В свои двадцать два года я неожиданно стала многодетной мамой. Друзья уже не удивляются, когда слышат от меня: «Мои дети сегодня устроили такое…»; А вчера мои дети…»; «Но вообще-то они у меня умницы, ведь представляете, мои дети…». Честно говоря, они не мои. Если уж на то пошло, я даже не являюсь их официальной «второй мамой» – классным руководителем. Я всего лишь пытаюсь (с переменным успехом) учить их русскому языку и литературе. Для этого мне созданы не по заслугам благосклонной судьбой, можно сказать, «райские» условия: маленький класс, дружелюбно настроенный коллектив, в целом теплая и светлая атмосфера школы (не просто школы, а гимназии; не просто гимназии, а Православной). Однако и в рай вползали змеи… Мне порой бывает жаль, что нельзя избавиться от своих многочисленных проблем, просто вывесив на душе табличку: «Вредным посторонним вполз запрещается». Понимаю, что мои трудности на фоне тех, с которыми приходится сталкиваться героям, работающим в общеобразовательных школах, сельских школах, школах коррекции, – всё равно, что легкий насморк на фоне двустороннего воспаления легких. Тем строже стараюсь быть к себе, хотя велико искушение погладить по родненькой, ничего-то не знающей о преподавании головке. «Как это ничего? – спрашивают доброжелатели. – А диплом?..» Как писал по аналогичному поводу классик, «…Я кончил факультет с отличием, но отличие само по себе, а грыжа (в моем случае – педагогика) сама по себе». Я знаю, чему я должна научить детей, но не всегда знаю, как это сделать правильно. Всё, что я делаю весь этот год, – я делаю впервые. У меня снова всё «первое», как в те дни, когда я сама только пошла в школу.

 

Передо мной сидит и плачет ребенок, слезинки которого, как мне достоверно известно, не стоит счастье всего человечества. Плачет он из-за того, что я недрогнувшей рукой поставила ему двойку за изложение и недрогнувшим голосом заставляю исправлять её сейчас, после уроков, когда все остальные ребята летят по коридору в радостном предвкушении свободы. Он худенький, большеглазый и такой жалобный, что больше всего на свете мне хочется плакать самой. Стараюсь говорить спокойно и рассудительно, как будто не замечаю бегущих по его лицу прозрачных горошин: «Если ты себя плохо чувствуешь и не можешь работать, мы договоримся позаниматься завтра; хотя сегодня было бы, наверное, удобнее. Ты бы мог сказать родителям, что получил «двойку», но уже сделал всё, чтобы исправить её. Решай сам, как будет лучше». Нечленораздельный шепот можно понять как «сегодня», но слез, кажется, становится ещё больше. «Тогда давай мы сначала немножко посидим, и ты слегка успокоишься. Я понимаю, что получать двойки очень неприятно, но ведь мы же её обязательно исправим. Ты же уже взрослый мальчик, тебе нужно привыкать справляться с трудностями, чтобы вырасти настоящим мужчиной…». Я понимаю, что говорю «взрослыми» штампами, не понимаю, зачем: просто говорю и говорю, очень спокойно, очень рассудительно и доброжелательно, видимо, чтобы успокоить и его, и себя, чтобы не догадаться, как же мне грустно и страшно самой в эту минуту. И вот наконец-то высыхают слезинки, шелестят странички тетради, и я почти в лицах изображаю содержание нового текста: жадного медведя, который хотел ограбить барсучишку, обиженного маленького зверька, и заступившегося за него отважного автора (как мы вместе решили, лесника или охотника). …Когда однажды я рассказала об этом случае бывшей однокурснице, она пришла в ужас: «Никогда нельзя шантажировать мальчика тем, что он «должен быть мужчиной»! Из-за этого наши мужчины скрывают свои эмоции, становятся закомплексованными и умирают от ранних инфарктов! Ты что, не знала об этом?!» Нет, не знала. Может быть, я нечаянно совершила ужасную ошибку. Когда в другой раз исправлять двойку должен был другой ученик, уже «закомплексованный» мальчик утешал его примерно следующим образом: «Ну ты чего, в самом деле, это ж не страшно…  Я ведь знаю, я ведь исправлял уже. Лучше ведь сразу. Ну ведь мы же мужчины, в конце-то концов…».

 

Мы изучали классику: «Конька-горбунка». По открыткам, иллюстрирующим сказку, нужно было найти соответствующий фрагмент текста, тем самым показав умение ориентироваться в тексте. Только что было определено, что гневно кричащий под пестрым одеялом старичок в короне, по всей видимости, кричит не что иное, как: «Гей, позвать ко мне Ивана!» В этот момент с задней парты раздался громкий недоуменный вопрос: «А чего он ругается?» В первый момент я не поняла, о ком идет речь: «Кто ругается?» «Да как кто, царь! Гей – это же ругательство такое, нехорошее!» Вот оно что… Бедные дети ХХI века. Гей ты, добрый молодец, вот ты кто, оказывается! Не знаю, удалось ли мне грамотно объяснить детям, кто такой гей: основные силы были брошены на спасение репутации П. П. Ершова и его героев. Пришлось на уроке литературы раньше времени излагать тему «Междометие» и попутно вспоминать омонимию… Как-то незаметно, сам собою возник и этимологический вопрос: «Откуда берутся ругательства?» Говоря откровенно, раньше я как-то сама не задумывалась над этим интереснейшим вопросом. Общение с детьми очень полезно тем, что они заставляют смотреть на мир бесконечно удивленными глазами: в самом деле, откуда же это взялось? А вот это? А почему? А зачем?.. Приходится постоянно искать ответы – и хотя бы крупицы истины в них. «Я думаю, что ругательства – это слова, которые раньше были обычными словами, но люди вкладывали в них злые чувства и испортили их. Это и сейчас происходит, даже у нас в классе. Например, кто-то сегодня кричал Алене: эй, ты, коза! Между прочим, коза – это очень даже симпатичное и полезное животное, которое люди специально разводят, ничего дурного в этом слове самом по себе нет. Меня, когда я была совсем маленькой, бабушка звала «козочка моя», и это получалось очень-очень ласково. Но если сказать слово с тем же значением, но вложить в него злость, получится обидно, верно, Ален? А если в одно и то же слово часто вкладывать желание обидеть, оно постепенно станет ругательством, и люди забудут, что когда-то ничего обидного в нем не было». Не знаю, насколько безупречно такое объяснение с лингвистической точки зрения, но «мои дети» всерьез задумались над ним. Девичья сердобольность дала знать о себе в жалобном выводе: «А ведь словам-то, наверное, тоже не нравится, когда их вот так уродуют». Мужская основательность сказалась в «научном» подтверждении гипотезы: «Да, так оно и есть. Я знаю, что одно нехорошее слово на «с» когда-то значило просто «собака женского рода», а теперь его даже говорить нельзя. Да Вы не пугайтесь, Анна Александровна, я ведь его никогда не скажу, честное слово!». План урока плавно спланировал под хвост тому самому коту, который имеет обыкновение злонамеренно переходить дорогу спешащим на занятия молодым учительницам. Только я об этом не пожалела. Честное слово.

 

Первых спектаклей было два: один – на который мы ходили, второй – который мы ставили. Первый – опера «Иоланта» (П. И. Чайковский), второй – «Барышня-крестьянка» (драма по мотивам повести А. С. Пушкина). И с тем, и с другим возникло множество трудностей. Дети не хотели в театр и не хотели театра. Вероятно, такую ситуацию можно было бы объяснить строгостью православного воспитания, хотя уже давно между церковью и театром нет былого антагонизма: многие представители искусства являются воцерковленными людьми, представителей духовенства нередко можно увидеть на театральных премьерах. Обе наши культурные акции (как и последующие) были предприняты с благословения духовника гимназии, кстати сказать, редкого знатока итальянской оперы. Однако, на мой взгляд, проблема имеет другое объяснение: ведь почему-то в кино дети хотели! Еще во время прохождения педагогической практики со сходной ситуацией сталкивались некоторые мои подруги: современные школьники в большинстве своем не хотят посещать спектакли и не умеют (и не хотят) себя вести во время их просмотра надлежащим образом. Можно многое сказать о негативном воздействии на детские умы современных средств массовой информации, пиартехнологий, покемонов и терминаторов, но всё это уже сказано и сказано неоднократно. Встает извечный вопрос: что делать? «Иоланта», увы, не сумела очаровать никого из моих учащихся: она оказалась маленькой толстой тетенькой в крикливом платье, которая, будучи вдобавок совсем слепой, влюбилась в старого лысого дяденьку. Музыка П. И. Чайковского была прекрасна, но не сумела оправдать главных героев в глазах подрастающего поколения. Дети бывают жестоки: они не прощают взрослым скучной некрасивости. Боюсь, что истинно главными героями того вечера оказались предметы неодушевленные: огромная люстра, на которую мы ходили любоваться с балкона, принесенные мной театральный бинокль и цветной китайский веер, сладкие сокровища буфета, воспетые Г. Остером. Признаю, что мы с классным руководителем дружно потерпели поражение, впрочем, по собственной вине: нужно было тщательнее выбирать спектакль и не забывать учитывать особенности возрастной психологии.

 

По счастью, иными оказались впечатления от «Барышни-крестьянки», что, впрочем, и неудивительно: то, что сделано своими руками, всегда и всем (в том числе детям) кажется дороже. Тем не менее, само собой разумеется, что проблем было более чем достаточно. Как объяснить ребятам, что игра – это серьезно? Что «неважных» ролей в хорошем спектакле не бывает, и не на что обижаться, если ты играешь роль слуги или служанки? Что нет ничего стыдного в том, чтобы представлять влюбленных, как, впрочем, и в самом этом чувстве?.. Последний пункт был самым сложным, для наглядности приходилось принимать непосредственное участие в репетициях, играя поочередно роли Лизы и Алексея, и попутно читать мини-лекции на тему «Бережное отношение к любви и влюбленным». (Странно, почему-то во многих школах есть такой предмет, как «Охрана природы» или «Экология», но нет такого предмета, как «Охрана любви» – категорически прошу не путать с сексом!) Молчу про сложности с пониманием и запоминанием текста, мимикой, дикцией, костюмами, декорациями и т.д., и т.п. В итоге у нас, как ни странно, получился действительно неплохой спектакль, хотя героиня сломала замок на платье (чего никто не заметил), вместо записи собачьего лая прозвучал «лай» одного из мальчиков (что восприняли как должное), а я от волнения уронила фотоаппарат (без комментариев)… Самой большой радостью было то, что после спектакля актеры выразили желание «сыграть что-нибудь ещё или сходить во взрослый театр». Печально было слышать дополнение «…Только лучше не на оперу». Остается надеяться, что «оперный сезон» тоже когда-нибудь настанет в нашей жизни. Жаль, конечно, что в школьных условиях оперу не поставишь…

 

Можно до бесконечности перечислять то «первое», что уже было в этом первом для меня учебном году, проведенном в статусе «учителя». Пора начинать думать о том, что ещё будет. Знаю, что будет и хорошее, и плохое. Прошу только об одном: «Господи, научи меня учить…».

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: