Nominatur singularia sed universalia significantur –
Именуется единичное, а общее означивается.
Петр Испанский

Единичное и неповторимое
становилось в его руках частью системы.
Олдос Хаксли

И слово силится отвлечься от явлений…
Арсений Тарковский

 

Идея данной работы возникла в ходе поисков ответа на «стилистический» вопрос о причине намеренной неатрибутированности внешнего мира в текстах недавно ушедшего из жизни (август 2004 г.) польского поэта, Нобелевского лауреата Чеслава Милоша. Обоснование этой характерной для идиостиля Милоша черты может быть найдено в семиотической системе координат – в рамках вопроса о типах возможных отношений между знаком и его референтом, между словом и вещным миром.

 

Согласно основной аксиоме семиотики, человек обретает мир только в процессе означивания, никогда не соприкасаясь с миром «непосредственно». Мир «выглядит» тем или иным образом в зависимости от языковой формы его представления: наши высказывания о мире – это следствие того, что «мы находимся внутри натуральной видимости языка»¹. Настоящая реальность – это, по Канту, мир «вещей в себе», существующих так, как они есть, вне нашего участия, а тот мир, что видим мы и каждый из нас, – это мир определившихся, актуализированных возможностей. Явленность мира оказывается возможной только с помощью знаков, которые стоят между человеком и миром. Это положение формулируется Милошем следующим образом: jedynym dowodem istnienia panny X jest moje pisanie («To lubie») – единственным доказательством существования панны Х есть то, что мною о ней написано². Неоднократно Милош отрицал свою причастность к «чистой» философии (семиотике)³. Однако, перефразируя название одного из его текстов («Ars Poetica?»), без преувеличения можно говорить о том, что текстовое пространство Чеслава Милоша может рассматриваться как своего рода Ars Semiotica, поскольку среди основных его тем – вопросы означивания мира, отношения, возникающие между словом и означиваемой вещью.

 

Давая вещи имя (по Милошу, вещь необходимо zamknac w slowie – заключить в слово), мы актуализируем ее для человека: azeby kazdy kto uslyszy slowo widzial jablonie… –  чтобы каждый, кто услышит слово, увидел яблони …(«Traktat poetycki»). В слове обретает свой  dom даже то, что находится уже за гранью жизни (оsoby dawno umarle). Актуализация мира, «создание» мира – это первая цель поэта. Однако поэт-философ – это уже не только chwalca widzialnych rzeczy – человек, славящий видимый мир. Именуя видимое, он обнаруживает смысл вещей – podszewke swiata, оборотную сторону мира. Мир бесконечно изменчив – zmienia sie za kazdym nowym powrotem widzenia («Kto?»). Но в знаке могут быть зафиксированы его вневременные существенные свойства: единая для всех нас истина вещей («Oczy»). В процессе создания знаков, текстов мы воспринимаем структуру мира (cale urzadzenie swiata), продвигаясь к тому, что Милош именует prawda ostateczna – окончательной правдой о мире («Kiedy ksiezyc»). Здесь цель поэта пересекается с целью философа.

 

Авторскую семиотическую стратегию Милоша-поэта, Милоша-философа можно определить как сущностное именование. Поскольку сущность есть не что иное как вневременный инвариант чего-либо, в «описании» вещей Милош никогда не наделяет их атрибутами: urzadzenie swiata (мироустройство) – это ptak, góra, zachód slonca – птица, гора и закат солнца («Sens»). Милош всегда говорит только о вещи вообще, о роде, а не о видовых признаках, создавая знаки более для субстанций, чем для того, что лежит на поверхности вещей, – качеств. Его мир – это пропорции человеческого тела, цвет ирисов, парижская улица на рассвете в июне, все множество видимых, но непонятых нами вещей (proporcje ludzkiego ciala, kolor irysów, paryska ulica w czerwcu o swicie, cala niepojeta, niepojeta mnogosc widzialnych rzeczy – «Uczciwe opisanie...»). Соответственно, и целью «описания» становится не интерпретация вещи в знаке, но предельная формализация представления о ней – достижение formy idealnej, формы чистого мышления, как бы лишенной языко¬вой оболочки. Яркий пример такой формализации – текст «Еsse», где предметом означивания выступает лицо незнакомки (przygladalem sie tej twarzy w oslupieniu… – я ошеломленно вглядывался в это лицо). Однако цель означивания – не в представлении его индивидуальных атрибутов (практически единственная характеристика – высокий лоб), а в том, чтобы «впитать», «вобрать»  (wciagnac, wchlоnac) взглядом это лицо в себя, оставив лишь pustke formy idealnej, пустоту идеальной формы. И, вобрав, созерцать эту идеальную форму, постигая ее сущность, т.е. обладать ею (miec) в различных пространственных и временных «контекстах»: на фоне рисунка весенних деревьев, волн, перемещая это лицо во времени на пятнадцать лет назад или на тридцать вперед… (miec ja na tle wszystkich galezi wiosennych, murów, fal, w placzu, w smiechu, w cofnieciu jej o pietnascie lat, w posunieciu naprzód o trzydziesci lat).

 

Еще раз повторим, что сущностное именование мира – это ведущая черта идиостиля Чеслава Милоша. Однако сам стилистический прием есть лишь способ, форма воплощения определенного представления, с одной стороны, об адекватности отображения мира, а с другой, о структуре этого мира. Поэтому в качестве истоков, или пресуппозиций стилистических приемов следует рассматривать те философские концепции о соотношении языка и реальности, на которые создатель текстов в той или иной степени осознанно опирается.

 

Так, при «обсуждении» вопроса об отношении знака к вещи Ч. Милош продолжает линию средневекового европейского «реализма» (Порфирий, Боэций, Дунс Скот, Фома Аквинский – отсылки к этим именам многократны в текстах Милоша). «Реалисты» полагали, что реальностью существования обладают не только материальные вещи, тела, но также их атрибуты и так называемые «общие предметы» – представления о родах, категориях вещей и атрибутов. Причем атрибуты и общие предметы обладают истинной, первичной реальностью, поскольку существуют в качестве исходных элементов, или универсалий, нашего мира – ante rem («до вещей»), в виде «общей природы» ряда сходных вещей⁴. Боэций (470 – 525 гг.) в труде «Утешение философией» говорит о том, что общие предметы обнаруживаются нами в процессе восприятия индивидных как «чистые формы», или абстрактные понятия: ум выделяет умопостигаемое из чувственно воспринимаемого, разум схватывает вид, представленный в индивидах. Таким образом, общие идеи существуют в чувственно воспринимаемом, мыслятся же помимо тел⁵. Вещи (тела), по Боэцию, подвержены влиянию времени, тогда как их «идеи» (сущностные представления) вневременны. Это положение Боэция-реалиста воспроизводится Умберто Эко в «Имени розы» как доказательство преходящести всего того, что мы воспринимаем исключительно эмпирически, или чувственно: нет ничего более подверженного изменениям, чем форма, чем внешнее очертание, которые, как цветок, когда приходит осень, изменяются и увядают.

 

По Фоме Аквинскому, существование вещи – это череда форм, воплощений, в которых находит актуализацию сущность, или идея вещи, созданная Творцом. Поэтому существование всякой реальной вещи отлично от ее сущности. У Чеслава Милоша это положение сформулировано в форме косвенной цитаты из Дунса Скота: indywiduum jest forma, a gatunek materia, jak zdawal sie sadzic Duns Scotus – материя существует как род, а индивидуум как форма воплощения. Форма означает наличие определенного набора признаков. Форма вещи всегда вторична по отношению к ее сущности, поскольку она есть актуализация того ratio, которое зафиксировано в сущности еще до того, как она получит реальное бытие.  Познание мира и состоит в отделении «внешнего» от вневременного, в обретении «чистых форм», которые существуют «до» вещей и  следы которых в вещах обнаруживаются. «Это знание указывает нам на существование Бога, хотя и не позволяет достичь его сущности»⁶. Ср. с интерпретацией этих рассуждений у Милоша: I zycie, jakie bylo, a tez jakie byc moglo, nic nie trwa, ale trwa wszystko: ogromna stalosc (жизнь, какой она была, а также быть могла бы, ничто не длится, но все продолжается: огромное постоянство).

 

В современном Милошу интеллектуальном пространстве ХХ в. линия «реализма» продолжается в философии Бертрана Рассела, который в качестве неустранимых исходных элементов мира принимает отношения, упорядочивающие области индивидов и выражающиеся в языке через общие имена и предикатные знаки. Эти знаки функционируют как «имена» сущностей, т. е. как специальные знаки, предназначенные для обозначения атрибутов вещей и отношений в целом. В системе Рассела качества выступают как индивиды, обладая правом на существование, что свидетельствует об онтологической относительности нашего мира. Подобно этому, в системе Чеслава Милоша в качестве «предметов» функционируют, например, falsz uczuc, frazy (фальшивость чувств и фразы), stalosc (постоянство), przeznaczenie (предназначение).

 

Следы платонистического реализма обнаруживаются и в теории множеств (в частности, у А. Черча), допускающей существование идеальных объектов – классов. Так, знак может отображать свойство класса предметных объектов (mnogosc rzeczy – множественность вещей), но может и относиться к классу других свойств, становясь при этом предикатом предикатов (prawdziwe znaczenie – истинное значение, schody abstrakcji – лестницы абстракций).

 

Как и «реалисты», Милош считает необходимым означивать словом прежде всего вневременную суть вещей, «абстрактные предметы» (pochwalac niezmienny porzadek rzeczy – восхвалять неизменный порядок вещей), а не внешние атрибуты вещного мира. Эта семиотическая стратегия в целом соответствует и так называемой «классической эпистеме», или модели отношений слова и вещи, знака и объекта в интеллектуальной истории мира Мишеля Фуко. Эта эпистема (XVII–XVIII вв.) установила опосредованный тип отношений между словом и вещью, когда знак и отображаемый им предмет соотносились через пространство инвариантных представлений о мире (dystans pomiedzy swiatem i jakakolwiek wypowiedzia). Знак воспринимался как следствие рационального мышления, как результат перехода от вероятности я-здесь-сейчас восприятия (иконическое воспроизведение означаемого в «начальной» эпистеме) к достоверности высказывания. Такой знак из способа отображения мира превратился в инструмент его познания⁷. В «Земле Ульро» Чеслав Милош говорит, что использование именно такого способа означивания придает его стилю zmysl architektonicznу i klarownosc przesel, linii – архитектонику замысла и прозрачность линий⁸. Именно в этом смысле в письмах к Томасу Мертону Милош говорит об «обнаженности» своего стиля (usilowalem pisac wiersze tak «nagie», jak tylko mozliwe), позволяющей обрести «равновесие между образами вещей и дискурсом»⁹.

 

Позиция философского «реализма» изменяет представление об онтологическом устройстве нашего мира. Милош отходит от аристотелевского понимания вещи как тела – фрагмента реальности, отличающегося от других фрагментов своими пространственными границами и набором свойств. Вещный мир в текстах Милоша (mnogosc widzialnych rzeczy) есть система знаков, представляющая другую,  истинную реальность: мир недискретных «вещей» (Бог, гармония, вечность, …) – бытие в целом. В «Wiara» бытие как не данная в опыте сущность (res) актуализируется через listek, krople rosy, kamien, cien kwiatów – лист, капельку росы, камень, тень цветов (verbum vocis – материальное «тело» знака), создавая представление (verbum mentis) о многомерности нашего мира. В «Komin» знаком стоящего на коленях перед огнем человека становится другой знак – тень, повторяющая, транслирующая движения человека, которого мы не видим, но присутствие которого знак делает очевидным.

 

Исходя из сущностной стратегии именования, в системе знаков Милоша преобладают:

– общие имена, которые не сопровождаются атрибутирующими (предикативными) формами, поскольку множественные формы атрибутирования возводили бы общее имя в ранг «собственного», созданного для обозначения индивидных вещей;
– или имена, которые занимают в системе знаков пограничное положение между общим именем и предикатом, приближаясь к последнему.

 

Использование такой категории знаков позволяет «увидеть» мир bez przyozdobienia – без вербального «одеяния», увидеть nieobecnosc, неприсутствие вещей, с которых spada odziez mego imienia – «опадает» одеяние моего именования («Gdzie wschodzi slonce i kedy zapada»). Для Милоша имена с сопутствующей атрибутивностью выступают как индивидные, как «этикетки», поскольку они всегда обращены к ситуации восприятия я-здесь-сейчас и не отражают сущность называемого: И так нередко случается, что блеск таится в названии, в имени, а не птице, дереве, облаке или камне («Piesek przydrozny»). Неизбежность однозначности такой «этикетки» приравнивается Милошем к прекращению речи: ... czesto opatrzenie jednoznaczna etykietka równa sie zamknieciu ust¹⁰.

 

Выбирая позицию сущностного означивания, когда знак должен быть обращен не к внешним атрибутам означаемого, а к его инвариантным характеристикам, Милош осознает, что и такая стратегия не отменяет вопроса об истинном соотношении знака и вещи. Мир построен как цепь опосредующих друг друга знаков: падающая на землю тень-знак доказывает существование деревьев и цветов, которые, в свою очередь, есть знак сотворившего их Бога. Отсюда, вера в Бога начинается с «веры» в очевидность (koniecznosc) деревьев («Wiara»). Однако подобные «удвоения» мира не являются абсолютными, зеркальными и, в этом смысле, истинными: czy tym samym jest zaladz i dab oszronialy – разве желудь как «знак» дуба тождественен ему? («Los»). Потому река, создающая знак-отражение облаков и деревьев, никогда не воспроизведет сами облака: rzeka, która cierpi bo odbicia obloków i drzew nie sa oblokami i drzewami В текстах Милоша мы находим множественные подтверждения тому, что сущность находится за границами именования (jest po za wyrazami jakiegokolwiek jezyka) и даже многозначное слово не отображает ее – slowa … z potrójnym sensem niczego nie obejma («Heraklit»). Так, ptak, птица продолжает свое бытие poza nazwa, bez nazwy – без имени и за его границами, оставаясь непознанной и сложной («Oda do ptaka»). По Милошу, наше знание о творениях Бога ограничено возможностями нашего языка, а значит, является «грубым», приблизительным: Wiedza o rzeczach boskich, jaka moze zdobyc czlowiek, jest gruba, /.../ a wiec ograniczona mozliwosciami jezyka¹¹. Пройдя круг всех возможных вариантов называния, мы обнаруживаем pustke, пустоту, пространство существующих (ogrom rzeczy istniejacych), но не могущих быть адекватно означенных и, значит, непознанных, вещей.  И отсюда все тексты – лишь próby nazywania swiata, przyznanie sie do niewiedzy – попытки именования мира, признание в незнании. Потому поэт в течение всей жизни пишет, по существу, один текст, который никогда не достигает идеальной формы своего воплощения¹².

 

Единственный «истинный», по Милошу, знак (bogoksztaltny, prawdziwy) – это предикат самого бытия – byc, быть. Так, в «Twierdzenie i odpowiedz» обозначено, что поэт должен wyslawiac wlasciwosc która nazywa sie «byc» – славить свойство, называемое «быть». Jest (есть) – единственный вербальный знак, говорящий о бытии, указывающий на «чистое», вне конкретных воплощений бытие. Множество написанных страниц так и не прибавили ничего к этому знаку: tony, katedry stronic… nie dodaly nic do tego dzwieku.  «Быть» – это способ вмещения всей человеческой речи в одно-единственное слово, приводящий к освобождению от необходимости подобия, к сущностному, или «чистому», изображению¹³.

 

Сущностная стратегия именования, несомненно, оказывается связанной и с системой используемых жанров. Для Милоша, избегающего означивать ситуацию я-здесь-сейчас, стремящегося только к (я)-везде-всегда  – это исключительно поэзия и философская, дневниковая эссеистика – ни повестей, ни рассказов, ни пьес. Его замечание об Уильяме Блейке  – он больше чем «литература», nie daje sie zamknac w «literaturze»¹⁴ – это характеристика и самого Милоша. Литература, по Милошу, (жанры, относящиеся к я-здесь-сейчас) слишком субъективна, а теологические трактаты, напротив, слишком абстрактны. Отсюда его замечания о постоянном поиске границ между воображением и интеллектом, о том, что его поэзия всегда была «религиозной» в глубоком метафизическом значении, поскольку уходила от видимостей к сущностям¹⁵.

 

Еще одна проблема, которую Ч. Милош затрагивает в связи с сущностным именованием мира: оборотной стороной этой стратегии становится все большее разделение слова и вещи. Поскольку каждое описание осуществляется через обращение к уже существующим представлениям о том или ином фрагменте мира, слова и вещи опосредованы «язы¬ком», а расстояние между субъектом, создающим знак, и вещью заполняет текстовое пространство культуры¹⁶. Сложившаяся в культуре ХХ в. ситуация с разделением слова и вещи рассматривается Милошем как неоднозначная, «опасная», прежде всего, для означиваемого мира. Вещи растворяются в функционировании представле¬ний о них: настали времена, когда слово имеет отношение не к предмету, например, к дереву, а к тексту о дереве, который ведет начало от текста о дереве и так далее… («Александрийство»)¹⁷. Здесь же опасность потери идентификации для самого автора: Это я? Или культура, в которой я вырос? («Монологи»).

 

 Отсюда, призыв к вещам и миру не изменять свою сущность под взглядом человека (badzcie soba, rzeczy tej ziemi; nie polegajcie na nas, na naszym oddechu), продолжать свое существование, словно они, как и до Адама, чисты и никем еще не увидены, не названы (czyste i nie ogladane przez nikogo). Любая вещь, по Милошу, должна нести в себе автономию сотворенного, позволяющую парить над жизнью своего создателя как сорвавшийся с веревочки воздушный шар («Piesek przydrozny»). И мир, несмотря на наше в нем «участие», может обладать возможностью длиться в неизменности, ничего не теряя в своем бытии: abyscie trwaly takie jak w sobie jestescie («Kto?»).

 

Ч. Милош неоднократно подчеркивал свою «причастность» к интеллектуальному пространству Западной Европы (Cokolwiek napisalem i wydrukowalem, stalo sie czesсia tej struktury)¹⁸. «Причастность» – это не только возможность оперировать образами, взятыми из текстов своих предшественников, мыслить в манере (w postaciach i slowami róznych autorów) Э. Сведенборга, Я. Бёме, А. Мицкевича, У. Блейка и др. («Ogród nauk»). Для Милоша причастность к корпусу текстов пространства культуры – это в большей степени обращение к конкретным философским проблемам (в частности, проблеме отношения языка к миру). Выбор же определенного способа их разрешения означает для поэта определение своей стилистической стратегии.

 

Способы соотношения знака и вещи лежат в основе различных видов смыслопорождающей практики, в том числе художественного текста и индивидуальных стилистических манер. Основанием данной системы служит ответ на вопрос: что и как мы с помощью знаков отображаем в мире.

 

Еще раз подчеркнем, что реализм и номинализм – это виды и способы представлений онтологического устройства нашего мира. Совершенно естественно, что эти философские и логические «линии», пронизывающие интеллектуальное пространство Средневековья и второй половины ХХ в., обнаруживаются (уже как стилистические стратегии) и в художественной литературе. Так, если для Чеслава Милоша основанием модели мира являются сущности вещей, которые «предшествуют» вещам по времени, то именно они и становятся целью познания в его текстах: После смерти увижу подкладку мира, изнанку его за птицей, горой и закатом солнца. Необходимо постичь и понять ее смысл («Sens»). Напротив, в текстах Ивана Бунина, например, обнаруживается иная семиотическая стратегия: основой мира выступают вещи, которые актуализируются для нас через свои атрибуты. И потому у Бунина приоритетом описания обладает бесконечно меняющееся внешнее многообразие вещного мира (номинализм): Сад то сиял жарким солнцем и гудел пчелами, то стоял в какой-то тончайшей голубой тени; в бесконечно высокой, еще молодой, весенней и вместе с тем яркой и густой синеве порой круглилось, закрывало солнце бесконечно высокое облако, и воздух медленно темнел, синел, небо казалось еще больше, еще выше … («Жизнь Арсеньева»).

 

Таким образом, стилистический вопрос о манере, способе означивания имеет более глубокое, философское обоснование: что именно в мире становится предметом означивания.  Но тогда (хотя нигде в исследованиях по теории литературы и стилистике мы не обнаруживали этой идеи), почему бы напрямую не соотнести историю идиостилей все с тем же средневековым интеллектуальным противостоянием реализма и номинализма?

 

-----

1. Мамардашвили М. Мой опыт нетипичен. СПб.: Азбука, 2000. С. 187.
2. Здесь и далее цитаты даются в нашем переводе. – Е.Б.
3. См., например: Fiut A. Rozmowy z Czeslawem Miloszem. Kraków: Wydawnictwo literackie, 1981.
4. В отличие от «реалистов», номиналисты утверждали существование абстракций исключительно в мышлении, как следствие мыслительных операций по упорядочиванию мира.
5. Боэций. Утешение философией и другие трактаты. М., 1990. С. 28.
6. Аквинский Фома. Сумма теологии. Вопрос 8: О существовании Бога в вещах // Вестник Российского христианского гуманитарного института. 1999. №3.
7. Фуко М. Слова и вещи: Археология гуманитарных наук. СПб.: Academia, 1994.
8. Milosz Cz. Ziemia Ulro. Kraków: Znak, 2000. S. 115 – 116.
9. Milosz Cz., Merton T. Listy. Kraków: Znak, 2003. S. 37. 
10. Milosz Cz., Merton T. Listy. Kraków: Znak, 2003. S. 45. 
11. Milosz Cz. Ziemia Ulro. Kraków: Znak, 2000. S. 135.
12. Там же.
13. Фуко М. Слова и вещи: Археология гуманитарных наук. СПб.: Academia, 1994. С. 327.
14. Milosz Cz. Ziemia Ulro. Kraków: Znak, 2000. S. 56.
15. Milosz Cz., Merton T. Listy. Kraków: Znak, 2003. S. 60-61, 108. 
16. Cр. у М.Фуко: «слова не высказывают ничего, кроме бытия представления … они всегда именуют нечто представленное» - Фуко М. Слова и вещи: Археология гуманитарных наук. СПб.: Academia,  1994. С. 149.
17. Ср. с тождественным положением у О.Хаксли: «Слова отгораживают нас от мира. Почти все время мы соприкасаемся не с вещами, а с заменяющими их словами» - Хаксли О. Контрапункт. М.: Радуга, 2000. С.211.
18. Milosz Cz. Ziemia Ulro. Kraków: Znak, 2000. S. 285.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: