что-либо к столу можно было либо случайно, либо по блату, так что лифтёрши оказывали нам неоценимую услугу. Они входили в тайный заговор с клерками гастронома, и те из пиетета к учёным выдавали информацию, и вот уже по цепочке несётся из квартиры в квартиру: «После обеда будут сосиски! Сосиски после двух! Со-сис-ки, со-сис-ки, со-сис-ки!» – и неработающая часть дома ровно в два занимает места у дверей гастронома. Осенью, в период бойкой торговли фруктами свежего урожая, наши лифтёрши занимали очередь у лотков, которые кто-то раскидывал возле дома, и мы знали, что «завезли сливу, спускайтесь вниз, торгуют сливой», – нет, гораздо лучше: «Выбросили сливу, сли-ву – сли-ву – сли-ву!» Сегодня это забавно вспоминать, но ведь таким незатейливым способом, объединившись, жили, выживали, радовались. Поистине, как пелось в частушке 20-х годов:

Взаимопомощь на селе –
Удар по бедности и мгле!

 

В сущности, если вдуматься, это была великолепная и спасительная советская коммуналка, от которой сначала все радостно убежали, а потом её востребовали. Сегодня легко её по-снобистски презирать и вспоминать как нечто уродливое, а на самом деле всё не так плохо и не так просто. Ведь в Доме Учёных было много в прямом смысле слова коммунальных квартир, особенно пятикомнатных и четырёхкомнатных. Очень плотно жила семья Риммы Васильевны Коминой, деля огромную девятикомнатную квартиру с семьёй профессора Е. Ф. Журавлёва и семьёй начинающей тогда партийную карьеру Инны Павловны Быковой. Наша 67-я квартира, кроме нас с мужем, вмещала уже вышедших на пенсию Ивана Петровича и Анну Александровну Мерзляковых и доцента кафедры политэкономии Нину Михайловну Паршукову с двумя сыновьями-близнецами. Мало кто поверит, если я скажу, что жили мы замечательно! Даже мой «колючий» муж Евгений Давыдович Тамарченко, хотя и не без ропота принял условия игры, оказался нормальным коммунальщиком.

 

Квартирный коммунизм частенько выручал в трудной ситуации: у соседей можно было «стрельнуть» трёшку до зарплаты, перехватить луковицу или морковку, заглянуть вечером «на телевизор», который только ещё входил в наш быт и не каждую семью радовал. А то было время повального увлечения показом фигурного катания, пропустить Роднину или Пахомову считалось зазорным, и мы ежевечерне, пока длился сезон, «кучковались» всей квартирой в большой комнате Анны Александровны и Ивана Петровича перед крохотным и очень смешным (теперь смешным, а тогда божественным) телевизором. Нина Михайловна умудрялась испечь к этой торжественной минуте огромный противень мойвы (мойва и хамса – элитные рыбки 60-х), и на стол выставлялось блюдо с этой роскошью. Поглощали мы её прямо руками, чтобы не усложнять жизнь и не пропустить на экране какой-нибудь сверхмощный «тулуп» Родниной. Обсуждалось ледовое зрелище горячо и активно – равнодушных не было. В иные вечера инициативу по украшению стола брала в свои руки Анна Александровна, и тогда мы получали её фирменную запеканку из творога с изюмом.

 

Частенько Анна Александровна просила меня сыграть с ней в «уголки» – была в фаворе такая простая шашечная игра, – но она обычно проигрывала и сердечно расстраивалась. Однажды, выждав момент, когда Анны Александровны не было рядом, ко мне подошёл Иван Петрович и очень смущённо, заикаясь и краснея, попросил: «Это самое, вы уж Ксаночке-то уступите, немножко проиграйте, а то она переживает». Такие были замечательные старики.

 

В коммуналку втягивались соседи из других квартир и даже подъездов. Помню, как передавалось для коллективного угощения нежнейшее печенье от Раузы Салаховны, жены профессора Волковыского, изготовленное по раритетным рецептам татарской национальной кухни, и тогда нас «кликали» наверх, в квартиру Л. Е. Кертмана, и Сарра Яковлевна, жена его, поила нас чаем за огромным овальным столом. Римма Васильевна Комина приходила из первого подъезда с собственным вареньем, сваренным её мамой Натальей Романовной тоже, очевидно, по раритетным рецептам, ибо оно благоухало и таяло во рту. А разве можно было забыть знаменитый куриный бульон, которым лечила инфлюэнцу бабушка Екатерины Осиповны Преображенской! Бабушке было 90, но она готовила этот бульон лично сама и передавала его всякому, кого свалила болезнь. Мне довелось поинтересоваться, как получается такой дивный бульон, на что бабушка (увы, не помню её имени-отчества) весьма серьёзно, акцентируя каждое слово и произнося их с большой паузой, сказала: «Запомните, деточка. В настоящий куриный бульон никогда и ничего не добавляют: ни лук, ни морковь. Он должен иметь запах и вкус натуральной курицы. Так вот: никогда и ничего! Только рис без соли, сваренный отдельно, если хотите». Разве сегодня такое возможно? Что-то ушло безвозвратно, и наш искренний бытовой коммунизм в том числе.

 

В доме любили играть. Знаю, что иногда у Кертмана собирались преферансисты, и эта «зараза» затягивалась до утра. Все азартно любили шахматы. Мы со Львом Ефимовичем отыгрывали за вечер три – четыре партии. Иногда играли на двух столах: приходили Евгения Александровна Голованова и Фёдор Семёнович Горовой. Как-то я невзначай обыграла Евгению Александровну, чего она не терпела в силу своего лидерского темперамента. На следующий день состоялся забавный диалог по телефону:

–    Нина, какого рода слово «рояль»?
–    Мужского.
–    Вы уверены?
–    Конечно!
–    Это надо же, а я час назад на областном партийном активе сказала «рояль – она».
–    Забудьте, они и не заметили.
–    Их было триста человек, кто-то же всё равно запомнит.
–    Так доценту вашего ранга, между прочим, надо знать нормы русского языка.
–    Конечно, если с вечера вы отшибаете память, утром не до норм.

 

Так я получила «шпильку».

 

А как в доме переживались спортивные университетские страсти! В те годы было принято преподавателям участвовать в кроссах и соревнованиях, особенно популярным был волейбол. Волейбольная площадка располагалась между геологическим корпусом и нынешней «девяткой» (юристы) на месте восьмого корпуса, которого тогда не было, и она никогда не пустовала. Как-то само собой разумелось, что после учебного дня надо сделать разминку. Болельщики высаживались по обе стороны площадки, и Богданов (зав. кафедрой физкультуры) «делал свисток». Особый азарт вызывали игры сборных команд философов с историками (капитан – Юрий Максимович Рекка) и химиков с физиками (капитан – Лев Петрович Пятосин) – они шли «стенка на стенку». Играли часами до позднего вечера. А дома продолжались дискуссии: кто кому красивее «врезал», как был хорош Юра (Рекка) на подаче, как здорово отразил Герасим (Герасим Сергеевич Григорьев) пас химиков. Будни дома становились продолжением жизни университета. Но оставалось время и для метафизики. Прекрасные часы в обществе профессора-физика Ивана Григорьевича Шапошникова. Он уже тогда много бывал за границей, где читал лекции, и по возвращении устраивались семейные семинары-бдения под водочку. Тут всегда только о высоких материях – новые идеи в физической науке, мы в контексте мировых проблем, исторические прозрения и провалы в методологии науки и т. д., о чём может быть только специальный разговор.

 

…Иногда случались мероприятия, в которых участвовал весь дом. Так было где-то в конце 60-х, в один из вечеров позднего лета (день и год не помню), когда все ждали полного солнечного затмения. Идею подал, кажется, профессор Г. А. Максимович, а Исаак Самойлович Сандлер, создатель и первый декан экономического факультета, накоптил стёкла с запасом, чтобы дать всем желающим. А их оказалось очень много – двор был полон людей. Помню, что все почему-то волновались, глядя, как солнечный диск заметно уходит в тень. Глаза устремлены в небо, по мере наступления темноты смолкают голоса, и вот оно свершилось – солнце на небе исчезло, всё погрузилось в темноту. Город на несколько минут замер в оцепенении, двор наш в гробовом молчании наблюдал за происходящим. Помню, как кто-то негромко вспомнил классика: «Погасло дневное светило…». Было величественно и жутко, как будто зловещие силы вели нас к концу света. Лев Ефимович первым нарушил тишину, сказав довольно громко: «Я бы не стал просить: “Остановись, мгновенье…”». Стоявший рядом Иван Григорьевич добавил: «Но оно всё равно прекрасно». Солнце начало медленно возвращаться к жизни, а мы ещё долго не расходились, что-то держало всех и хотелось быть рядом. Дом пережил нечто вроде момента истины, когда вдруг обнажается суть, в данном случае космическая, а люди одновременно и все сразу понимают, как они зависимы и малы, как победно прекрасен мир, как неопровержимы и вещественны высшие силы.

 

…Весной, перед полным таянием снега, нас приглашали на субботник, колоть лёд возле дома, чтобы очистить пешеходную дорожку. Мужчины выходили все, независимо от ранга, кроме нездоровых и занятых на работе. Кололи ломом, а большими деревянными лопатами отгребали куски льда в кучи, которые тут же и увозились. Сноровистей всех работал И. А. Малеев, большой, сильный, быстрый, он играючи разбивал глыбы, призывая Льва Ефимовича Кертмана и Александра Ивановича Голованова посоревноваться. Те за ним не поспевали. А я вижу растерянного Ивана Ивановича Лапкина, который, держа лом наперевес, никак не может придать ему вертикальное положение: «Чёрт знает, как им управлять…» Выражение вовсе не характерно для милейшего Ивана Ивановича, и остроумный Лев Ефимович, смеясь, подтрунивает: «Да, Иван Иванович, согласен – это вам не наукой руководить». (И. И. Лапкин был проректором по науке и начальником НИСа.) Андрей Васильевич Рыбин, декан юридического факультета, не работает из-за больной ноги, но активно присутствует: «Что же это у вас, Лев Ефимович, глыбы какие-то хилые, ударять надо крепче!» – «А вы, Андрей Васильевич, любите “удар зубодробительный, удар-скуловорот”? Учтём, учтём, скоро Учёный Совет», – и общий хохот, цитата из Некрасова проходит «на ура».

 

Со временем эта трудовая традиция оборвалась, лёд рубили сначала наёмные рабочие, а потом его и вовсе не трогали, пока сам не растает, и, сколько помню, возле дома было грязно до поздней весны. Теперь это уже никого не волновало.

 

…Святым днём для дома было 9 Мая. Значительная часть профессуры воевала и знала фронт не понаслышке. В этот день мужчины надевали ордена и медали и шли на улицу. Так делала вся страна, и Дом был её небольшой, но достойной частью. Гуляли по проспекту, останавливались стайками возле дома, заходили в угловую рюмочную, вспоминали, поздравляли друг друга. Всегда среди фронтовиков были В. В. Кузнецов, Л. Е. Кертман, А. И. Голованов, Ф. С. Горовой, С. И. Мельник. Меня особенно трогал С. И. Мельник. Он уже был очень больным человеком, из-за диабета мало двигался и редко выходил из дома. Но в этот день он вставал и шёл на улицу, буквально увешанный наградами. Обе половины его пиджака вплотную украшали ордена и медали. Видно было, что ему тяжело дышать, но это было мелочью на фоне счастья, которое он переживал в этот день. Тыловики, работавшие на победу не покидая стен университета, радовались вместе с фронтовиками. Дома готовилось застолье, и было принято компанией «заваливаться» то в одну квартиру, то в другую. Уличное веселье продолжалось в домах. Шумно и людно в этот день было у Л. Е. Кертмана, шли с поздравлениями один за другим коллеги по кафедре, аспиранты, друзья, родственники. В огромной квартире царил праздник. Мы в те годы умудрялись много танцевать, патефоны уже сменились проигрывателями, и популярные танго, вальсы и фокстроты были нашими любимыми мелодиями. Слегка захмелев, пускался в пляс Ф. С. Горовой, паркет скрипел под его грузной фигурой; элегантный, подтянутый И. Г. Шапошников улыбался в сторонке, наблюдая за общим весельем, но не вливаясь в него; полковник А. С. Герчиков и юрист Б. А. Касаткин прекрасно пели. А потом все играли – игр было много, и это увлекало всех. Расходились за полночь. Похоже, что и эта традиция со временем угасла.

 

…Дом был живым существом, единым организмом. Однако, сколько бы об этом ни вспоминать и ни писать, само это единство было лишь вектором отдельных жизней, частных судеб, ибо дом состоял из людей, и они-то и были более всего интересны. Я хочу рассказать о тех из них, кого лучше знала, с кем больше общалась, кто более зримо остался в памяти.

 

Для меня лично Дом Учёных начинался с девятой квартиры на четвёртом этаже первого подъезда. Там жила Римма Васильевна Комина с мамой, мужем и дочкой Мариночкой. Её личный дом стал для меня началом судьбы, профессии, жизни, то есть, как поётся в песне, «началом начал». После смерти Риммы Васильевны в 1995 году мы сделали о ней книгу «Римма», в которой, надеюсь, полно и искренне рассказали о ней самой и о её громадной роли в судьбах сотен людей, прежде всего пермских филологов. Эта книга – дань её памяти.

 

А Владимир Васильевич Воловинский, муж Риммы Васильевны, воспринимался нами как часть её самой, часть вторая, принявшая на себя отблеск её таланта, яркости, популярности. Это была правда, но правда несправедливая. Как я теперь с опозданием понимаю, все мы, увлечённые образом Риммы Васильевны – а она затмевала многих! – не давали себе труда понять и оценить Владимира Васильевича отдельно от неё, в его собственной, другой самостийности и значительности. Думаю, что многие по этой причине его прозевали, упустили. Я успела захватить «концы». После смерти Риммы Васильевны Владимир Васильевич, пребывая в глубочайшей скорби и душевной одинокости, часто звонил, иногда приходил. Ему нужны были постоянные воспоминания о Римме Васильевне. Я была одной из этого круга. Так выстраивалась прямая линия общения, дававшая возможность увидеть Владимира Васильевича в его удивительном своеобразии и неповторимости. Но наша вечно дёрганная жизнь, в которой мелочи и суета поедают главное, в которой не мы управляем бегом времени, а он нами, то и дело отодвигала и переносила встречи, срывала неспешное общение. Задним числом я кляну себя, что далеко не всегда предпочитала общество Воловинского бешеному ритму жизни. Он нуждался в наших разговорах, а я вечно спешила куда-то, зачем-то, к кому-то. И всё-таки время после ухода Риммы Васильевны и до ухода из жизни самого Владимира Васильевича не прошло впустую, я увидела Владимира Васильевича совсем другими глазами, хотя, естественно, не он стал другим, а я немного затормозилась и задумалась. Во благо себе.

 

Если одним словом, то он был человеком безукоризненной Чести в самом прямом, высоком и широком смысле этого слова. Верность принципам, прямота, указующий и ведущий по жизни голос совести, никогда никакой интеллектуальной пошлости, нравственный вкус – это доходило до ригоризма и делало его «неудобным» для общения. В силу этих же качеств он иногда был прямолинеен, отчего, думаю, страдала куда более гибкая и пластичная Римма Васильевна. Всегда очень упорствовал в своей идеологической и политической бескомпромиссности, которая в структуре его личности была очень важной составляющей. Ни на волне перестройки, ни в период последующих революционных перемен ни разу не отрёкся ни от одного мировоззренческого принципа. Видел и судил глубоко, самостоятельно. Не обольщался новизной. Когда я в книге «Римма» написала, что Римма Васильевна приветствовала команду Гайдара за её незашоренность, Владимир Васильевич коротко поправил меня: «Нина, это не так».

 

Он до самой смерти ходил на демонстрации коммунистов и всегда участвовал в выборах. Душой был чист необыкновенно, не лгал, не притворялся, не фальшивил. Нашу революционную новь 90-х принял с трудом, а вернее – не принял вовсе. Сразу понял истинную цену наших «демократов», мародёрский характер реформ и попросту ушёл в себя. Я в связи с Воловинским вспоминаю Фаину Раневскую, великую русскую актрису, которая завещала высечь на своей могиле два слова: «Умерла от омерзения». Так вот, и Владимир Васильевич в последние годы жизни медленно угасал от омерзения к цинизму и бесстыдству, ставшим нормой новой жизни. Люди его типа не могли адаптироваться, и я помню, как в середине 90-х начали разрываться сердца у лучших людей страны: один за другим уходили Игорь Дедков, Юрий Буртин, Лен Карпинский и многие другие. Шестидесятники не выдерживали, и омерзние было тут не последней каплей. Об этом прекрасно написано в опубликованных дневниках И. Дедкова. Владимир Васильевич – из той породы. Когда-то академик Н. Амосов, объясняя гибель социализма, сказал так: «Крах его неизбежен, ибо социализм небиологичен». И вот крах случился, но Владимир Васильевич одним из первых увидел, что, вместо Спасителя, пришёл Грядущий Хам, и воры стали ворами в законе, и биологичный социальный дарвинизм начал косить народ, которому вот уже второе десятилетие внушают, что это нормально и что жертвы неизбежны. Всё дело в том, когда и кому эта истина открылась в своей наготе. Владимир Васильевич был из тех редких, по-настоящему умных и честных людей, которые не опаздывали с пониманием сути вещей. Пока все «колотились» в эйфории, эти люди понимали что к чему и оценивали перспективу трезво и однозначно.

 

Он всю жизнь собирал материал о жлобах и жлобстве. У него была специальная папка на эту тему. Наверное, могла бы получиться замечательная книга, ибо и писал Владимир Васильевич прекрасно: точно, чётко, по делу. То ли не успел, то ли не захотел. А была бы эта книга как раз и ко двору и ко времени. Жлобство на глазах одерживает победу, а жлобы на всех уровнях правят бал. Грустно, господа…

 

…Он был оригинален. В год, когда умер Иосиф Бродский и, с небольшой паузой, Юрий Левитанский, а также несколько больших актеров, он спросил меня по телефону: «Нина, чья смерть задела вас наиболее лично?» Я, подумав, сказала: «Всё-таки Бродского». Он: «А меня Папандреу». Это оказался видный деятель греческой партии социалистов. Я, к стыду, и не знала. Для Владимира Васильевича он был воплощением определённой системы политических ценностей, в то время как для меня, конечно, высшей ценностью была и есть Поэзия.

 

…Его любили студенты, когда он какое-то время работал на кафедре философии и читал курс научного атеизма. Однажды в трамвае я случайно услышала разговор двух студенток:

–     Какая у вас была пара?
–    Воловинский, научный атеизм.
–    Как он вам?
–    Нравится. Очень умный. Похож на Блока, такой же грустный.
–    Нам тоже.

 

Точная, прекрасная деталь про Блока: умный и печальный, как великий поэт, чьё сердце было чистым и гордым, страдающим и провидческим.

 

 

-----

* Предлагаемый вниманию читателей текст является фрагментом повести «Дом (портреты, сюжеты, судьбы)».

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: