Сплетня относится к разветвленной системе так называемых устных жанров, обслуживающих сферу повседневной жизни человека, среди которых фигурируют молва, слухи, толки, навет, клевета как ближайшие ее «соседи». Однако анализ семантики этих слов выявляет существенные их отличия. Для нашего дальнейшего рассуждения важно определить соотношение таких понятий, как молва, клевета и сплетня.

 

Уже древние греки различали молву и клевету. Молва, считали они, божественного происхождения, поэтому она никому не принадлежит и несет в себе позитивную семантику как проявление божественного голоса; две богини – Фама и Осса – персонифицировали молву. Этимология слова Осса – санскр. Vak, лат. Vox, “голос” – выявляет сакральную сущность молвы как божественной вести. Напротив, клевета, злословие для античности является принадлежностью мира людей, при этом анализ контекста словоупотребления выявляет антиномичность понятий и их коннотаций: молва и клевета соотносятся друг с другом как божественное/человеческое, доброе/злое, всеобщее/индивидуальное, прекрасное/позорное.

 

Эту семантику развивает христианство. Утверждая отношение к слову как сакральному явлению, как одной из ипостасей предвечного Господа, Библия толкует молву как божественную весть, как послание о том, что должно сбыться, в то время как клевета и злословие осознается как величайшее зло, недостойное звания христианина, как результат дьявольского наущения. Существенно, что в данной системе представлений человек лишь в малой степени отвечает за свое высказывание, поскольку слово истинное и слово ложное принадлежат не ему, а высшим силам. Поэтому для традиционной, идеациональной культуры не характерно представление о сплетне. Сплетня как феномен – явление более позднее, возникающее в ситуации, когда происходит, по словам А. М. Панченко, замена веры культурой¹, когда, добавим, антиномия святость/бытовые нормы массового поведения начинает не только размываться, но и фантастическим образом инверсироваться, более того – стороны оппозиции начинают взаимоотражаться друг в друге. Именно в этот момент возникает новая оппозиция слухи/сплетня, определяющей характеристикой которой является игровое, профанное отношение к слову.

 

В одном из своих интервью И. П. Смирнов по другому поводу отметил: «Сплетня – это такая форма распространения информации, которая сродни религиозной вере. Сплетню нельзя верифицировать. Поэтому она выступает как своего рода пародирование веры, как низведение веры до быта, почти как parodia sacra»². Развивая эту мысль, скажем, что главным в феномене сплетни является претензия ее создателя (автора) на жизнестроение, но, в отличие от жизнестроения в лотмановском понимании, которое направлено на то, чтобы свою жизнь построить по законам и моделям литературы (культуры), то есть отождествить искусство и жизнь, в сплетне проявляется обратное движение – жизнь с ее эмпирикой, хаосом, логикой случайного и непредсказуемого претендует на статус культуры; кроме того, это стремление перестроить чужую жизнь, интерпретировать ее в меру своего понимания, придать индивидуальному мнению (докса) статус всеобщей истины.

 

Это изменение акцентов влечет за собой несколько существенных последствий. Во-первых, можно утверждать, что в силу определенных исторических обстоятельств именно в России слухи и сплетня как бытовой и культурный феномен получили наиболее широкое распространение. Ограниченный объем статьи позволяет обозначить лишь некоторые из этих обстоятельств. Прежде всего, это особенности российской истории XIX-XX вв., в которой короткие периоды стабильности сменялись десятилетиями общественных потрясений. В этой связи уместно сослаться на мнение Б. Дубина: «Слухи возможны там и тогда, где традиционная реальность уже не равна самой себе <…> слухи и питающая их картина мира – симптом и продукт разлома устойчивого общества, его входа в новое, «модерное» и т.п. состояние»³. Добавим к этому отсутствие гражданских свобод, засилье цензуры и как следствие – недоверие к официальным источникам информации и т.д. В результате, будучи по существу общечеловеческим явлением, слухи и сплетня максимально определяют феноменологию российской жизни, моделируя поведение всех слоев общества, расцвечивая сам воздух русской жизни, придавая ей особый, поистине фантастический колорит.

 

Именно поэтому мотивы сплетни, слухов являются устойчивыми в русской литературе XIX-XX вв., фигурируя и в мемуаристике, и в художественных произведениях, функционируя и на уровне сюжетостроения, и в качестве конфликтообразующего фактора, оказываясь объектом постоянного внимания писателей и поэтов, критиков и публицистов. Грибоедов, Булгарин, Гоголь, Достоевский, Островский, Чехов, Куприн, Ф. Сологуб, Зощенко, Добычин, Вен. Ерофеев, Довлатов, Высоцкий – и это далеко не полный перечень.

 

Однако тематизация сплетен и слухов в литературе стала возможной в силу особого, субстанционального для России статуса этого общечеловеческого явления. Сплетни и слухи осмысливаются в русской литературе не только как характеристика нравов, моральных устоев общества, среды или особенностей коммуникации между людьми, но прежде всего как проявление принципиально нового качества действительности и человека в мире, эмансипирующемся от Творца, непросто обретающем свою свободу. Другими словами, тема подключается к историософским размышлениям, к рассуждениям о путях русской истории, о сущности русского национального характера. Поэтому нас в данном случае будет интересовать сплетня не как бытовой феномен, который, надо полагать, характерен для массового сознания всех народов, сколько сплетня как особый культурный феномен, характеризующий, на наш взгляд, именно российскую ментальность и российскую действительность и предполагающий момент сакрализации сплетни-слухов, придания им особого жизнестроительного статуса.

 

Именно у Гоголя – в «Ревизоре» и «Мертвых душах» – сплетня и ее результат – слухи осмыслены не как порождение праздного, пусть и злого языка (пример – «Горе от ума» Грибоедова), а как важнейшая особенность российской действительности, русской души. Недостоверность знания, иррациональность жизни, в которой «невозможное возможно», в которой слово замещает и вытесняет дело, – все это характеризует промежуточное, межеумочное положение российской культуры с ее незавершившимся процессом индивидуализации личности и даже не начавшимся процессом создания гражданского общества. Эта ситуация диспропорции, несовпадения личностного и общественного становления создает почву для циркуляции сплетен и слухов. Когда разум отказывается понять, не в состоянии объяснить неразумную, фантастическую действительность, возникают сплетни/слухи, цель которых – перемоделировать причинно-следственные связи, придать им хотя бы видимость рациональности. Для бытового сознания проще признать «сосульку, тряпку за важного человека» (Городничий о Хлестакове), пройдоху Чичикова – последовательно за романтического влюбленного, похитителя губернаторской дочки, за благородного разбойника капитана Копейкина, за Наполеона, сбежавшего с острова Св. Елены в тайных происках Англии против России, чем усомниться в справедливости законов, которые регулируют деятельность государства.

 

В романе «Мелкий бес» Ф. Сологуб дает модернистскую интерпретацию сплетен и слухов. Одуряющая скука провинциальной жизни с ее однообразием жизненных впечатлений, монотонным круговоротом дней, отсутствием культурных ценностей и вследствие этого бедным спектром духовной жизни в качестве единственного развлечения признает только сплетню. Слухами полнится город. В социологической характеристике горожан у Сологуба определяющим является их отношение к сплетне; сплетня – единственный интересный для всех предмет разговора в любой компании; и потенциального жениха можно заинтересовать не только вкусными блинами, но и обещанием «каждое утро по городу ходить, все сплетни собирать, а потом рассказывать».

 

Как и Гоголь, Сологуб утверждает реальность словесного мира, мира сплетен и слухов. Но если Гоголь своей авторской волей заставлял зрителей вместе с героями пережить момент прозрения и освобождения – хотя бы на миг – от фантастической яви, созданной их сознанием, то Сологуб лишает всех такой спасительной иллюзии, приводя Передонова, главного героя романа, к безумному бреду и полному помешательству рассудка, которое наступает именно в результате полного взаимозамещения мира сплетен и мира реального. Парадокс этой подмены, эффектно акцентированный Сологубом в сюжете (принцип сюжетного хиазма), заключается в том, что правда о девице Рутиловой, совращающей гимназиста, воспринимается из уст Передонова как сплетня, в то время как его же сплетня о том, что гимназист Пыльников на самом деле переодетая девочка, в конце концов – пусть в игровой версии, на время маскарада, но оказывается правдой. Эта взаимозаменяемость мира действительного и мира, порожденного Словом, словом ложным, обманным, создает фантасмагорию, выход из которой – либо безумие, либо дьявольская циничная игра на этой двойной клавиатуре. Безумие мира, которое у Гоголя рассеивалось, как морок, потому что автор не уступил своим героям статус Творца, у Сологуба заканчивается безумием человека, ставшего жертвой созданного им морока, потому что творение вырвалось из рук своего создателя и погубило его.

 

В «поле мифологизации» сологубовского романа проявляется функциональное сходство сплетни и мифа: сплетня тоже мифологизирует действительность, в действиях автора сплетни тоже присутствует космогоническая (в рамках обозримого мира социума, текущей «истории») претензия; как и миф, сплетня тоже оперирует бинарными структурами; в отличие от мифа в сплетне отражается не коллективное, а индивидуальное бессознательное. Поэтому сплетня как редуцированная интерпретация оттеняет мифологический контекст романа, противостоит ему, благодаря чему возникает напряжение между приземленным, грубо материальным миром и миром культуры, расширяется диапазон мировоззренческих точек зрения, каждая из которых не может претендовать на истинность; существенно также, что сплетня в модернистском тексте претендует на статус культуры и по существу становится ею. Для нас важно отметить, что роман Ф. Сологуба фиксирует переходное состояние общества на рубеже эпох и сдвиги в мировосприятии героев, апеллируя к сквозному мотиву русской литературы XIX века – мотиву сплетни – и переосмысливая его.

 

Второе следствие изменения статуса слухов/сплетни, обозначившегося особенно очевидно на рубеже XVIII-XIX вв., касается проблемы взаимоотношений литературы и действительности. Если в традиционалистской литературе автор осознавал себя лишь посредником между Богом как источником творческой энергии и обладателем высшей истины, то в литературе нового времени автор, создавая вымышленный мир, по существу присваивает себе статус Творца, уподобляясь Господу, который Словом утверждал бытие тварного мира. Однако способность писателя с помощью слова творить действительность порождает ассоциации со сплетней.

 

Возможность сопряжения сплетни и литературного творчества заложена в сходстве их семантики и культурной функции. Главной в феномене сплетни, как уже говорилось выше, является претензия ее создателя на жизнестроение. Аналогичная интенция присутствует в качестве одного из компонентов и в писательской деятельности. Акцент на субъективном восприятии информации и активном воздействии творца на мир сближает, таким образом, два вида словесной деятельности. Но если сплетня профанирует создание мира на бытовом уровне и в пародийной версии реализует человеческую потребность в словесном творчестве, то логично предположить, что литературное творчество может усваивать технику сплетни и соответственно восприниматься как сплетня.

 

Этот аспект сходства выявляется и на уровне этимологии, обнажающей специфику словесного творчества. Так, слово ‘сплетня’ во всех славянских языках этимологически восходит к плеть, а еще дальше к лат. plectō, -ere – «плести». Н. Б. Мечковская указывает на то, что в образовании метаязыковых глаголов «весьма продуктивны и богаты эвристическими возможностями оказались образы ткацкого дела (родственные, впрочем, строительным образам): лат. texo ‘тку; строю; составляю, слагаю, сочиняю (эпистолы, стихи)’, откуда textum ‘ткань, связь, соединение, строение; слог, стиль‘; также лат. plecto ‘плету, свиваю‘, ц.-слав. плетение словес, рус. сплетня, связная речь; плетеница (сев.-рус., Даль) ‘сказка, басня’; притча (ср. языковая ткань произведения), связная речь, уметь связать два слова ‘уметь говорить’, вязь ‘старинный род славянского письма’, вязать сказку за сказкой ‘складно рассказывать о чем-либо’»⁴. Для нас важно отметить связь сплетни и плетения словес – в обоих случаях фигурируют манипуляции субъекта со специфическим объектом – словом, только, в отличие от высокого плетения словес, в сплетне это действие носит негативное содержание.

 

Уже Гоголь в «Театральном разъезде» обратил внимание на способность слова к автономному бытию и саморазвитию («язык <…> без ведома хозяина <…> брякнет новость», которая начинает жить своей, не зависящей от воли говорящего жизнью) и сблизил сплетню с литературным творчеством. Этот мотив реализуется в «Бедных людях» Достоевского: Макар Девушкин воспринимает гоголевскую повесть «Шинель» как пасквиль на таких, как он, мелких чиновников; преследующий его страх перед сплетнями и слухами как формой вмешательства в его личную жизнь соотнесен у Достоевского со страхом перед проникновением литературы в тщательно скрываемую подноготную героя: «Прячешься иногда, прячешься, скрываешься в том, чем не взял, боишься нос подчас показать – куда бы там ни было, потому что пересуда трепещешь, потому что из всего, что ни есть на свете, из всего тебе пасквиль сработают, и вот уж вся гражданская и семейная жизнь твоя по литературе ходит, все напечатано, прочитано, осмеяно, пересужено! Да тут и на улицу нельзя показаться будет»⁵.

 

Если у Достоевского сближение писательства с плетением словес/сплетней заостряет проблему нравственной ответственности литературы и остраняет вопрос о субъективности авторского взгляда на мир, то в литературе модернизма, в частности в «Трудах и днях Свистонова» К. Вагинова, этот мотив иронически обыгрывает интертекстуальную природу словесного творчества и характерную для ХХ века тенденцию к отождествлению искусства и жизни, их взаимозависимость и взаимообратимость, тенденцию, которая в литературе постмодернизма реализуется в игровой поэтике, усвоившей именно технику сплетни как плетения словес. Один из возможных примеров – стихотворение И. Бродского «Представление», в котором русская и советская история, быт и литература, пропагандистские газетные и литературные штампы, банальности, реплики улицы – все сливается в гигантском перфомансе, выполненном в технике словесного бриколлажа, своего рода поэтической версии сплетни.

 

Подводя итог, скажем, что феномен сплетни в истории нового времени получил многоаспектное воплощение. Как явление быта – это такое творчество жизни, которое дает возможность ее создателю преодолеть монотонность существования и реализовать нереализуемую в официальной социальной практике энергию созидания. Как явление культуры сплетня – важнейшая составляющая феноменологии российской жизни, отражение характерной для нее сакрализации профанного. Как явление постмодернистской поэтики – закономерный итог превращения писательства как работы души и ума в развлечение (игру).

 

-----

1. Панченко А. М. Русская культура в канун петровских реформ. Л., 1984. С. 54.
2. Критика критики / Игорь П. Смирнов дает интервью Надежде Я. Григорьевой // Новое литературное обозрение.
2000. № 46. С. 352.
3. Дубин Б. Слово-письмо-литература: Очерки по социологии современной культуры. М.: НЛО, 2001. С. 72-73.
4. Мечковская Н. Б. Метаязыковые глаголы в исторической перспективе: образы речи в наивной картине языка
// Язык о языке: Сб.ст. / Под общим руководством и ред. Н. Д. Арутюновой. М.: Языки русской культуры, 2000, с. 376.
5. Достоевский Ф. М. Бедные люди / /ПСС:В 30 т. Т.1. Л.: Наука, 1972. С. 63.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: