Мысль В. Белинского о романе А.С. Пушкина «Евгений Онегин» как «энциклопедии русской жизни», «поэтически верной действительности картины русского общества в известную эпоху»¹ подчеркивает особую эмоционально-экспрессивную насыщенность бытовых деталей в художественном мире пушкинского стихотворного романа. В «Евгении Онегине» перед взором читателя проходит целая серия явлений быта – «как вещественного (бытовые предметы, одежда, еда, вино и пр.), так и нравственного (понятия чести, специфика этикета, правила и нормы поведения) и социального (служебная иерархия, структура общественных отношений и пр.)»². В этом ряду особое место занимает пир.

 

Пир в романе выступает преимущественно в двойном преломлении. Прежде всего это бытовая деталь из сферы отдыха русских дворян, устойчивая и реалистически конкретизированная, – мы подробно узнаем о содержании меню в доме помещиков Лариных и петербургском ресторане у Talon, о том, что и как танцевали в провинции и обеих столицах российской империи… Одновременно содержание пира шире традиционного бытового – большой званый обед, обильное угощение, главным знаком которого выступает момент коллективности, – повторяясь и обретая дополнительные смыслы, пир приобретает характер особого структурнообразующего лейтмотива, перерастающего в символ, архетипическую модель всего человеческого бытия.

 

Образ пира, достаточно традиционный в допушкинской русской поэзии – для Державина, Батюшкова и других, впервые возникает в лицейском периоде творчества поэта. В его ранних стихах, как отмечает С. А. Фомичев, «господствует тон «изящного эпикуреизма»:

Миг блаженства век лови;
Помни дружбы наставленья:
Без вина нам нет веселья,
Нет и счастья без любви…

 

Это четверостишие можно считать квинтэссенцией ранней пушкинской поэзии – оно включает в себя все главные ее темы (дружба, вино, любовь) и передает ощущение быстротечности жизни, которое диктует жажду наслаждения. Культ земных радостей, противопоставленный юдоли повседневных забот, ортодоксальности, официозу, отражал просветительское мироощущение вольтерьянского толка, характерное для русского общества начала XIX века»³.

 

В послании «Кривцову» (1817) тема жажды земных наслаждений перед лицом неминуемой смерти получает традиционное для античной анакреонтической лирики воплощение: стоицизм лирического героя, отсутствие всякого трагизма в чувствах мотивированы общим философским пониманием смерти как «близкого новоселья», обретения идеального Дома, за порогом которого ждут вечная юность, любовь, пиры:

Не пугай нас, милый друг,
Гроба близким новосельем:
Право, нам таким бездельем
Заниматься недосуг.
Пусть остылой жизни чашу
Тянет медленно другой;
Мы ж утратим юность нашу
Вместе с жизнью дорогой;
Каждый у своей гробницы
Мы присядем на порог;
У пафосския царицы
Свежий выпросим венок,
Лишний миг у верной лени,
Круговой нальем сосуд –
И толпою наши тени
К тихой Лете убегут.
Смертный миг наш будет светел;
И подруги шалунов
Соберут их легкий пепел
В урны праздные пиров.

 

В приведенных стихах до некоторой степени предвосхищается лирическая ситуация «Евгения Онегина», принадлежащего к зрелой эпохе пушкинского творчества, что обнаруживает в раннем творчестве определенную перспективу. Устойчивая оппозиция образов элегического романтизма – идеального «там» («урны праздные пиров») унылому «здесь» («остылой жизни чаша») – будет впоследствии переосмыслена как жизнеутверждающий вызов небытию, которое непременно должно наступить как необходимое условие ощущения полноты жизни.

 

В XXXVI строфе V главы «Евгения Онегина» поэт шутливо замечает:

И, кстати, я замечу в скобках,
Что речь веду в моих строфах
Я столь же часто о пирах,
О разных кушаньях и пробках,
Как ты, божественный Омир,
Ты, тридцати веков кумир!

 

Омир, то есть Гомер, – византийская форма имени, воспринятая русским высоким стилем ХVIII века. В эпической поэме «Одиссея» многократно описываются пышные пиры. Имя великого древнегреческого певца в художественном мире стихотворного романа возникает не случайно, как не случайно в III главе имя другого поэта Е. Баратынского, автора поэмы «Пиры». Упоминание о пирах, оставленных в прошлом, как о прожитых годах невозвратимой юности, рождает настроение грусти:

Певец Пиров и грусти томной,
Когда б еще ты был со мной,
Я стал бы просьбою нескромной
Тебя тревожить, милый мой. /…/
Но посреди печальных скал,
Отвыкнув сердцем от похвал,
Один, под финским небосклоном,
Он бродит, и душа его
Не слышит горя моего (XXX).

 

Печальный комплекс авторских переживаний ассоциативно связан с именем Баратынского – современным настоящим; радостные настроения – с именем Гомера, то есть античным вечным.

 

Впервые слово «пир» в поэтическом словаре романа возникает в XXXVI строфе I главы:

Но, шумом бала утомленный
И утро в полночь обратя,
Спокойно спит в тени блаженной
Забав и роскоши дитя. /…/
Но был ли счастлив мой Евгений,
Свободный, в цвете лучших лет,
Среди блистательных побед,
Среди вседневных наслаждений?
Вотще ли был он средь пиров
Неосторожен и здоров?

 

Здесь «пиры» не только бытовая реальность, форма праздного коллективного времяпрепровождения, подробно и в деталях представленного в романе; «пиры» имеют собственное условно поэтическое значение излишнего душевного здоровья, «неосторожности» сердца «легкой юности». Понятия, противоположные пиру, – «недуг», «хандра», «сплин», «сон», «жизни холод», «опыт сердца»:

Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел.

 

Трагический момент романтического двоемирия, представленный в первой главе, снимается за счет демонстративного отказа главного героя от пиров «однообразной и пестрой» жизни, с одной стороны, и бегства из «неволи душных городов» в мир свободы, ассоциативно связанный с Венецией, Африкой и, наконец, русской деревней, с другой. Так Пушкин вырабатывает принцип лейтмотивного построения повествования, «при котором некоторый мотив, раз возникнув, повторяется затем множество раз, выступая при этом каждый раз в новом варианте, новых очертаниях и во все новых сочетаниях с другими мотивами»⁴

 

Еще в 1820 году, за три месяца до начала работы над романом, Пушкин в стихотворении «Мне вас не жаль, года весны моей…» наметил мотив угасающего пира как пусть болезненный, исполненный трагического переживания, но неизбежный этап прощания с юностью, её преходящими радостями:

Мне вас не жаль, года весны моей,
Протекшие в мечтах любви напрасной,
Мне вас не жаль, о таинства ночей,
Воспетые цевницей сладострастной,

Мне вас не жаль, неверные друзья,
Венки пиров и чаши круговые –
Мне вас не жаль, изменницы младые, –
Задумчивый, забав чуждаюсь я.

 

Вместе с лирическим героем стихотворения преждевременную утрату молодости переживает Евгений Онегин – «нет: рано чувства в нем остыли». Первая глава романа завершается описанием сна души Онегина:

На третий роща, холм и поле
Его не занимали боле;
Потом уж наводили сон;
Потом увидел ясно он,
Что и в деревне скука та же (LIV).

 

Преждевременная охлажденность души героя находит свое выражение в том, что образ пира, радостные и светлые переживания, с ним связанные, полностью исчезают со страниц II, III, IV глав романа, остается лишь грустное воспоминание. Оно возникает дважды: в ХХХ строфе III главы в связи с поэтом Баратынским и в XLV–XLVI строфах IV главы, в лирических отступлениях Автора, рассуждающего о разных сортах вина. Выбор вина, необходимого атрибута любого шумного пира, оборачивается прямым отказом от него. Вино пира, «шуток и стихов, и споров, и веселых снов», – это шампанское «Аи», произведение лучших французских фирм шампанских вин:

Оно сверкает Ипокреной;
Оно своей игрой и пеной
(Подобием того-сего)
Меня пленяло: за него
Последний бедный лепт, бывало,
Давал я. Помните ль, друзья?
Его волшебная струя
Рождала глупостей не мало…

 

Ему противопоставляется вино прозы жизни, «тихого досуга», сорт легкого красного французского вина «Бордо», не такого крепкого, как шампанское «Аи»:

Но изменяет пеной шумной
Оно желудку моему,
И я Бордо благоразумный
Уж нынче предпочел ему.
К Аи я больше не способен;
Аи любовнице подобен,
Блестящей, ветреной, живой,
И своенравной, и пустой…
Но ты, Бордо, подобен другу,
Который, в горе и в беде,
Товарищ завсегда, везде,
Готов нам оказать услугу
Иль тихий разделить досуг.
Да здравствует Бордо, наш друг!

 

Так возникает варьируемый Пушкиным мотив (его правомерно назвать лейтмотивом всего лирического сюжета романа) угасания эпикурейско-гедонистической веселости, свойственной юности, когда на смену «шуткам и спорам» приходит «тихий досуг». В центральных главах романа этот мотив лишается прежней трагической напряженности, грустного минорного звучания, он по-своему светел и не вызывает у Автора исключительно болезненного отношения. Обращение к прошлому, к пережитым впечатлениям «угасшего веселья» теперь не повод для унылых медитаций в духе элегического романтизма поэта Ленского, а необходимое условие мужественного приятия быстротечной жизни, слитой с горечью утрат. Отказ от пира в пользу «тихого досуга» в VI главе выступает знаком перехода от поэзии к прозе, прощания с юностью; здесь звучит особая пушкинская благодарность жизни, неповторимая светлая печаль:

Но так и быть: простимся дружно,
О юность легкая моя!
Благодарю за наслажденья,
За грусть, за милые мученья,
За шум, за бури, за пиры,
За все, за все твои дары;
Благодарю тебя… (XLV).

 

Теперь люди, претворяющие свою жизнь в праздник, склонные культивировать личный гедонизм в качестве символа веры, не вызывают у Автора однозначной положительной оценки. Крайности жизнеутверждения, пиршества, беззаботной веселости, с одной стороны, и жизнеотрицания, сна души, с другой стороны, сходятся, выступая в финале VI главы как нечто одностороннее, недолжное, болезненное. Остается лишь обращение к поэтическому воображению, способному объединить эти крайности и утвердить жизнь в ее разнообразии, с ее неотъемлемыми радостями и столь же неотъемлемыми заботами и тревогами:

А ты, младое вдохновенье,
Волнуй мое воображенье,
Дремоту сердца оживляй,
В мой угол чаще прилетай.
Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь
И наконец окаменеть
В мертвящем упоенье света,
В сем омуте, где с вами я
Купаюсь, милые друзья! (XLVI)

 

Радостный пир жизни в романе органично принимает форму тризны, своеобразного праздника смерти, обретая амбивалентное содержание:

За дверью крик и звон стакана,
Как на больших похоронах… /…/
Сидят чудовища кругом… (V, XVI)

 

В определенной мере тех же чудовищ находит Онегин в доме умершего дяди:

К покойнику со всех сторон
Съезжались недруги и други,
Охотники до похорон.
Покойника похоронили.
Попы и гости ели, пили
И после важно разошлись,
Как будто делом занялись (I, LIII).

 

Как отмечает В. Е. Хализев, «в “Маленьких трагедиях” и “Повестях Белкина” настойчиво говорится о скоротечности радости и веселой беззаботности, об их угасании и перерождении в рассудочную повседневность, либо в печаль и угрюмство: поначалу кажущиеся бесшабашными авантюристами (в духе средневековой и возрожденческой новеллы), пушкинские герои в конечном счете оказываются характерными скорее для трагедии, драмы, психологического романа: они предстают озабоченными и встревоженными, осознающими свою неправоту, порой кающимися»⁵. Заметим, что в пушкинских произведениях 1830-х годов отсутствует бескомпромиссное отрицание юношеской жизнерадостности, беспечности. Юность, праздничное мироощущение, вакхическая философия жизни – все это сохраняет для зрелого Пушкина свою привлекательность.

 

Эгоизм Онегина, мрачный скептицизм русского байронического героя в центральных главах романа резко отделен от безобидного веселья соседей, при котором нормы нравственности не нарушаются. Подобная веселость свойственна людям дружелюбным, общительным, открытым всем впечатлениям бытия. Весело шутят и смеются не исключительные (романтически условные герои-эгоисты), а обычные люди, в чем-то даже примитивные, но причастные общему закону бытия, закону природы. Таковы старики Ларины, о жизни которых сказано:

Под вечер иногда сходилась
Соседей добрая семья,
Нецеремонные друзья,
И потужить, и позлословить
И посмеяться кой о чем.
Проходит время; между тем
Прикажут Ольге чай готовить,
Там ужин, там и спать пора,
И гости едут со двора (II, XXXIV).

 

Так вырисовывается новая концепция пира; с ней вполне согласуются слова Пушкина из письма к П. Плетневу: «были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы». Отказ от пира, конечно же, сближает героев-антагонистов – Автора и Онегина. В VI главе Автор оценивает себя в той же поэтической терминологии, что и Онегина в финале I главы:

Другие, хладные мечты,
Другие, строгие заботы
И в шуме света и в тиши
Тревожат сон моей души (XLIII).

 

Авторский «сон души» – всего лишь временная и непостоянная «дремота сердца», после которой обязательно наступит пробуждение в чувствах, что мы и наблюдаем в начале VII главы:

Быть может, в мысли нам приходит
Средь поэтического сна
Иная, старая весна
И в трепет сердце нам приводит… (III)

 

Мотив угасания пира не отменяет вовсе саму его возможность в будущем, правда, в значительно трансформированном виде: подобно тому как на смену весне в природе приходит лето-осень, так место шумных, «утомительных» пиров занимает вечерний чай, ужин, «тихий досуг» и иногда – праздничный обед; его мы видим в доме Лариных:

Гремят отдвинутые стулья;
Толпа в гостиную валит:
Так пчел из лакомого улья
На ниву шумный рой летит.
Довольный праздничным обедом,
Сосед сопит перед соседом… (V, XXXV)

 

Пир соседей-провинциалов, нецеремонных друзей, конечно, дан в комическом преломлении, что совсем не отрицает всей серьезности и естественной привлекательности уездного праздника; не случайно в XLII строфе возникает прямая антитеза чопорному петербургскому балу:

Теперь не то: и мы, как дамы,
Скользим по лаковым доскам.
Но в городах, по деревням
Еще мазурка сохранила
Первоначальные красы:
Припрыжки, каблуки, усы
Все те же: их не изменила
Лихая мода, наш тиран,
Недуг новейших россиян. (V, XVIII)

 

Итак, мотив пира в художественном мире пушкинского романа реализуется преимущественно в двух вариантах: «гомеровском» – как пир жизни, который не прекращается даже после смерти («смиренный грешник» Дмитрий Ларин и за гробовой чертой «вкушает мир»), и в односторонне эпикурейско-гедонистическом – как культ эгоистических наслаждений юности, после которых неизбежно наступает «смутное похмелье», разочарование, «сон души». Такова судьба героя «исключительного» – Евгения Онегина. Доминирующее настроение гостей на именинах Татьяны – радость, веселье, жизнелюбие: «Лай мосек, чмоканье девиц // Шум, хохот, давка у порога /…/ Какая радость: будет бал! /…/ Толпа жужжит, за стол садясь /…/ кричат, Смеются, спорят и пищат…» Состояние Онегина, навсегда оставившего пир в эпикурейско-гедонистическом варианте, – скука, тоска, досада: «Чудак, попав на пир огромный, уж был сердит /…/ Надулся он /…/ Стал чертить в душе своей // Карикатуры всех гостей».

 

Сходным эмоциональным содержанием оценивается герой в отброшенной Пушкиным главе «Путешествие Онегина». Куда бы ни отправился Онегин, всюду его ведет за собой, сопровождает один рефрен: «Чего мне ждать? тоска, тоска!..» Лейтмотив авторских строф – радость; не случайно восклицание: «Но мы, ребята без печали…» В «Путешествии Онегина» Одесса предстает перед читательским взором как некая светлая утопия, где все «в неге, в пламени любви…» Здесь, в одесских сценах, в отраженном виде повторяются многие опорные образы и лейтмотивы петербургских картин I главы. Сравним:

Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле,
С венецианкою младой…(I, XLIX)

Язык Италии златой («Путешествие Онегина»)

 

В первой главе Автор уделяет много внимания светлым сторонам петербургской жизни: театру, ресторану, балам, «детским праздникам», прогулкам «на просторе» – всему тому, что так привлекательно и без чего не мыслится молодость. Это же мы наблюдаем в «Путешествии» – итальянская опера, «упоительный Россини», Casino, «обжорливая младость», – тот же напор молодости, веселья, нравственного здоровья и поэтически восторженного мироощущения.

 

Мотив праздника жизни присутствует также в отрывках, которые обычно печатают в виде приложения к основному каноническому тексту романа под условным обозначением «Х глава», где он приобретает дополнительное знаковое содержание трагического звучания. Мотив пира связан с кругом друзей пушкинской юности, декабристами. В III строфе нынешней заключительной восьмой главы «Евгения Онегина» движение декабристов рисуется именно как пир, праздник юности:

И я, в закон себе вменяя
Страстей единый произвол,
С толпою чувства разделяя,
Я музу резвую привел
На шум пиров и буйных споров,
Грозы полуночных дозоров;
И к ним в безумные пиры
Она несла свои дары
И как вакханочка резвилась…

 

Их дружеский пир насильственным образом оказался прерван трагическими событиями 14 декабря 1825 года, его участники «не допили до дна // Бокала полного вина», их книга жизни («роман») осталась недочитанной, как пушкинский роман, первые строфы которого читались «в дружественной встрече». В память о прерванном «пире-чтении» поэт завершает свой роман неожиданно, «вдруг» – «И вдруг умел расстаться с ним, // Как я с Онегиным моим».

 

В том, что поэт отказался от включения декабристских строф в окончательный состав романа, была своя логика: он не видел для Онегина места на пиру жизни. Полноправный участник «дружеских споров» «между Лафитом и Клико» в доме братьев Муравьевых – автор, он среди тех, кого «уж нет, а те далече»:

Друг Марса, Вакха и Венеры,
Тут Лунин дерзко предлагал
Свои решительные меры
И вдохновенно бормотал.
Читал свои Ноэли Пушкин,
Меланхолический Якушкин,
Казалось, молча обнажал
Цареубийственный кинжал.
Одну Россию в мире видя,
Преследуя свой идеал,
Хромой Тургенев им внимал
И, плети рабства ненавидя,
Предвидел в сей толпе дворян
Освободителей крестьян.

 

Этот праздник, разумеется по-своему безумный («безумные пиры»), отравлен горечью предстоящих в недалеком будущем утрат и разочарований; и все же его участники наперекор всякой житейской логике, здравому смыслу пьют свои «бокалы полные вина», подобно тому, как Вальсингам у «бездны мрачной на краю» «девы-розы пьет дыханье, – быть может… полное Чумы».

 

Дошедшие до нас отрывки, которые традиционно текстологи пушкинского романа относят к X главе, по нашему предположению, должны входить в «Альбом Онегина». Стилистически они близки жанровой специфике дневниковых записей. В «Альбоме» Пушкин отступает от онегинской строфы, преимущественно использует катрены и строфы свободной структуры; то же мы встречаем в так называемой X главе: свободная (и не обязательно по ассоциации) компоновка кусков текста, часто не связанных между собой и прерываемых большими пропусками, сюжетно строфы в единый художественный текст не складываются, из семнадцати отрывков лишь один – о Муравьевых – написан онегинской строфой.

 

Почти все исследователи так называемой X главы находили в строках поэта о декабристах-северянах «нескрываемую и незаслуженную ими иронию»⁶. Н. Эйдельман объяснял это обстоятельство тем, что «жизнь показала несоответствие, невозможность тех средств, которыми думали победить декабристы: противоречие между высокой целью и «необъятной силой вещей», /…/ несоответствие это имело как трагическую, так и комическую сторону, /…/ разлад цели и средств налицо, и Пушкин находит повод для иронии и насмешки»⁷. Однако допустимы объяснения другого рода: источник иронического начала не Автор, а Онегин, – летописец «славной хроники», по словам Вяземского. Совершенно очевидно, что декабристские строфы говорят о декабристах, но по содержанию и тону – «недекабристские». Субъект повествования здесь не Автор, а скорее всего – Онегин; Пушкин же – очевидный объект изображения, недаром он рисуется в третьем лице как полноправный и неотъемлемый участник – «читал свои Ноэли Пушкин». Эта строка рифмуется со следующей – «Меланхолический Якушкин». Обнажающий «цареубийственный кинжал» декабрист Якушкин, как известно, не имел серьезных намерений совершить террористический акт убийства Александра I, скорее разыгрывал романтическую роль беспощадного тираноубийцы. Отсюда эпитет «меланхолический» – странный для борца с «игом самовластья». Читающий сатирические куплеты Пушкин, будучи поставленным в один ряд с «хромым» Тургеневым, «меланхолическим» Якушкиным, «другом Марса, Вакха и Венеры» Луниным, объективно оказывается предметом иронического освещения, и субъектом иронии, скорее всего, мог быть только Онегин.

 

Так возникает в контексте произведения новая, дополнительная оппозиция Автора и героя, она олицетворяет несовместимость тех принципов, которые определяют характер восприятия современности, мира в целом. В «Альбоме» уже не Автор отторгает от себя Онегина, подчеркивая свою «разность» с ним; сам герой, бесконечно отставая, отдаляется от этических, эстетических, идеологических идеалов Автора, чем мотивируется в романе бесперспективность Онегина как личности и общественного деятеля.

 

В декабристских строфах радостный праздник жизни увиден взором мизантропа, скучающего созерцателя, пребывающего в нравственном параличе. Видимо, этим можно объяснить ту очевидную иронию, граничащую с злым сарказмом, так возмутившую участника «сходок» Николая Тургенева, который сильно огорчился, получив в 1832 году от брата Александра строфу о «хромом Тургеневе»: «Можно иметь талант для поэзии, много ума, воображения, и при всем том быть варваром»⁸.

 

Известно, что публикация «Стансов» в 1826 году явилась первой печатной попыткой Пушкина заявить о примирении с существующим порядком вещей после поражения восстания декабристов на Сенатской площади Петербурга, когда поэт принял законное правительство Николая I, «данное нам от Бога». Однако Пушкин допустил просчет, переоценив возможности современников правильно и по достоинству понять его. Павел Катенин в стихотворении «Старая быль» изобразил автора «Стансов» в виде льстивого певца при дворе киевского князя Владимира, поющего «голосом соловьиным»:

Но несколько верных старинных друзей
Звал русских на хлеб-соль простую;
И княжеский кубок к веселью гостей
С вином обнесли круговую,
И выпили в память их иности дней,
И Храброго в память честную⁹.

 

Возможно, печальная перспектива оказаться обнесенным «бокалом полным вина» на «пиру разгульной дружбы» заставила поэта отказаться от планируемого декабристского завершения романа, и заключить его известными строками:

Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел ее романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим.

 

Таким образом, мы видим в романе «Евгений Онегин» многообразные способы поэтического воплощения лейтмотива пира. Пир выступает в прямом, бытовом, непосредственном значении – в конкретно осязаемом выражении в виде бала, застолий, дружеских пирушек и т. д. Одновременно имеет условно поэтическую реализацию как некая философия эпикуреизма, проповедующая культ земных радостей, безмятежности духа. С последним связан мотив угасания пира и отказ от него, реализующийся двойственно на примере судеб Онегина и Автора. Онегинский отказ от пира (скука, сплин, хандра, сон души) – следствие излишнего эпикурейско-гедонистического эгоизма, изолирующего героя от общего бытия. В отличие от него, Автор не склонен полностью отказываться от философии пира; необходимо говорить о моменте угасания эпикурейско-гедонистической веселости как о неизбежном следствии прощания с юностью, но которое, в свою очередь, не отменяет всех ее привлекательных сторон. Феномен неповторимого пушкинского жизнелюбия в умении мужественно отнестись к суровой реальности, в творческой способности обрести наслажденья «меж горестей, забот и треволненья». Так достигается эффект своеобразного трагического мажора, столь характерного для зрелого творчества Пушкина.

 

-----

1. Белинский В. Г. Сочинения Александра Пушкина. Статья восьмая // Русская критика Л., 1973. С. 131.
2. Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Л., 1980. С. 35.
3. Фомичев С.А. Поэзия Пушкина. Творческая эволюция. Л., 1968. С. 21.
4. Гаспаров Б. М. Литературные мотивы: Очерки русской литературы ХХ века. М., 1994. С. 31.
5. Хализев В. Е. Веселье и смех в пушкинских сюжетах 1830-х годов // Филологические науки. 1987. № 1. С. 8.
6. Декабристы и их время. Т. 2. М., 1932. С. 132.
7. Эйдельман Н. Я. Пушкин. История и современность в художественном сознании поэта. М., 1984. С. 129-130.
8. Журнал Министерства народного просвещения. 1913, март. С.17-18.
9. Катенин П. А. Стихотворения. Л., 1954. С. 183.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: