Это всего лишь путевые, разрозненные наброски, сделанные в плацкартном вагоне поезда по имени «Россия». Куда направляется поезд, к какой станции прибытия, каково расписание нашего движения – это, как говорится, большой-большой секрет. Время от времени что-то объявляют, подают гудки, по вагонам снуют проводники с казенным энтузиазмом на лицах. Затем энтузиазм отменяется, в «желтых и синих» воцаряется молчание, а в «зеленых» продолжают плакать и петь. Впрочем, со времени Блока Россия постепенно перестала петь, а вот пить она продолжает едва ли не вдохновенно. 

 

Собственной цивилизации здесь вполне могло и не быть. Холодные, безлюдные евразийские пространства, чистая география, отвергающая самый намек на историю. Фантазия: цивилизации, облегающие эти просторы с юга и запада, заключают договор об их разделе, определяют зоны влияния и осваивают их вахтовым методом, строя времянки и завозя оборудование и людей. Нефтяные вышки, колоссальные карьеры и лесосеки. Глобальная сырьевая зона.

 

Однако не случилось. Предки наши пошли против течения и заложили-таки здание российской истории. Их усилия вызывают уважение. В то же время мы строим и перестраиваем Россию до сих пор. Наша история – закономерный долгострой. Хотя под крышу его все же подвели. Крыша у нас, что называется, крутая. Без мощной крыши нам, при нашем климате и наших пространствах, никак нельзя. 

 

Теперь чуть серьезней. Российская история – рискованный проект. Под нами – не только мерзлая почва, но и то, что Карл Ясперс называл доисторией. Все силы уходили на внешнее обустройство, на то, чтобы создать элементарные гарантии исторического бытия. Порядок и посейчас остается для нас главным условием выживания, отправной ценностью, перед которой бледнеет все остальное, в том числе, как это ни печально, ценность свободы (впрочем, здесь не все так просто, о чем я еще скажу ниже). На жизнь и созидание «внутреннего человека» времени у нас не оставалось.

 

Вплоть до конца XIX века наша история – становление вширь. Примечательно, что как только Россия остановилась в своем имперском расширении, произошел коллапс 1917 года. Это напоминает историю с древним Римом: до начала II века Римская империя глотала кусок за куском, но после походов Траяна, когда ее экспансия приостановилась, начались проблемы на границах, приведшие к кризису и последующей катастрофе V века.

 

Жизнь заставила нас стать империей. Большевики восстановили эту историческую норму. Сейчас, внутри длящегося с конца 80-х годов ХХ века очередного и острейшего цивилизационного кризиса, мы пытаемся ответить на вопрос: является ли империя единственным способом нашего исторического существования?  Если нет, то как удержать все еще обширное, рыхлое тело кустодиевской России от всегда близкой опасности политического распада и, более того, исторической смерти? Щадящим корсетом демократии? Да возможно ли это? Разве сам Чубайс, отец нынешней русской демократии, не выдавил из себя великолепный по своей знаменательности оксюморон: либеральная империя? Впрочем, либеральная же империя, то есть некий синтез русского порядка и нерусской свободы. Кажется, это вариант…

 

В последнее время я несколько раз слышал, что Россия – уставшая страна, что наша историческая энергетика идет на спад. Говорят, что еще при большевиках мы были «страной под напряжением» (термин Ф. Броделя), то есть были способны к усилию, пусть и подгоняемые кнутом государственности. А во второй половине XIX столетия и в начале ХХ-го все просто кипело: реформы Александра II, раскаленные романы Достоевского, народническое миссионерство и революционный шахидизм.

 

Действительно, если отталкиваться от вполне здравой идеи цикличности истории, то где-то с 60-х годов. прошлого века наша жизнь явно теряет внутреннюю напряженность, а в 70-х это становится очевидным. Мы утрачиваем наш традиционный  идеализм и, напротив, все более открываемся для не менее свойственного нам индивидуализма воли (не путать с ответственной свободой индивида протестантского, западного типа), проще говоря, нашего анархического пофигизма, что без креста. В 90-х Россия превращается в гоббсово (Т. Гоббс) пространство, где все просто, где каждый за себя. Время общих усилий и общих целей закончилось, осталось лишь банальное усилие, направленное на поддержание собственного существования (для большинства) или для завоевания собственного благополучия (для меньшинства). Начинается обвальная деморализация. Все институты, призванные поддерживать общественную нравственность, рушатся. На поверхности борьбы всех против всех плавает лишь ноев ковчег церкви.

 

Это было pro. Теперь contra. Впервые за многие десятилетия своей истории мы смотрим на жизнь трезво. История – не соцстрах, и надежных гарантий она не предоставляет. Переход к трезвому образу жизни не может не быть болезненным. Зато теперь мы, просохшие, знаем, что положиться можно только на себя. Мы учимся крутиться и отстаивать свои права не только с «макаровым» в руке, но и законным порядком, в судах. Мы становимся, наконец, взрослыми. И никакие мы не уставшие. Посмотрите вокруг: люди работают, ищут работу и даже чего-то там пикетируют. Процесс пошел, как экспресс. Его уже не остановить. 

 

Может быть. Только те, кто не успел заскочить в него, обречены на то, чтобы быть сбитыми. Экспресс пошел по телам и костям. А если строишь на костях, то жить будешь над кладбищем. Вам нравится жить в доме, построенном на бывшем кладбище? Тогда милости просим.

 

Мне кажется, что до Революции власти предержащие в целом смотрели на свою страну, как на Отечество, требующее служения. Сколь бы скептически я ни оценивал политические и государственные возможности Николая II, я не могу не видеть, что это был человек, воспринимавший корону как призвание и долг. Если угодно – как крест. Как настоящий капитан, он не покинул тонущего корабля, хотя в первые дни после отречения мог бы это сделать. Я вспоминаю о Столыпине, об Иоанне Кронштадтском, о пермском градоначальнике Смышляеве. У этих людей были убеждения и ценности. Это была элита.

 

Глядя вверх сейчас, я вижу, мягко говоря, иную картину. Я вижу правящий слой (элиты в собственном смысле у нас, к сожалению, нет, хотелось бы с надеждой добавить – пока), в значительной части своей лишенный и убеждений, и ценностей. У многих из этих людей есть только личные интересы. И они даже не скрывают этого. Ждать от них нравственного примера не приходится, как-то смешно даже. Случись что, их здесь не будет в первую же неделю, этих «патриотов на час». Они улетят отсюда на своих самолетах, умчатся на своих поездах, на худой конец, на своих автомобилях с эскортом охраны. За границей у них деньги, недвижимость, иногда семьи или близкие. Здесь они лишь «зарабатывают на хлеб». Естественно, полагаться на них было бы верхом глупости и наивности. Положиться мы можем только на себя, а вот «себя»-то и нет, не умеем мы жить без ценных указаний и направляющей руки. Или все же научимся? Боюсь, что ничего другого нам не остается.

 

Справедливости ради следует добавить, что и остальные хороши, исключая, вероятно, наших пенсионеров, которым не надо объяснять, что такое человеческий долг. Вспомним земских учителей и врачей, инженеров и ученый люд дореволюционной России. А теперь посмотрим на себя. No comments. Властная, интеллектуальная и духовная элиты России по каплям собирались с Петра I и составляли то, что сейчас называют социальным капиталом. Этот капитал – самое ценное, что есть у любой страны, он производит всякий иной капитал. Без этого человеческого обеспечения (сейчас вслед за президентом большинство говорит: «обеспечение») все прочее инфлирует. После 1917-го, в послереволюционное одночасье, наш социальный капитал был преступно и бездарно расточен. В последовавшие за революцией десятилетия мы измельчали – генетически, нравственно, культурно. В советское время мы перестали считать донос грехом. Впрочем, что такое грех, многие из нас уже и не скажут. Иногда мне кажется, что в ХХ веке в России произошла антропологическая катастрофа.

 

Без Порядка, защищающего нас от собственной деструктивности, мы не обойдемся. Мы, не прошедшие ни хорошей религиозной, ни хорошей культурной выучки, мы, народ, остающийся инфантильным и архаичным, нуждаемся в стабильности, задаваемой извне, сверху. Это прописная истина нашей истории. Но это еще не все прописи. Вторая элементарная истина состоит в том, что предоставленная себе, наша власть (впрочем, и всякая иная) закономерно становится криминальной. Она вырождается все очевидней, пока вообще не теряет человеческий облик и способность решать стоящие перед страной задачи. Тогда происходит очередная революция (или бунт), Россия гуляет, лихие люди, «бригадиры» становятся ее героями, льется кровь, но рано или поздно этот красный карнавал выдыхается и народ вновь взыскует Порядка. И тот, как водится, приходит. И так – до следующего взрыва. Вот дурная бесконечность нашей истории, колесо наших перерождений, наша сансара, наш круг бытия.

 

Есть ли из него выход? Только один: дополнить порядок свободой. Только гражданское общество, то есть люди, сознающие себя свободными и ответственными одновременно (свобода и есть ответственность – я здесь ничего нового не открою), могут заставить власть оставаться в рамках полномочий, определенных законом. В противном случае она, власть, остается «междусобойчиком», закрытым клубом, для членов которого закон не писан.

 

До последнего времени мы не были способны корректировать наш исторический сценарий, описанный выше. Нас «несло», как «несет» человека, обусловленного своими слабостями и привычками, человека, который не только не способен овладеть своими страстями, но даже видеть себя не способен. Не уверен, что нам это удастся сейчас. Но, повторюсь, ничего другого нам не остается. Либо в России возникает гражданское общество и она натурализует на своей почве такие ценности как свобода, личность, рациональность, собственность, законность, терпимость к иному, вписываясь, наконец, в современный режим истории, – либо Россия в очередной раз становится антилиберальной империей, где царят волчьи «законы», а затем закономерно и уже окончательно распадается и  исчезает во времени.

 

Если мы вырываемся из нашего исходного сценария, мы не теряем ничего своего, ни одного из наших архетипов: ни солидаристски оформленного коллективизма (архетип Коллективности), ни ценностно окрашенного видения мира (архетип Мифа), ни государственнического инстинкта (архетип Власти). Мы всего лишь прививаем к нашему цивилизационному древу элементы другого опыта, которые, оставляя нас Россией, нейтрализуют то, что называют темными притяжениями традиции, в данном случае –  стадность  (эрзац коллективизма), чрезмерную идеологизированность (эрзац мифа о справедливости) и поклонение власти, сплошь и рядом переходящее в откровенное, бесстыдное холуйство.

 

К темным притяжениям нашей традиции я прибавил бы мат, все более становящийся нашим нормативным языком; повальное пьянство, и до революции бывшее нашим основным национальным обрядом; родное российское хамство – оборотную сторону нашей симпатичной непосредственности и признак, указывающий на то, что, великая русская литература, которую мы проходили в школах, так и не сделала нас культурным народом (докультурный народ при великой культуре). Пожалуй, довольно.   

 

Итак, если помечтать, мы завершаем наш цивилизационный синтез, синтез своего и чужого, нейтрализуем темные, архаические притяжения нашей традиции, стряхиваем с себя вечно пьяную «морду лица», одновременно актуализируя наш позитив, и обретаем «лица необщее выражение».

 

Чтобы чаемое мною сбылось, нужна подготовленная историческая почва и духовное усилие. Хотелось бы думать, что почва имеется: что бы ни говорили о 90-х, в том числе и я, после пережитого нами десятилетия полураспада мы кой-чему научились – выживанию, например. Мы вообще живучи. Все плохо, еще хуже, а мы живем: вот, пожалуй, основной аргумент в пользу того, что мы не конченая страна (обиходное ныне выражение). Наша восприимчивость, наша всемирная отзывчивость, о которой говорил еще Достоевский в Пушкинской речи, также принесла какие-то плоды: мы перестали быть одичавшими сектантами от коммунизма, шарахающимися от иностранцев и от слова «секс». Мы поездили по миру, поработали гувернантками в Норвегии, понастроили особняки на Кипре. Мы не по карте знаем, где находятся Таиланд и Испания. Мы заговорили по-английски и скоро заговорим по-китайски. А там, глядишь, мы по достоинству оценим великий и могучий, поняв, что правильно говорить по-русски – это не хúло. У нас густая диаспора в Америке и Европе, с которой мы связаны по принципу сообщающихся сосудов. Все это обогащает нас. Мы пластичные, переимчивые, как Александр наш Сергеевич. Мы хорошо и быстро учимся. Главное, чтобы мы раньше времени не спились и не перестреляли друг друга на стрелках.

 

Теперь об усилии. С ним сложнее. У нас не сложилось протестантской трудовой аскезы, мы не привыкли методически напрягаться, рефлектировать и смотреть на обыденную жизнь как на религиозное призвание. В большинстве своем мы не располагаем системой нравственного саморегулирования, мы слишком зависимы от среды, слишком вынесены вовне. Однако мы всегда готовы на подвиг. У нас мобилизационный тип психики: принимая что-то всерьез, мы способны идти до конца, не щадя живота своего. Это я пишу без всякой иронии, это действительно так. Но при этом нас нужно зажечь извне примером. Есть ли среди нас те, кто способны подать нам его? Есть ли среди нас потенциальные святые, глядя на которых мы говорили бы: «вот как, оказывается, можно жить»? Есть ли среди нас предприниматели, чувствующие себя евангельскими работниками в вертограде Творца? Есть ли среди нас политики, призвание которых – служение своей стране и своему народу, политики, уровень мотивации которых был бы сопоставим с тем, что некогда демонстрировал Ганди в Индии или тот же Столыпин в России?

 

Допустим, пассионарии у нас не перевелись. Допустим, мы не выдохлись и не забыли о присяге, а только присели на пенек и чуть задремали. Допустим, число тех, кто составляет наше творческое меньшинство, достигнет той критической массы, которая сможет сначала затронуть, а затем вдохновить остальных. Необходимо допустить также, что этим людям удастся выйти на поверхность общественной жизни, пробив корку нынешних телетусовок, неустанно «компостирующих» нам мозги. Если все эти «если» соблюдены, тогда следует последнее допущение: мы перестанем быть атомизированным математическим множеством, лишенным нравственной воли, и станем народом.

 

Есть в Перми такой район – Висим. Его жители говорят про себя: мы висим. Так вот, висят не только они. Висим все мы. Вся Россия – Висим. Неужели так называется наша последняя остановка, наша станция убытия?

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: