Нам предстояло жить в квартире под номером 67 – четвёртый этаж четвёртого подъезда. Отлично помню и сегодня тот замечательный день и час, когда мы въехали в свою огромную комнату (целых двадцать четыре квадратных метра) с огромным окном на юг. Отчаявшись найти машину для перевозки скарба, мой муж поймал возле общежития, из которого мы выезжали, лошадь с телегой, и мужичок навеселе, хозяин этой упряжи, согласился за пять рублей увезти нас. Ехать было недалеко – от Комсомольской площади до Дома Учёных. Был чудесный сентябрьский вечер. На телегу в центре поставили наш письменный стол, один стул, две табуретки, пару узлов с вещами – и двинули вниз по Комсомольскому проспекту. Муж восседал на столе и весь короткий, но медленно преодолеваемый путь читал «Пир» Платона. Я приютилась на узлах и трепетала, как бы нас не остановили за этот балаган. Но всё обошлось. У подъезда Дома нас встречали мама, Римма Васильевна с Владимиром Васильевичем и наши новые соседи: Нина Михайловна Паршукова, доцент кафедры политэкономии, и Анна Александровна Бояршинова, жена Ивана Петровича Мерзлякова, проректора по заочному обучению ПГУ. Кобылы никто не ожидал, и нас встретили гомерическим хохотом. Муж под этот аккомпанемент торжественно сообщил: «Вот, въезжаю в собственный дом на кобыле счастья». Платоновский «Пир» тут же был подарен Римме Васильевне. Она вспоминает об этом в своей статье, посвященной памяти Евгения и написанной ею за месяц до собственной смерти: «У меня есть подарок Евгения – “Пир” Платона. Этот выбор очень точен не столько для меня, сколько для него: мир, увиденный и услышанный не обыденно-линейно. Нет, дерзко, глубинно, конфликтно, трагически жизнеутверждающе». Точно очерчены мгновения предстоящей жизни… Но они ещё далеко впереди, а в тот осенний вечер начинался наш дом в Доме, наша совместная жизнь с моим мужем Евгением Давыдовичем Тамарченко.

 

Опережая всё, что будет сказано в этих записках о Тамарченко, замечу сразу, что личность Евгения Давыдовича – для романного повествования. Ни мемуары, ни хроника жизни, ни биография как жанры не «потянут»: тут нужен разворот, соответствующий «крутизне» личности, богатству и нестандартности внешней и внутренней фактуры. Драмы страстей, обуревавших его душу, – редкостный материал для психологического романа, азарт авантюрных похождений и приключений взывают к детективу, напряженность мыслей и блеск научных идей достойны философского романа, способность с радостью погружаться в покой дома и там восстанавливать равновесие души и тела – сюжет для семейно-бытового эпоса, и над всем этим  – навсегда покорившая его душу фантастика. Не случайно он любил цитировать Х. Л. Борхеса: «…Реальность – это то, что длится короткий промежуток времени, т.е. факт. Фантастика – это то, что продолжается всегда». Но мне не написать романа – увы! Я могу лишь очертить отдельные фрагменты его жизни, в которых личность и судьба сказались наиболее точно и выразительно, в которых «букет» романных слагаемых представлен характерологически полно. Считаю уместным для объективности и разносторонности портрета Е. Д. Тамарченко использовать воспоминания о нём людей, для которых он был интересен и которые воспринимали его не формально и не внешне. При этом я вполне понимаю, что жизнь другого человека, как я её вижу, – это не его жизнь, а часть моей собственной.

 

Е. Д. Тамарченко был достаточно известен в Перми как человек, вокруг которого прессовались слухи и домыслы. В. В. Абашев, знавший его бегло, но глядевший на него с любопытством, замечает: «Толков было предостаточно – сужу по общему впечатлению гула, который сопровождал это имя. Казалось, летописи провинциальных сплетен изначала осенили его венцом легендарности. “Тот самый Тамарченко” – молва расстилала перед ним ковровую дорожку баек, кивками, переглядками и перешепотами сопровождая его уверенный шаг по пыльным и безнадёжно серым стогнам Перми. Провинциальная мифология предполагает героя – великолепное исключение, нечаянный казус на паутинном фоне стёртых лиц и мелочей. В роли такого героя словно сошедший со страниц авантюрной прозы Тамарченко был органичен. А потому, будучи несомненно одним из немногих стόящих филологов в городе, менее всего он напоминал филолога. Человеческой фактурой, повадками, привычками, образом жизни, кругом знакомств. В его глазах был блеск тайны». Лина Кертман как-то точно заметила, что он «везде был не совсем своим, человеком из другого, неведомого мира». Об этом же – Надя Гашева: «Он вёл другие диалоги с миром». Сам Е. Д. Тамарченко знал о шлейфе легенд, тянущихся за ним по жизни. Но он рано и хорошо читал Данте и следовал его совету: «Иди своим путём, и пусть люди говорят, что хотят».

 

Умение идти своим путем и готовность защищать свой путь любой ценой в нем никто не воспитывал – это родилось вместе с ним однажды и навсегда. Он мог сказать о себе: «Я – мера моих вещей». Он жил внутри своей субъективности вольно, широко, открыто. Судьбу чертил сам. Ни отец, известный советский литературовед профессор Давид Евсеевич Тамарченко, ни мать, знаток многих иностранных языков, Роза Леонидовна Рейнганд, всю жизнь заведовавшая кафедрами иностранных языков в разных вузах, не могли корректировать его поступки. Пермская предыстория началась для него в середине 1950-х годов в небольшом и дивном по красоте посёлке Ахуны под Пензой, где он заканчивал 10-й класс. В тёплый майский день, за месяц до получения аттестата зрелости, услышав в какой-то мальчишеской разборке от соклассника «жидовская морда», он, не размышляя и не выбирая поступок, поднял за «шкирку» этого юного подонка и выбросил его в открытое окно верхнего этажа. Понимая, что за этим последует, Евгений в ту же секунду покинул класс и, никому ничего не сказав, убежал на вокзал, где на крыше первого уходящего из Пензы поезда добрался до Ростова-на-Дону, а оттуда таким же образом – в Сибирь, в тайгу. Лето работал с геологами, а зимой ушёл на север и там, в верховьях реки Зеи, в глухом углу якутского леса соорудил себе укрывище и один прожил так два года. За лето приобрёл у эскимосов карабин, купил муку, соль, спички и жил охотой, дарами леса, лепёшками. У меня в доме до сих пор висят роскошные рога оленя, которого он самолично убил и мясом которого питался. В долгие одинокие вечера занимался иностранными языками. Из леса вышел с прекрасным знанием английского. Мать объявила его в рóзыск, но безрезультатно. И лишь через два года он подал о себе голос. Экстерном – школа, три курса геологического факультета в Ленинградском университете, и твердое осознание, что предназначение – филология. Жизнь круто меняется, и по прихоти судьбы он оказывается в Перми: мать разыскала С. Я. Фрадкину, которая и устроила этот перевод. Но лес, тайга, дикая свобода сделали своё дело: этот уход был первым его вызовом судьбе и первой победой. Он теперь твёрдо знал, что по натуре – супермен (а не эвримен, что в переводе с Маркузе означает «средний человек»), что самостояние его высоко, что критерием человеческого в человеке является умение противостоять зависимости от собственного типа. И многое другое. С этим набором отточенных ценностей он зимой 1962 года появился в Перми для оформления документов, а осенью 1962 года я вернулась с Кубы и от массы людей услышала новость: в городе был Тамарченко, красавец, интеллектуал, его отец был в 1930-е годы в Киеве аспирантом Сарры Яковлевны, женат на полудикой юной якутке, в январе приедет сдавать сессию. Встретились мы в доме Льва Ефимовича и Сарры Яковлевны летом 1963 года, когда Женя приехал сдавать экзамены за III курс (!) – в каждую сессию сдавал объем полного курса. Его якутская романтика и моя кубинская экзотика, его сибирская суровость и мой тропический рай, его триумф воли и мужества и моя революционная окрылённость не могли не стать диалогом; всё было свежо в памяти и искало того единственного собеседника, который ответит взаимной искрой. Нас понесло – и осенью 1963 года мы поженились. По этому случаю любивший меня тогдашний ректор университета Ф. С. Горовой дал нам сначала комнату в 9-м общежитии на Комсомольской площади, а затем и большую комнату в огромной коммунальной квартире в Доме Учёных, где мы жили в 60 – 70 годы.

 

*****

 

 

Осенью 1962 года на Кубу приходили письма – сначала из Москвы, а потом и из Перми – с сообщением о сентябрьском номере «Нового мира», в котором напечатан чрезвычайный рассказ некоего Солженицына, бывшего лагерника, «Один день Ивана Денисовича» – о нем говорит вся столица. Предисловие к нему написал сам Твардовский. К нам журналы шли с опозданием, поэтому мы прочитали этот рассказ уже на фоне подготовленного восприятия. Не предполагала я тогда, что этому рассказу суждено сыграть в моей жизни роковую роль, а Римме Васильевне Коминой из-за «узла Солженицына» – стать на многие годы мишенью и эпицентром партийных гонений.

 

Женя под руководством Риммы Васильевны написал курсовую работу «Об историзме поэтики Солженицына», которую после блестящей защиты Р. В. приняла в качестве статьи в формирующийся на кафедре сборник Учёных записок. Сборник был готов осенью 1966 года – знаменитые Учёные записки «Современная советская литература (новые течения, направления, жанры, стили)», статья Жени на стр. 117 – 141.

 

Сама статья выдержана в академически-спокойном тоне; исследовательская по своему характеру, она никого не «задирала». И дело было не в ней, а в Солженицыне. Пока «катилась» пермская издательская телега, воздух времени изменился: нарастал откат, давался отбой по многим позициям, заявленным на XX съезде. Сборник прошёл первый типографский этап, первую корректуру и первую цензуру – и в этот момент дали команду «молчать» Солженицына. А разные «голоса» уже успели передать и саму информацию о сборнике и даже назвать фамилию пермского студента, что было равносильно смерти.

 

Солженицын знал об этом и многие годы спустя рассказал в своей книге «Бодался телёнок с дубом», не назвав фамилии пермского студента (то ли из предосторожности, то ли не придав значения конкретным деталям). А тогда, в 1966, закрутилось «дело Коминой», осложнившее ей жизнь на многие годы. На профессиональной жизни Евгения была поставлена точка: его в одночасье «сбросили» со счёта, лишив работы, не дав возможности заниматься своим делом, не допуская публикации, т.е. сломав судьбу. Но сам Е. Д. Тамарченко – принципиально другой случай. Он по натуре своей, по типу личности был аутсайдером – человеком, «который не над схваткой и не вне схватки. Это человек, который не хочет быть закрепощённым какой-то одной позицией» (М. Гефтер). Е. Д. Тамарченко никогда не был ни пионером, ни комсомольцем, ни диссидентом, ни патриотом, ни ревнителем исторической родины, ни сионистом. Он в принципе презирал какую-либо доктрину и всегда бежал «слишком назойливых аспектов действительности» (И. Бродский о себе); мнение «партийных пигмеев» (его слова) никогда его не трогало и не соотносилось с системой его ценностей. Он не был закрепощен какой-то одной позицией и в этом смысле умудрялся быть вне времени и принадлежал только себе и своему – и это, вне всякого сомнения, делало его сильным и внутренне свободным. Любил «прикидывать» на себя первый псалом Давида: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных и не сидит в собрании развратителей». Размышляя о свободе, больше всего признавал бердяевское: «Свобода вкоренена не в бытие, а в ничто»; развивая эту мысль, он позднее вдалбливал мне, что свобода возможна лишь творческая, т.е. такая свобода, которая является не грабежом необходимости, а даром. Поэтому, в сущности, он никогда не боролся с социумом, не утверждал себя ни в чьём мнении, действиями никому и ничему не противостоял. В этом смысле он был неопасен системе: кружки не создавал и не посещал, самиздат не читал, дома никого не принимал, на кухне бесед не вёл. Опасен был сутью своей личности и характера: чужой. Его отвергли не как опасного, а как чужого. Чужесть его заключалась в том, что он был сделан из материала, не подлежащего никакой обработке: ни идеологической (видел он «ихнюю» идеологию…), ни эстетической (кого еще так отточила природа!), ни культурной (знали бы они хоть что-нибудь из того, чем он владел свободно). Это самостояние само по себе было вызовом – и раздражал он власти беспредельно. Трагифарс, однако, состоял в том, что они на него реагировали, а он их и не замечал, нужды в них не испытывал, защиты не искал, помощи не просил. «Но быть собой, собой и только» – единственное его кредо. Ушел в андеграунд – сам себе андеграунд, в единственном числе.

 

Принят был один из оставленных вариантов жизни: писать в стол и наслаждаться живой жизнью. Писал много. Часы, дни, месяцы, годы творчества были святыми мгновениями жизни – тут никаких поделок. Вынуждена возразить В. В. Абашеву, выразившему, очевидно, имеющееся мнение, что «его филология являлась на свет нечаянно, как бы в жанре “мои безделки”, между прочим. В этом был свой шик. Прочее – весь набор мужественных забав и занятий – выходило на первый план: пиры, дуэли, романы, спорт, бизнес. И что-то ещё, что не помещалось ни в филологию, ни в кодекс мужественных авантюр». Ни в коем случае! На первом плане всегда была творческая реализация – работа за письменным столом. Он уходил в эту аскезу так же легко, спокойно и надолго, как и кидался очертя голову в «праздник жизни». Просто «праздник жизни», по закону всякого праздника, был на виду, его нельзя не заметить (да он и не утруждал себя сокрытием своих похождений: запои, загулы, драки, страсти – всё открыто, на миру, на экране), а работа за письменным столом в тишине дома – это один на один, без зрителей и свидетелей. Даже я имела только право – молча! – принести и поставить кофе, подложить писчей бумаги, сменить ручку. И только после часов за столом могли быть спорт и «живая жизнь». Спорт – вещь особая. Плавание, штанга, бокс, самбо, каратэ, борьба, бег, лыжи – во всем блестящий уровень, это обязательный для него элемент мужского кодекса силы и чести. «Живая жизнь» тоже захватывала его целиком – и тут тоже не было меры.

 

Обе составляющие были важны для него, важны они и для понимания его личности.

 

*****

 

Тому – Фальстаф,
Тому – Шекспир,
Распутства с гением
Слепое сочетанье.
А. Григорьев

 

Да, именно так. Что было – то было, и у меня нет ни права, ни желания улучшать или исправлять его линию жизни. «Верх» и «низ» (в бахтинском смысле), высота личности и её «подвалы» (по Достоевскому), вершины духа и греховное подполье, изысканность аристократизма (меня в Донецке, где он защитил диссертацию, спрашивали: «А дома он снимает белые перчатки?») и неприкрытая грубость – в этих перепадах был весь Евгений. Сам, понимая свою амбивалентность, цитировал Стругацких: «во мне уживаются “коммунар и благородный подонок”». Он хотел как-то означить эти полюса, и, когда мы переехали в отдельную квартиру, он в большой комнате, любовно называемой им «мой кабинет», повесил на стены две цветные и увеличенные до портретных размеров репродукции из Босха: на одной – Иоанн Креститель в пустыне, на другой – бродяга с посохом, застрявший на дороге возле борделя. Абсолют духа и умиротворения – и ничтожная житейская суета. Всё рядом, вместе – как это возможно? Моя цельность (он мне не раз: «Я боюсь тебя: ты сделана из цельного камня») противилась этому, но выиграть я не могла. Силы света и мрака, соединившись, взрывоопасны, и гармония тут только жертва. Человек идет на дневной свет, но ему случается влюбиться и в ночь. Позже в книге «Утро магов» я прочитала объяснившие и утешившие строчки: «Вы очень ошибаетесь, ограничивая мир духа только высшими областями. Беспредельно испорченные существа тоже суть часть духовного мира». Да, приняла я как данность, существует такое же посвящение во Зло, как и служение Добру. Возможно, и этот парадокс, как и любой вообще, ближе к истине и к трагическому совершенству мира. Как знать?

 

Но в быту, в повседневной жизни справляться с этой загадкой было очень сложно. Этакая «гремучая» смесь Ноздрёва, Канта и Великого Простодушного… Когда я в минуты душевных бесед предъявляла счет, он отвечал: «А я другое дерево, другое дерево». Однажды он признался, что, с его точки зрения, законченным, полноценным человеком является не Христос (хотя любил книгу Ренана «Жизнь Иисуса Христа»), не Гамлет (хотя в планах была статья «Свобода как тема “Гамлета”»), не Фауст (хотя знал текст наизусть), а Одиссей, потому что он знал и имел всё: жена и любовница, семья и дети, дом и свобода, соратники, испытания, подвиги, слабости, величие, победы, поражения. Долгое время был увлечен личностью Гипериона (через Гёльдерлина) и уверял меня, что Гиперион человечен своей многоликостью, амбивалентностью, непоследовательностью: героизм уживается в нем с отчаянием, решимость борца – с отступничеством, любовь – с отказом от Диотимы. Как все крупные по замыслу люди, был поразительно доверчив, простодушен. Помню, как он, увлёкшись восточными единоборствами, объявил, что отказывается от мяса. А я, понимая, что без белка нельзя, решила слукавить: во все блюда обязательно включала протертое мясо, выдавая его за белые грибы. Ни разу не «обломилось», более того, ребятам-спортсменам он с гордостью говорил: «Нина нашла отличный выход, заменив мясо грибами; вкусно и надежно». Люди, хорошо знавшие его, отмечали эту его детскую доверчивость. Наташа Петрова пишет: «Сам был великодушен, по пустякам никогда не цеплялся, легко прощал. И простодушен, немыслимо простодушен. Никаких хитростей просто не понимал, просил: “Вы мне такие вещи объясняйте, я бы не догадался”». Вот так, как говорят сегодня, «два в одном»: интеллектуальная искушенность и человеческое простодушие. Лина Кертман вспоминает, как она была удивлена, когда первый раз услышала от него: «Хочешь драться? – Пойдём! /Её приятелю, который, как показалось Жене, невежливо разговаривал с Линой/. А потом опять академическое бесстрастие». «Мне “драчливый” Тамарченко, – пишет Лина, – был тогда непривычен. Но мифы о драках Жени с дружинниками, со шпаной, со случайными знакомыми ходили параллельно с рассказами о его гениальных трудах».

 

Не любил и не принимал промежуточных форм жизни – только края, только полюса. В общении – либо с людьми, с которыми можно быть на пределе собственных возможностей, либо с такими, которых легко подавить. Поэтому практически у него не было своей среды: Шопенгауэр всё никак не случался, а простые работяги, благоговевшие перед ним, интеллектуальной средой не были. С ними, однако, он общался искренне и вполне имел общий язык. Что не принимал абсолютно, так это полуинтеллигенцию (солженицынские «образованцы») – он ей не доверял и общения избегал, а если приходилось контактировать, был крайне ироничен и саркастичен. Неудобен и неуютен.

 

В крайностях доходил до смешного. Релятивизм в области серьёзной веры уживался в нём с детскими предрассудками: пересекавшую дорогу кошку он начинал обгонять какими-то немыслимыми прыжками, пока не добивался, чтобы обалдевшая кошка пересекала путь в обратную сторону, то есть как бы ничего и не было; никогда ничего не боялся, страха вообще не знал, но пасовал перед цифрой 13: оставался всегда дома и вздыхал свободно на исходе дня; презирая какие-либо условности и легко от них отступая, он начинал потешно пятиться назад, если при выходе из подъезда обнаруживал, что первой встречается «баба». Был важен в пустяках и легок в главном, силён в испытаниях и слаб в болезни, умён по существу и совсем немудр житейски, греховен и целомудрен, груб и глубоко нежен, предан и ненадёжен, прекрасен и отвратителен… Кричащие контрасты «раздирали» его личность. Таким же было и отношение к нему: люди либо преклонялись перед ним, принимая его целиком, либо решительно отстранялись, не прощая даже мелочей; женщины либо очаровывались до потери себя, либо вообще не приближались. Редко была золотая середина.

 

*****

 

О когда б, здраво и попросту:
Просто – холм, просто – бугор...
Говорят – тягою к пропасти
Измеряют уровень гор.
М. Цветаева

 

А он всю жизнь ходил по краю пропасти, и если она не предлагалась жизнью, он её создавал сам. Никогда не шёл по равнине – мчался по холмам, выбирая самые рискованные пути. После долгих лет отсутствия работы по специальности он в 1971 году каким-то чудом проходит по конкурсу в Тобольский пединститут и почти сразу начинает заведовать кафедрой литературы. Казалось бы, оцени этот шанс и сделай профессиональную карьеру, чтобы в руках были добрые документы. Но… Когда я первый раз приехала к нему, я сразу увидела всю опасность его бурной деятельности, осуществляемой с необузданным азартом и полной непрактичностью. На серых заборах промозглых тобольских улиц висели большие плакаты с объявлением открывающегося в городе лектория по искусству и культуре: среди тем значились «Икона Андрея Рублёва», «Живопись Чюрлёниса», «Поэтическая строфика Рембо и Малларме», «От Джойса к Кафке» и многое другое с тем же эстетским уклоном. Он начинал горячее просветительство в зоне вечной мерзлоты, и я подумала: «Бедный Тобольск, бедный Женя». Он начисто забыл, что есть горком партии, когда объединил вокруг себя тобольскую молодёжь (своих студентов, актёров местного театра, неблагонадёжную интеллигенцию из числа сосланных куда подальше от больших городов и т.д.) и откровенно разворачивал сотрудничество с… церковью (!), в запасниках которой обнаружил много ценного по религиозной культуре и никак не предъявленного публично. Он был убеждён, что его гениальные замыслы благородны и будут приняты на «ура», думал только о деле и только о пользе, но было очевидно, что он движется к пропасти. Дом, в котором его поселили, стоял на краю обрыва, ниже которого начинался суровый, холодный и неприветливый Иртыш, а напротив – кладбище. Из окна квартиры была видна могила Кюхельбекера. Всё это были первые символы, и я без тени сомнения подумала: «обречён». На первые звоночки партийной власти отреагировал дерзостью и – хуже того – начал задирать этих охранителей. А кому надо терпеть и рисковать? Скандал был неизбежен и не заставил себя ждать. Дело дошло до ЦК партии, и только вмешательство С. Г. Бочарова, обратившегося к Черноуцану, спасло. Но Евгений при всём своём уме поразительно не умел извлекать уроки. Ему казалось, что логика чистого таланта достаточна для успеха. Его наивность не знала границ, и тобольская история через год обернулась своей копией в Волгограде, где он недолго работал почасовиком. Там было много иностранных студентов, среди которых он мгновенно стал кумиром, так как знал иностранные языки и прекрасно знал западную культуру. А кому из коллег это приятно? Назревал конфликт, который Евгений мастерски подогревал и продвигал к финалу. И хотя в газете института «Учитель» студенты напечатали эмоциональную статью «Лекции, ставшие праздником» (31 мая 1973 г.) в поддержку любимого преподавателя, было ясно, что волгоградский сюжет тоже исчерпан. «Здраво и попросту» не получалось…

 

Возвращение в Пермь было осложнено. И только благодаря смелости, острому педагогическому чутью и человеческой широте Полины Васильевны Галаховой, которая была вторым лицом в облоно, Евгений устраивается учителем в ШРМ № 7. Мне показалось, что эквилибристики на краю обрыва больше не будет. Но зря и рано показалось: ведь оставались ещё уличные происшествия, у которых должен быть свой герой. Энергия бушевала, ища выхода и применения. Вспоминаю трагикомический эпизод, давно ставший легендой-анекдотом. Только-только удалось получить небольшую почасовку в пермском пединституте (Г. Н. Толова не побоялась взять опального филолога и «достала» своим обаянием И. С. Капцуговича, тогдашнего ректора, который и дал согласие), пообещавшую дело для души и возможность реабилитации, как… В один из ранневесенних вечеров после тренировки по самбо Евгений с двумя приятелями-спортсменами зашел в «Уют» выпить пива. Ровно в 11 часов им предложили покинуть заведение. Невинная перепалка с клерком закончилась бы мирно, но в этот момент вошли народные дружинники с повязками на рукавах и начали форсировать события (не исключаю, что им тоже хотелось выпить, но без свидетелей). Ребята позвали их к себе за столик, ненароком, очевидно, унизив их блюстительское достоинство. Началась словесная схватка, и неожиданно в воздухе повисло «заткнись, жидовская морда». Малость не взвесил последствия страж порядка. Гнев был безмерен, а действия точны и безальтернативны: Евгений, приподняв это существо за ворот куртки, в два прыжка вынес его на улицу и, не продумывая дальнейшего алгоритма, опустил головой в близстоящую урну. Голова вошла безропотно, а обратно ни за что не доставалась: мешали «ухи». К этому моменту партнёры по вечернему дозору «слиняли», свернув за угол, и ребята погрузили урну с головой в первую приемлемую машину, чтобы доставить в травмпункт. Там, было, хотели составить протокол, но надо отдать должное блюстителю: он не пожелал стать героем уличного позора и поспешил откланяться. Ребята порадовались удачному исходу и хорошо выпили у нас дома (Дом Учёных был напротив «Уюта»). Утром в Перми многие хохотали. Инцидент не забылся и вошёл в репертуар легенд, привязанных к имени Е. Тамарченко.

 

…Дразнил судьбу, испытывая её на слом; кидался в подростковую героику очертя голову. Однажды (дело было в Мотовилихе у цирка) шёл на руках по карнизу пятого этажа с балкона на балкон, чтобы попасть в квартиру, хозяева которой потеряли ключи. Публика внизу вздрагивала и замирала, потом разразилась криками восторга, когда он удачно спрыгнул на балкон. В другой раз на спор держал руку над костром (кто дольше вытерпит), пока она не начала дымиться. Прожёг до кости ладонь правой руки. Я спросила: «Зачем?» Он ответил строкой из Стагирита: «Тот, кто всё взвешивает, всё и теряет». Я: «Но наоборот тоже верно: кто не взвешивает, тот ничего и не находит». Эпатаж, связанный с риском, был способом самоутверждения. Но и просто вызов окружению он бросал без тени неловкости. Помню, как в Пермь приехал на гастроли БДТ и в оперном театре давали «Историю лошади» с Е. Лебедевым. Зал был набит до отказа – город ждал этот уникальный спектакль. Евгений не принял его с первых же минут, по нарастающей раздражался и через томительных полчаса объявил: «Вставай, мы уходим». На глазах у изумлённой публики мы покинули зал. Я устроила скандал, а он доказывал своё право на вызов условностям и на «пощёчину общественному вкусу».

 

*****

 

Кто не имеет своего,
тот и в Париже проживёт, как в Угличе.
Д. Фонвизин

 

Во всех своих проявлениях был абсолютно самодостаточен. Этим объясняется его отношение к провинции и столице: ему, в сущности, была безразлична точка оседания в пространстве, потому что по главному счёту не центр создавал его, а он создавал центр внутри и вне себя. Вселенную он возил с собой. Надя Гашева мне рассказывала: «Я хорошо помню, как он сказал мне: – Какая, в сущности, разница – Пермь или Париж? Для него разницы не было. Его домом была Вселенная мысли. И он всегда уклонялся от всяческих клише – в социальной сфере, в литературных пристрастиях, в творчестве, в конечном счёте – и в жизни». И это подтверждалось неоднократно. Ведь и в Тобольск рванул, не побоявшись глухомани почище пермской, не усомнившись, что столицу везёт туда в собственном лице. И в ШРМ № 7 пошёл не только от нужды, но совсем не ощущая профессионального унижения, наоборот, веря и зная, что облагородит и возвысит своим присутствием. И всякий раз, когда жизнь кидала его вниз, и, казалось, дело совсем безвыходное, он говорил мне: «Вот увидишь, они найдут меня и придут ко мне». Так оно и вышло. В ШРМ стали тянуться учителя других школ, среди которых были маститые методисты и опытные преподаватели Г. А. Сборщиков и Ф. М. Бобков. Слушали, сравнивали, хвалили, делились опытом. В городе хорошо знали, что в ШРМ № 7 есть Тамарченко. Его популярность в науке пошла по восходящей после блестящей защиты диссертации по философской фантастике в Донецке. Он оказался прав: его нашли, о нём заговорили. Начались контакты с А. Громовой, Р. Нудельманом, Ю. Кагарлицким – мэтрами-теоретиками и практикующими писателями. Его статью «Мир без дистанций» взяли в «Вопросы литературы», в «Литературке» напечатали работу о детективе. «Завязалась связь с исследователем НФ Дарко Сувином, югославом, жившим в Канаде. В результате Евгения Давыдовича стали публиковать там и он начал получать авторитетнейший журнал “Science Fiction Studies”. Я брал у него эти материалы и всякий раз поражался, что при всей развитости литературоведения НФ на Западе ничего сравнимого по уровню анализа с уже давней работой Тамарченко не появилось». (Из воспоминаний А. П. Лукашина.)

 

Когда он начал писать о Пушкине, начались контакты с одним из самых глубоких исследователей Пушкина Сергеем Георгиевичем Бочаровым. Взаимный интерес длился долго, любой приезд Жени в Москву был обязательным поводом для встречи и бесед. Оценку этому замыслу дала Римма Васильевна: «Я очень радовалась, узнав, что Женя решил писать и пишет уже книгу о Пушкине. И тема прекрасная – “Естественность Пушкина”. Да, конечно, это уже поворот, обречённый на открытия, – пушкиноведение наших дней утонуло в ничтожных биографических деталях и их “концептуальных” толкованиях. Сам великий Лотман в своей “Биографии Пушкина” нажимает на его игру, позу. Тоже свежо, тоже интересно, но – всё же по касательной к тайне стиля, к тайне пушкинских человековедческих и одновременно стилистических прозрений. Но пожалеем глубоко – не осуществилось. Не дописалось»¹. Высоко оценила статью Жени о «Тихом Доне» Галина Андреевна Белая. Крупнейший знаток творчества Андрея Платонова Лев Николаевич Шубин обожал гулять с Женей по московским пустырям под споры о метафизике. Когда в начале 80-х годов началось в стране киноклубное движение и Женя в Перми создал знаменитые «Три скамейки» («Кинематограф, три скамейки» – Мандельштам), на первом же Всесоюзном (ещё был СССР) съезде любительского кино пермский клуб был признан лучшим. К нам приехали И. Дыховичный и другие энтузиасты клубного движения – для обобщения опыта в этом новом деле. Клуб «Три скамейки» несколько лет был в Перми очагом подлинной культуры для пермского кинозрителя, особенно интеллигенции. В области кино вкус Евгения тоже был безошибочным. Об этом всегда говорила Римма Васильевна. «Среди моих многочисленных знакомых, – пишет она, – в том числе профессиональных литературоведов, есть очень немного, в сущности, людей, литературному вкусу которых я доверяю безоговорочно. Евгений был для меня именно таким читателем и зрителем. Живя в одном доме на Комсомольском, мы в 60-е годы любили ходить компанией в кино. Кто-то проявлял инициативу, закупал билеты. Инициативы Жени помнятся (другие – забылись). Да, это именно он водил нас на «Затмение» Антониони, «Дорогу» Феллини, на «Июльский дождь» Хуциева, на… »². Г. В. Куличкина точно заметила, что о великой целомудренности эротической японской «Легенды о Нарайяме» «в то время догадывался, похоже, один Тамарченко», который первый написал об этом фильме в «Вечерней Перми».

 

Так что и в самом деле: когда Магомет не идёт к Горе, Гора идет к Магомету. Если ты не рвёшься в столицу, делай своё дело в провинции, и тогда столица сама найдёт тебя. В этом смысле Е. Тамарченко не был маргиналом. Он только жил в провинции, а по уровню, по культуре, по мышлению был в первых рядах столичной научной элиты. А от многих москвичей отличался ещё и своей удивлявшей всех образованностью и начитанностью. Когда гуманитарная интеллигенция, следуя моде, искала Джойса, он его давно прочитал на языке оригинала и всегда имел жёсткое правило читать иноязычную классику только в подлиннике. В моей библиотеке стоят собрания сочинений Гёте, Гейне, Клейста, Шиллера, Бодлера, Рильке, Гердера и многих других авторов на языке создания. Великолепна библиотека детектива на славянских языках, которыми он владел весьма свободно. Так что стоило ли рваться в Москву, когда всё, что надо, было в нём самом? («Счастлив тот, кто точку Архимеда сумел найти в себе самом»). А рвущимся к Джойсу как эталону высшего разряда гуманитарной высоты можно напомнить слова Игоря Гарина, философа и культуролога: «…Дабы быть Джойсом, мало повторять его, надо иметь его культуру, его эрудицию и его талант. А где их взять?»³ В связи с этим хочу позволить себе одну реплику: талантливые мальчики из числа пермских маргиналов, рвавшиеся в Москву, состоялись там как писатели не потому, что покинули Пермь, а потому, что несли в себе «частицу Джойса». Это и определило их судьбу.

 

*****

 

О Господи, Ты выхватишь меня,
О Господи, Ты выхватишь…
Т. Элиот

 

В 1979 году мы уехали из Дома Учёных. Начались 80-е годы, не за горами была оттепель горбачёвской перестройки, партийный прессинг явно ослаблялся, пермский андеграунд выходил из подполья. Люди активизировались. Евгений с бурной страстью, не жалея ни сил, ни времени, включился в общественные перемены. Созданный им киноклуб «Три скамейки», получивший в городе огромную популярность, расширялся в планах и замыслах и вскоре был преобразован в культурный центр «Алетейя» (с греч.– истина), затеявший сразу же своё издательство. Очень быстро была подготовлена и издана книга знаменитого на Западе И. Феста «Гитлер (биография)». Огромный труд в это предприятие вложил профессор-историк П. Е. Рахшмир, под руководством которого осуществлялся перевод и общая редактура. Резонанс слегка не рассчитали, и пришлось разным инстанциям давать письменные объяснения, что книга Феста уникальна и известна в культурно-исторических кругах как яркий антифашистский документ. А наш бдительный «совок», десятилетиями натренированный в стукачестве, всё писал и писал по судам и прокуратурам, что некий Тамарченко пропагандирует Гитлера. Как водится, читать не читал, а то бы, может, и смекнул, что речь вовсе не о том, но страсть к доносу всё затмевала, Слава Богу, времена сменились. Со временем «Алетейя» расширялась и, когда стало возможно, преобразовалась в многопрофильную фирму. Многие и до сих пор удивляются, каким образом Евгений «влетел» в бизнес. Вот Лина Кертман размышляет: «Видно, не случайно увлекался он миром героев Достоевского, нестандартно писал и говорил об их неиссякаемых возможностях “ускользать” от любого итогового мнения о себе». Но точнее: его вела страсть, жажда самореализации, азарт применения энергии. Деньги его не волновали. Миллионы, которыми он владел, блестяще разбазарены: дарил своим сотрудникам квартиры, машины, путёвки, компьютеры и т.д. У него открыто воровали под носом – не замечал. Но планировал и своё: созрел план собственной книги, которая должна была объединить лучшее из написанного и уже опубликованного и включить новые замыслы. Проспект книги я нашла в черновиках: «К природе слова (сборник статей в единстве)». В книге предполагалось три раздела:

I. Триада слова:
Поэтика фантастики.
Пушкин.
Слово как откровение (слово Писания).
II. Триада эстетики:
Диалог о пессимизме.
Эстетика Достоевского.
Андрей Белый.
III. Триада этики: три дороги:
Религиозно-эстетическая идея «Слова».
Правда как идея «Тихого Дона».
Свобода как тема «Гамлета».
Известен и проспект книги о фантастике, бережно сохранённый А. П. Лукашиным.

 

 

Книга посвящена основным теоретическим вопросам фантастики как формы художественного слова – литературоведческим, социальным, культурологическим, философским. Рассчитана как на специалистов-гуманитариев, так и на широкого (образованного и думающего) читателя – и, разумеется, на всех любителей фантастики. Используется художественный и теоретический материал тех стран и культурно-языковых ареалов, где фантастика активно развивается и наиболее интересна.

 

Что такое смысл фантастики? Он не столько в определенных идеях, которыми богата фантастическая литература, и не в некой сумме этих идей (следует сказать, своеобразных, богатых) – сколько в самом явлении фантастики как уникальной формы художественного слова, мысли и образности. Смысл фантастики – в самой фантастике как незаменимом, ничем не дублируемом методе видения и осмысления мира. Удивительная форма фантастики богаче ярким смыслом и содержанием – во многом еще не проявившим себя, виртуальным, – чем все на сегодня выраженные с ее помощью конкретные мысли и порой великие образы. Но как раз смысл формы, или жанровый, родовой смысл фантастики, – до сих пор наименее осознанное, «слепое» пятно во все ширящемся потоке литературы о ней (примерно как в самом центре тайфуна, говорят, остается не затронутая волнением зона). Метко и иногда глубоко схвачены многие особенности и аспекты фантастики как культурного и художественного явления – но ведь смысл есть как раз единство аспектов, неразложимое и неизмеримое в своей значимости своеобразие их слияния. То, что мы на сегодня узнали и поняли о фантастике, должно быть углублено до скрытого пока единого центра, объяснено из способной связать все особенности потенциально исчерпывающей идеи о ней. Поиску и выражению этой идеи посвящена книга.

 

Глава посвящена достаточно увлекательным теоретическим поискам объединяющего смысла фантастики и по мере возможности охватывает наиболее ценное из материала, имеющегося на европейских языках. Содержание главы отражено в статье «Уроки фантастики» («Поиск-87»). Однако здесь это содержание предполагается конкретизировать и расширить (и в теоретической, и в исторической части). Отправной пункт и итог рассмотрения и есть предполагаемое «центрирующее» представление о фантастике.

 

Сюжет этой главы – отношения фантастики и реальности, фантастики и науки (классической и новейшей), фантастики и религии. Рассматривается, как исторически складывались эти отношения и что лежит в их основе по существу. Затрагивается проблематика творческого воображения, получившая основательное развитие в философии и психологии XIX века. Основное содержание главы очень сжато отражено в одноименной статье («Поиск-90»).

 

Глава посвящена анализу структур фантастической образности и стиля - также не исследованной в основном области литературной поэтики. Исходя из представления о смысле фантастики, изложенного в I главе, развертываются конкретные анализы ее поэтических категорий: образа, сюжета, композиции, ее эстетики. Поэтика фантастического выстраивается в сопоставлении, с одной стороны, с поэтикой традиционного реализма, с другой – так называемым «фантастическим» реализмом, классическим и современным. Анализируется особая, экзальтированная и экзотическая, атмосфера фантастики, ее тяготения к крайностям в отличие от реалистической эстетики «центра». Основное содержание главы представлено в имеющейся рукописи одноименной статьи.

 

С точки зрения предложенной «идеи фантастики» – старый вопрос о значении утопии (и антиутопии) и месте их в человеческой мысли, об их исторических судьбах и характерных особенностях. Привлекаются классические образцы жанра и, в частности, есть намерение подробнее остановиться на смысле и значимости антиутопий нашего века. Как утопия, так и антиутопия возводятся к их прообразам – архетипам – через анализ соответствующих разделов и образов Библии, мифологии, античных и средневековых легенд. Критически оцениваются и используются оригинальные концепции и обзоры жанра (типа многотомного исследования Ф. Полака «Образ будущего»). Затрагивается и линия, связывающая фантастику и футурологию. Один из пунктов – весьма актуальная тема «цены утопии» и, в связи с этим, относительного значения и места утопий и антиутопий в различные исторические эпохи.

 

Магия и оккультизм древнее, чем высокоразвитые мировые религии, но и в эпохи господства последних представляют как бы их теневого соперника и неизменного симбиотического партнера-антагониста. В фантастике магически-оккультные мотивы имеют глубочайшие основания и встречаются повсеместно. Рассматривается природа этих мотивов, обеспечивающая им столь существенное место в фантастике, исследуется их жанровое распределение (они наличны и в «прикладной», и в «научной» фантастике, не говоря о «фэнтези» с богатейшими поджанровыми ответвлениями последней).

 

История отношений фантастики с оккультизмом прослеживается на фоне сжатого очерка самого оккультизма – от мифологических его архетипов через астрологию, алхимию, средневековую демонологию до теософии и антропософии. В связи с последними привлекаются отчасти контаминированные ими индийские и дальневосточные оккультные представления. Все это очень активно перерабатывалось и использовалось исторической художественной фантастикой и будет, вне сомнения, сказываться и в дальнейшем художественном развитии ее жанров. Неизбежность такого взаимодействия вызвана скрытой общностью исходных исторических устремлений магии, социальной утопии и науки как способов «овладения миром».

 

Комментируя проспект книги Е. Д. Тамарченко, А. П. Лукашин пишет:

«Вот этого мы и лишились в хмурый декабрьский день 1993 года.

 

До сих пор все те вопросы, которые казались Евгению Давидовичу существенными для понимания фантастики, остаются не то что не отвеченными – в значительной мере даже не поставленными. Растет фактография фантастики, появляются всё более глубокие её истории, мы знаем теперь творчество любимых авторов намного лучше, чем когда-либо могли надеяться. Нет больше цензурных рогаток, никто не мешает писать то, что думаешь, исследовать то, что заслуживает исследования. Однако нет человека – и есть очень большая проблема. Когда-нибудь она будет решена – может быть, средствами самой фантастики. Пока же остаются ненаписанные книги, остается наша память, и остаётся горчайшее сожаление, что жизнь так коротка и так внезапно обрывается. На взлёте».

 

Я, в свою очередь, тоже не знаю, как бы эти замыслы преображались по ходу работы, чем бы «обрастали» и какой конечный вид приняли. Знаю, что идея единой книги жизни была трагически обречена: уже был поставлен диагноз «лимфолейкоз» и прописан режим: отдых, сон, прогулки, покой, умеренность, расслабление, ограничение напряжения. Но эти рекомендации годились для злой шутки. Он сделал выбор в пользу активной жизни и верил, что перешибёт клин клином: работал взахлёб, не отдыхал совсем, много ездил, нёсся на красный свет. Артистический азарт приобретал оскал агонии, амбивалентные игры шли по границе смертельного риска, он всё больше оказывался во власти бесконтрольных и неуправляемых сил. Безумная интенсификация жизни, запредельное напряжение навязывает больной крови такую взвинченность, взбудораженность, взбаламученность, которую вынести было нельзя. Было впечатление, что инстинкт самосохранения покинул его. И без того необратимая болезнь стремительно перерастала в саркому крови. Все, кто видел и знал его в этот период, называли стиль его жизни самосожжением. А он, похоже, не жалел: впервые в жизни он полностью реализовывал себя, и выбранный вариант поведения был оптимально адекватен личности. «Здраво и попросту» – не его стезя, «тот, кто всё взвешивает», – не про него. В один из наших последних разговоров убеждённо и как-то глубинно сказал: «Жизнь – это восхитительное, ни с чем не сравнимое сочетание триумфа и трагедии». Он и раньше часто говорил: «Я уйду рано», «Я не проживу долго». Наверное, и это экзистенциальное предчувствие заставляло его мчаться, спешить, жить жадно, взахлеб, бешено, мощно. Триумф и трагедия – всё познал, всё успел… Очень точно сказала в своих заметках о Жене Наташа Петрова: «…Главное, что удалось Евгению Давыдовичу при недолгой его жизни, – это прожить много разных жизней, насыщенных и страстных».

 

… Мы прожили вместе 30 лет и расстались в преддверии другой жизни – другой моей после тяжёлой операции и другой его на фоне смертельного заболевания крови. Внешне жизнь закончилась, но именно в своей финальной точке она пообещала состояться в новом – бытийном – смысле. Начиналось другое счастье: глубины человеческого доверия и дружбы, острой взаимной нуждаемости и верности корням. Но эту главу нашей жизни мы не прожили – не суждено. Он не прорвался, и на этот раз пропасть поглотила его. Он умер 7 декабря 1993 года в возрасте И. Бродского и А. Меня – 55 лет.

 

-----

* Продолжение. Начало см.: Филолог, № 3, 4.
1. Римма: Книга воспоминаний о профессоре Римме Васильевне Коминой. Пермь, 1996. С. 47.
2. Там же. С. 45 – 46.
3. Пророки и поэты М., 1992. С. 394.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: