В моем окружении, с которым я прошла по жизни, было много супругов, о которых можно сказать: «Вот это настоящая пара». Среди них были пары блестящие, сроднившиеся, гармоничные, союз их был отмечен печатью удачи и совпадения, брак оказался продолжительным и счастливым, но всегда что-нибудь да выходило за грань жанра: то он «гульнул», то она не тянет хозяйство, то детки не вышли сортом, то с родными несогласие, то … еще что-нибудь. В этом смысле союз Александра Александровича Ушакова и Зинаиды Васильевны Станкеевой, лишенный внешнего блеска, не бьющий в глаза, не столь насыщенный эффектными событиями, был по-человечески глубоким, настоящим, божеским. Конечно, очень разные люди, но угадана совместимость по самому высокому счету: взаимная надежность, верность, прочность. Для меня лично Александр Александрович и Зинаида Васильевна, их дом, их образ жизни были примером того, что зовется «трудовая демократическая интеллигенция» с ее культом труда как главной ценности жизни, человеческой скромностью и простотой, доброжелательностью, искренней отзывчивостью, чувством товарищества и органической порядочностью. На таких людях еще держится русская жизнь («не стоит село без праведника» у Солженицына), но с неизбежной грустью думаешь, что это – уходящая натура. Наступает и успешно захватывает пространство новая генерация, назвавшая себя элитой: рабьё по рождению, хамьё по воспитанию, ворьё по менталитету. И некуда деться. Как это ни горько, но «сдача» позиций затронула дом, семью, брак. «Летят» супружеские связи. Ломаются малые ячейки общества, трещат по швам браки. Общие проблемы распада и разложения приобретают тотальный характер. Традиции подлинной культуры и интеллигентности – под угрозой исчезновения; и на этом фоне малыми драгоценными островами живы еще немногие представители той самой русской интеллигенции, для которой святыми были понятия совести, достоинства, честного трудолюбия, уважения к личности. И как же прекрасно, что мы помним еще и знаем замечательные супружеские союзы, семейные пары, не только построившие дом и создавшие хорошую семью, но и сохранившие свое супружество, себя как пару. А.А. и З.В. – из них, оттуда. Считаю, что дочерям З.В. и А.А. – Вере и Тане – повезло больше многих: они на живом примере собственного дома видели, как он воздвигался и хранился, как внимательны друг к другу были их родители, какой глубокой и прочной была их душевная близость, с каким достоинством они побеждали недуги, неудачи, испытания.

 

Мне очень долго казалось, что З.В. и А.А. – очень разные люди, что их союз отвечает формуле: «противоположности сходятся». Абстрактно-теоретический, научно «обоснованный» А.А. – и предметная, земная З.В.; склонный к рефлексии ОН и гармоничная во всех проявлениях ОНА, уязвимость и устойчивость, нервная лабильность часто болеющего интеллигента и крепкое крестьянское здоровье – такими мне виделись полюса их натур. Это тоже было, но определяющим все же оказалось другое: проверенное и вытянутое самой жизнью родство душ, мудрость ума и сердца, взаимное ощущение необходимости совместной жизни, созидательный настрой, прочность характеров. Чтобы противоположности сошлись, нужна общая основа. В этом браке она была и оказалась на поверку надежнее всех деклараций, обещаний, клятв, красивых жестов. Я не хочу ничего упрощать и тем более лакировать; и в этом доме, и в этом браке, конечно, были свои сложности и свои конфликты, но согласие в том и состоит, что оно оказывается сильнее всех распрей и не создает непоправимых трещин и ран.

 

Мы много лет жили в одном подъезде – квартира 59 на втором этаже, в которой находилась семья Ушаковых, и квартира 67 на четвертом, где жили мы с мужем и соседями. А с Зинаидой Васильевной с 1954 года еще и коллеги по филологическому факультету госуниверситета. Срок знакомства немалый, и общение складывалось не только из беглых встреч (у подъезда, во дворе, в магазине, у лифта, на лестничной площадке), но и из более существенных контактов: редких, к сожалению, застолий, душевных бесед, обмена впечатлениями о разных событиях и прочитанных книгах, важных телефонных звонков, посещений во время болезни и пр. У меня на глазах выросли дочери З.В. и А. А. – Верочка и Танечка, девочки столь же замечательные, сколь и абсолютно разные. Вера – врач. Таня – Татьяна Александровна – пошла по стопам отца и стала прекрасным юристом, сегодня она на пороге защиты докторской диссертации. Отцовская линия не только не прервана, но блестяще продолжена, и я могу себе представить, как горд и счастлив был бы А.А. У Веры с Таней – уже свои дочери, и дай им Бог воплотить в жизнь лучшее из душевного наследия деда с бабушкой и прекрасных мам. З.В. после смерти А.А. остается в активе большой семьи: она поддержка для дочерей и внучек, так же хлопотлива и заботлива, так же заинтересованно включена  в жизнь и во все происходящее, так же ясна умом и добра сердцем.

 

***

 

10 сентября 2004 года А.А. было бы 80 лет. Знаю, что на юридическом факультете коллеги А.А. почтили его память научной конференцией и теплыми воспоминаниями. Он был первым доктором наук на факультете, первым его профессором. Личность во всех отношениях незаурядная, А.А. многое успел в своей жизни: ученый с мировым именем, оригинальный мыслитель, фундаментально образованный человек, обожаемый студентами преподаватель, «генератор идей», как его называли коллеги, тонкая художественная натура, достойный семьянин – муж и отец. Он прошел непростой и нелегкий жизненный путь.

 

Родиной А.А.Ушакова является старинный русский город Зубцов, расположенный под Тверью, на пересечении трёх русских рек, создающих живописные места среднерусского пейзажа. Младшая дочь А.А. Татьяна Александровна Нестерова рассказывает: «Его мать имела дворянское происхождение, а отец, по всей видимости, был выходцем из купеческого сословия. Из рассказов отца я помню, что кто-то из его предков по этой линии торговал пароходами. Семья была большая (кроме отца, было ещё четыре дочери), жили дружно и непраздно. Воспитанию детей уделялось должное внимание. Все дети получили высшее образование».

 

Как и у многих из поколения, родившегося в начале 20-х годов, дорога к профессии пролегала через события Великой Отечественной войны и определялась ими. Вспоминает жена А.А. Зинаида Васильевна Станкеева: «Александр Ушаков поступил в МАИ, заманчивый для многих выпускников 1941 года. Но началась война, и планы резко изменились: родные и близкие А.А. оказались в оккупации. Мать там умерла, а место её захоронения осталось неизвестным. А.А. принимает решение оставить МАИ, учеба в котором была весьма успешной, и подает заявление о зачислении в Ленинградское артиллерийское техническое училище, в конце первого года войны перебазированное в г. Новосибирск. Учеба была недолгой (август 1942 – февраль1943), и курсант Ушаков становится стрелком первой гвардейской воздушно-десантной бригады. Между тем на фронтах войны формируется новый стратегический плацдарм: Курская дуга – Прохоровка. Сюда и были переброшены десантники из Новосибирска. Летом 1943 г. на плацдарме развернутся ожесточенные и кровопролитные бои, в которых активную роль будут играть танковые и десантные войска. Но А. Ушакову не суждено было принять в них участие. Сыграла свою роль чистая случайность или, если угодно, провидение. Об этом судьбоносном эпизоде в своей жизни А.А. много раз вспоминал, и выглядело это так: А.А. стоит на посту, мимо проходит капитан медицинской службы, пристально всматривается в постового, подходит к нему, задает несколько вопросов о состоянии здоровья, затем отдает распоряжение следовать за ним в медпункт. Боец колеблется. Покидать пост без разрешения начальства непозволительно даже в мирное время, а сейчас – война. Капитан, однако, заверяет, что он немедленно свяжется с командиром части и договорится с ним о замене на посту. Потом события разворачивались стремительно и в неожиданном направлении: госпиталь на колесах, долгий переезд по незнакомым местам и в конце концов… Ленинград, с которого еще не была снята 900-дневная блокада. Когда А.А. оказался в большой и многонаселенной палате, как-то сразу пропала эйфория, владевшая им в последние дни. На вопрос, от чего здесь лечатся, ему ответили, что лечатся здесь от туберкулеза. Шок прошел не сразу, и для А. Ушакова началась новая полоса в жизни, протянувшаяся не месяцы, а годы, даже десятилетия. Это были годы упорного сражения за жизнь, за выживание».

 

Это вынужденное «выпадение» из военных событий на передовой, очевидно, оставило сильный след в душе молодого солдата, и, по словам дочери, А.А. никогда не относил себя к полноценным участникам войны в сравнении с теми, кому довелось пройти более тяжкие испытания. И когда уже в 80-е годы участникам Великой Отечественной войны выдавали талоны на продукты в связи с тяжелым продовольственным кризисом, А.А. отказывался от них, испытывая, по словам жены, «комплекс вины и собственной неполноценности из-за того, что не довелось ему внести вклад в главное дело поколения, к которому принадлежал».

 

Сразу после войны определился профессиональный путь А.А. Ушакова. Был выбран юрфак ЛГУ, на который он был зачислен в августе 1945 г. Закончив факультет с отличием, поступает в аспирантуру, защищает кандидатскую диссертацию и получает приглашение в Пермь, в ПГУ. Ехал поработать, а остался на всю жизнь. На юрфаке А.А. заведовал кафедрой теории и истории государства и права, читал ведущие курсы  по этой науке. Читал прекрасно и пользовался огромной популярностью среди студентов. Учившаяся у А.А. Римма Степановна Алексеева вспоминает: «А как он читал лекции! – заслушаешься: приходил в аудиторию, клал свой большой портфель на кафедру, облокачивался на него, и начинался рассказ. Читалось все без всяких листочков и бумажек. На экзамене А.А. жал руку тем студентам, которые хорошо отвечали, благодарил их. Это было так удивительно для нас!».

 

А.А. был широко известен как ученый в Советском Союзе и за рубежом. Он гордился тем, что в числе его близких и друзей были крупные ученые – юристы Н.С. Алексеев, Д.А. Керимов, А.А. Собчак. А.А. неоднократно приглашали для чтения лекций в Польшу, Венгрию, США. Но именно в Перми, на юридическом факультете университета А.А. состоялся как преподаватель и как ученый. Как вспоминает В.П. Реутов, «на факультете на протяжении его истории не было профессора по уровню эрудиции и размаху интересов подобного ему». А.А. внес большой вклад в область системного подхода к праву, мечтая обосновать существование такой системы всех правовых отраслей и институтов, которая напоминала бы периодическую систему элементов Д.И. Менделеева. Он был безусловным пионером в разработке проблемы правовой лингвистики, мечтая создать общую теорию законодательной речи. Его идеи в этой области относятся к золотому фонду юриспруденции. Весьма интересно, что А.А. обращался к категориям литературоведения.

 

Я сама хорошо помню А.А., когда он завершал докторскую диссертацию, читал труды М.М. Бахтина, чем изумлял и поражал нас, филологов. Тексты М.М. Бахтина были не всем профессионалам филологической гвардии по зубам, а тут юрист, копает и копает, задает «непредвиденные» вопросы, захвачен романтической мечтой: с одной стороны, придать языку законов точность и непротиворечивость, с другой – живую жизненность, человечность и эстетическую выразительность. Сегодня, занимаясь экспертизой нормативных правовых документов, я понимаю, что мечта А.А. наивна и чистосердечна: наши законы в их языковом облике умышленно формулируются под «двойную бухгалтерию» и возможность инотолкования; стремление снять с них двусмысленность сталкивается с исходной установкой законодателей.

 

Многие люди, которые общались с А.А. достаточно близко, знали его как глубоко творческого человека, талантливого в самых разных направлениях. О широте его интересов, в том числе художественных, рассказывает дочь: «Круг интересов отца на протяжении всей жизни отличался достаточной широтой. Он серьезно увлекался живописью, любил интеллектуальные игры, особенно шахматы, по настроению музицировал на разных музыкальных инструментах, коллекционировал разные старинные предметы, казавшиеся ему примечательными (открытки, репродукции, заварочные чайники)». Зинаида Васильевна дополняет: «Неплохо рисовал, не упускал случая развить творческие навыки, занимаясь в кружках и союзах самодеятельных художников. Его работы выставлялись этими самыми союзами и даже покупались населением (это доставляло особую гордость), но чаще всего картины были подарками близким людям. А.А. играл на разных инструментах: балалайке, гитаре, баяне, фортепиано. Зная, что ему явно недостает профессионализма, своему исполнению он придавал комический оттенок. Особенно удачно это получалось в домашних концертах, когда он “исполнял” частушки под балалайку; подражая мастерам, он уморительно “вскрикивал” и при этом оставался невозмутимым и серьезным».

 

Снова рассказывает Татьяна Александровна: «Творческие начала, которые очень отличали отца, проявлялись в нем при всех обстоятельствах. Интересы, связанные с развитием духовной стороны личности, соответствующие его творческим устремлениям, например, явно преобладали над потребностями наведения порядка. Долгое время наша семья жила с соседями в коммунальной квартире, занимая две комнаты. В кабинете у отца находился и мольберт, и музыкальные инструменты, и огромные шкафы с книгами. “Творческая атмосфера” в комнате отца вполне напоминала беспорядок. Но устранять его было делом бесперспективным. Отец всегда был против любого вмешательства в его систему “распределения вещей в пространстве”, поскольку сам в нем прекрасно ориентировался. Кроме того, осуществлять уборку его территории было невозможно просто потому, что при первой попытке разложить все по полочкам в руки обязательно попадалось что-либо такое, что нельзя было не начать рассматривать (например, книга по искусству, по истории). И все, кто был задействован в уборке, садились вокруг и начинали изучать. Для отца было характерно разграничение сиюминутных и непреходящих ценностей. По крайней мере, атрибуты советской престижности его мало интересовали. И отец никогда не стремился к их приобретению, не старался быть их обладателем. В условиях тотального советского дефицита (в том числе отчасти и в сфере духовной) эта черта была для многих непонятна. Но, будучи натурой цельной, отец не позволял себе размениваться по мелочам. Он не то чтобы с юмором относился к проблемам советского быта, а просто не видел какой-либо причины в добывании очередного дефицита, за которым все гонялись.

 

Качество, красоту он находил там, где их сам наблюдал и замечал, увлекался и жил тем, что в действительности его волновало, и часто не разделял общепринятых взглядов о черном и белом.

 

Отца скорее можно было назвать человеком не непрактическим, оторванным от жизни и занятым одной наукой, а человеком с творческим отношением к миру. Ко всем его проявлениям отец подходил критически, не узко, не упрощенно, но с большой долей романтики. По крайней мере, таким слегка загадочным, неоднозначным и, может быть, недосказанным выглядел мир на его картинах. Ему более всего удавались натюрморты и пейзажи. Для своих сюжетов отец чаще всего выбирал переходные моменты в природе: утро или вечер, рассвет или закат, весну или осень. Рисовать он любил истово, и занимался этим видом творчества и в городе, и на даче. Для зарисовок уходил в лес, на реку – благо, окрестности в округе весьма живописные.

 

Однако мне иногда казалось, что пишет он не столько с натуры, сколько исходя из собственного воображения. На его полотнах линиям рельефа, очертаниям деревьев были приданы всегда мягкие, округлые формы. А уральская природа сурова, у основной лесной культуры – ели – крона скорее остроконечная, колючая, что к романтике при соприкосновении не располагает.

 

После смерти отца мы с сестрой, желая, может быть, отдать дань его памяти, собрались съездить на его родину в Зубцов. Возвращались в Москву на автобусе. Глядя в окно, я отчетливо поняла, что его картины – это пейзажи с натуры. За окном открывался именно тот мягкий душевный ландшафт, те изящные кустики, которые было привычно видеть в работах отца. Наверное, он был еще большим “реалистом”, чем я думаю даже сейчас».

 

А.А. был человек открытый, демократичный, совестливый. Неудивительно, что друзей и просто почитателей у него  всегда было предостаточно. К нему тяготели люди «всякие и разные», но примечательные в своем роде. Некоторых из них вспоминает З.В.: «Игорь Санчелов, бывший детдомовец, бесшабашный (или хотел таким казаться), с авантюрной одесской закваской, очень преданный А.А. и доказавший это не раз. Связали их поначалу шахматы. Игорь был постоянным участником шахматных турниров на факультете, происходивших, как правило, на кафедре А.А. Были эти турниры не обычными спортивными мероприятиями. Они естественным образом увязывались с заседаниями научных кружков, с научными конференциями. А в результате формировалась нужная факультету интеллектуальная аура. Специалист из Игоря получился дельный. И ему, видимо, доставляло удовольствие время от времени отчитываться перед учителем, который его поймет и поддержит. Он звонил в Дом и когда учителя в нем уже не стало…

 

Блистательный Сергей Пономарев! В качестве специалиста он мог бы украсить любой коллектив, мог бы остаться в аспирантуре; но он поехал на Сахалин, планируя собрать там материал для последующего обобщения в научной работе, в конце концов он сделал свой выбор в пользу “суровых прокурорских будней”».

 

Я почти не знала дружеский круг А.А., круга друзей их с Зинаидой Васильевной дома. Но вот Анатолий Иванович Андрусенко – из числа близких и мне людей. Известный в городе врач, врач от Бога, он долгие годы был предан А.А., курировал его по медицинской линии и оставался его верным и надежным другом. Были у них и общие юридические интересы, но человеческие отношения доминировали. Мы все нуждались в Анатолии Ивановиче – его мудром совете, точном слове, поддержке и общении, и неизменно их получали. Мы тянулись к нему, подсознательно стараясь восполнить то, чего нам, гуманитариям, не хватало, а у него было в избытке: замечательное душевное здоровье, эмоциональная устойчивость, отличная сбалансированность, крепкий народный юморок и вообще прекрасно развитое чувство смешного. Он владел удивительным даром скорректировать конфликтную ситуацию какой-нибудь неожиданной репликой, остротой, здоровым похихикиванием – и этого часто хватало, чтобы не погружаться в бренные раздумья и разрушительные эмоции.  Своим добрым делам цены не знал – откликался на первый зов и находил время помочь. Никогда не забуду, как он в жуткую февральскую метель появился в моем доме, неся наперевес огромный металлический штатив, чтобы поставить мужу капельницу. “Колдовал” несколько часов кряду – и все с шуткой, легко, изящно, мило, не создавая напряжения, а гася его совсем необидным подтруниванием и анекдотами. Когда интоксикацию – как выяснилось, вовсе не безобидную – снял, потирая руки и громко смеясь, провозгласил: «Ну вот, теперь я спокоен: жить будете». Его веселый нрав, философское спокойствие в сложных ситуациях, психологическое чутье, я думаю, были необходимы и А.А., с его трепетной душой, ранимостью, мнительностью. И, конечно, – доброта, открытость, доверительность, мудрость простоты – тоже, кстати, на сегодняшний день уходящая врачебная натура. Анатолий Иванович, знаю, был рядом с А.А. до последних его дней. В доме А.А. и сегодня вспоминают, как однажды, когда возникла необходимость консультации у московских специалистов, Анатолий Иванович, не колеблясь, сдал свою кровь, чтобы иметь три свободных от работы дня для поездки в Москву и лично присутствовать на встрече с врачами, дабы А.А. не испытывал неудобств и напряжения.

 

Когда задумывался этот мой фрагмент об А.А., я обратилась к Анатолию Ивановичу с просьбой сказать несколько слов. И он написал в память о человеке, которого хорошо знал и высоко ценил, небольшой текст. Я привожу его целиком.

 

«Большое видится на расстоянии, особенно в наше “демократическое время”. А.А. был неординарным человеком; непосредственное общение с ним удивляло: не только его простота в общении и уважительное отношение к собеседнику, но прежде  всего заинтересованность в беседе, стремление понять собеседника, а при необходимости помочь ему. Поражала острота его ума, энциклопедический запас знаний, не только в юриспруденции, но практически во всех гуманитарных дисциплинах. Отличительной его чертой была, если можно так выразиться, жертвенность, подвижничество, особенно в педагогической работе с молодежью. К нему шли не только за профессиональными советами, но и с обычными человеческими радостями и горестями, ибо знали, что в сложной ситуации (особенно когда могут “испортить биографию”) А.А. не только окажет поддержку советом, но и предпримет практические шаги, ибо проблемы обратившихся к нему людей он воспринимал как свои проблемы. Его отличало умение восхищаться своей страной, ее историей, ее достижениями, он поражал порой глубиной познания различных сторон истории и жизни граждан земли русской. Он проявлял терпимость к лицам разной национальности и резко реагировал на обман, фарисейство, на ситуации, в которых унижалось человеческое достоинство. Когда в свое время один из его аспирантов, возвращаясь с вечеринки домой, был избит и ограблен, то именно А.А. предпринял усилия, чтобы пострадавшему оказали материальную помощь из фонда ректора, способствовал тому, чтобы силовые структуры нашли грабителей. Поражала его способность “держать беседу” и с маститыми учеными, и со студентами-первокурсниками, и с обычным рядовым гражданином. Одним из любимых его занятий было рисование, которому он отдавался с превеликим удовольствием и воодушевлением, особенно хорошо у него выходили пейзажи различных времен года, натюрморты. При наличии высокого профессионального статуса он отличался скромностью даже тогда, когда заходила речь о военных годах, – а ведь он пережил трагизм боев на Невском пятачке и пребывание в блокадном Ленинграде, где, страдая тяжелой формой легочного заболевания, работал на военном заводе станочником. Он не любил вспоминать эти события, не считал себя участником ВОВ, и когда его донимали расспросами, говаривал: “Вот Андрей Васильевич (имеется в виду А.В. Рыбин) действительно испил чашу тяжести военных событий”. Он ушел неожиданно, когда, казалось бы, болезнь отступила и он пошел на поправку. Я полагаю, что его имя, его личность оставили заметный след как на юридическом факультете, так и в целом в истории Пермского госуниверситета, а также в среде юристов, правоведов, историков его периода».

 

Да, так оно и есть. Недавно я в этом убедилась: мне довелось обменяться мыслями о личности А.А. с профессором юрфака, заведующим кафедрой трудового права Леонидом Юрьевичем Бугровым, и он сказал буквально так: «А.А. – это глыба, огромного масштаба личность, я боготворю А.А. И мне кажется, что он недооценен. Он даже в состоянии болезни мог так глубоко проникать в суть вещей и понимать самое главное, что поражал этим окружающих. Он был во всем неординарен, и в этом смысле противостоял времени и эпохе, когда человек нивелировался, сглаживалась его индивидуальность».

 

А.А. был человеком природной, данной Богом мудрости, мудрости, не головой выношенной и венчающей опыт жизни, а идущей от сердца, от врожденного ума, от искреннего и глубокого понимания дел земных и грехов человеческих. Я в этом убеждалась не раз при нашем дружеском и добрососедском общении, но был эпизод в моей жизни, когда А.А. мудрейшим образом уберег меня от душевного срыва. Случилось это в глухие времена затянувшейся безработности моего мужа. Все попытки как-то решить эту проблему не давали результата. И тут я получаю письмо от своей свекрови с тяжелейшим для меня упреком: «Нина, ты даже не попробовала что-нибудь предпринять. Ведь есть же в городе власть, которая может все». Несправедливость этого выпада была горькой, но именно она спровоцировала решение идти в обком партии к тому главному идеологу вузовского образования, «который может все». И я отправилась. Бессмысленность этого визита была в прямой пропорциональности с его результатом, но отступать было поздно: меня согласились принять в назначенный день и час. И вот я стою на пороге важнейшего кабинета, за большим столом – Он, тот всемогущий идол, в руках которого в том числе и профессиональная судьба Евгения. Он поднялся мне навстречу, и меня ударило первое впечатление: щедринский органчик! Глаза есть – а взгляда нет, на меня смотрели две пустые блеклые «пуговицы». Жестом показали на стул, и я села. Четко и лаконично изложила отрепетированные по дороге «апрельские тезисы», и в пространстве кабинета зависла тишина. После мертвящего удушья паузы я услышала: «А мы ему не доверяем». «Мы» включало в себя все: власть, государство, державу и, конечно, «Мы, Николай II». Я надолго замолчала, потому что «Мы» начало произносить монолог, перебивать который не следовало. Это была заготовленная идеологическая муть, от которой я непроизвольно отключилась. И тут мне в глаза «полезли» детали: сдвинутый к уху узел галстука, короткопалая некрасивая ладонь, грубо, по прямой, остриженные ногти, непробритая шея, дурацкие запонки на манжете, торчащем из-под рукава. В голове мигом пронеслось: «Босяк!» А «Мы» сидело под портретом какого-то вождя, и нижняя линия рамки касалась затылка говорящего, так что мне виделось нечто единое: голова «Мы» врастала в подбородок вождя с портрета, и этот сюрреалистический кентавр вещал о чистоте идеологии, об угрозе западной диверсии, о безответственности гуманитарной интеллигенции и как итог этого – о невозможности работы для Тамарченко в Перми.

 

Я была подавлена, хотя ничего неожиданного не произошло. Но одно дело предполагать и совсем другое – шкурой почувствовать. В каком-то ступоре я покинула обкомовский кабинет и пошла пешком – в разобранном и угнетенном состоянии. Возле магазина «Тюльпан» (тогда просто «Цветы») меня вдруг прорвало, и я, по жизни и по характеру не плаксивая, разразилась слезами – от обиды, унижения, бессилия, омерзения. Тупик, связанный с работой Жени, замкнулся. Что я напишу свекрови? Как сообщу Жене? Говорить ли об этом Римме Васильевне и Льву Ефимовичу с Саррой Яковлевной? От всех близких людей я скрыла этот поход. Слезы лились потоком, и больше всего я боялась и не хотела, чтобы меня увидели в этом состоянии. И все было славно – навстречу никто из знакомых не попадался. Так я дошла до своего подъезда – в спазмах и соплях. И тут открывается дверь и мы – лоб в лоб – сталкиваемся с А.А. Короткий диалог:

–    Что случилось-то?
–    Так, неважно…
–    Я тебя дальше не пущу, давай говори.

 

Я «раскололась» и все «вылила» на А.А. И он в ответ, ни секунды не раздумывая: «Так считай, что ничего и не было. Никуда ты не ходила. Никого не просила. Ничего никому не говори и не пиши – не было этого. Забудь. Плюнь. Выброси из головы. А эти … нас не стоят. Проводи меня, я пошел в больницу». Мы развернулись и пошли от подъезда к саду Горького, потом вышли на Карла Маркса и двинули по проспекту вверх. Долго гуляли, про больницу А.А. то ли забыл, то ли нарочно ею пожертвовал. Рассказывал анекдоты и с абсолютно серьезным видом шутил, обыгрывая мой демарш в обком. Из-под драматической оболочки этой истории «выглянула» хохма, придурь, казус, нелепость, не стоящая ни внимания, ни серьезных эмоций. Так А.А. и остался единственным посвященным в этот эпизод, и я душой приняла его совет: «Забудь, считай, что ничего не было».

 

Помню и другой эпизод, когда А.А. очень мудро меня «поправил». Я сползала в депрессию и обдумывала, как бы мне в ней не застрять. По этому поводу интенсивно читала всякую литературу вроде трудов Ганнушкина по малой (пограничной) психиатрии, изыскивая себе место в известных классификациях (извечная филологическая страсть к типологии). И логично вышла на книги В. Леви, уже тогда очень популярного психолога и психотерапевта. О его достижениях в лечении невротиков ходили легенды, и я с упоением читала его «Искусство быть собой» и «Искусство быть другим». Однажды мы с А.А. столкнулись возле «Белочки» и пошли к нашему дому вместе. Я, находясь под впечатлением Леви, излагала А.А. смысл его методик и моего активного их использования. Надо заметить, что в каком-то отношении мы с А.А. были похожи: оба неравнодушны к невротической доминанте, оба склонны к депрессивности, оба тревожно-мнительные по типу личности. Поэтому ему были понятны и моя погруженность в эти проблемы, и моя активность по одолению дурного самочувствия. Выслушав мой страстный монолог, А.А. спросил: «Ну и как, помогает?» – «Да пока не очень, что-то я напрягаюсь во время релаксации». И вдруг он спокойно и уверенно «подмочил» все мои построения:

– А ты с этим не борись, это не болезнь – это характер.
– Но мне это мешает жить, я постоянно скована.
– Научись жить со всеми помехами, которые сама и создаешь. Скована, так скована, значит, это твое, значит с этим примирись. У тебя на борьбу уходит больше сил, чем уйдет на терпение, а результат-то все равно не гарантирован.  Да и радости от этого нет.

 

Я была обескуражена такой логикой, но вечером хорошо задумалась. Может, и вправду ни к чему зарядка, которую я делаю сквозь отвращение? Может, не нужна вызывающая смех релаксация («моя левая рука тяжелая, тепло приникает под лопатки, пальцы ног сбрасывают зажимы, мое тело легкое…» и т.д.)? Может, не внушать себе: «Я абсолютно спокойна, у меня все хорошо, мои проблемы решаются, мое сердце бьется ритмично, я ощущаю покой и согласие»? И в самом деле, радости нет, одно сопротивление. Я потихоньку, «бархатно», ушла от доктора Леви и начала привыкать к себе-невротику, приняв себя как данность. Так и прошла по жизни со сковывающим невротическим напряжением, то отступающим совсем, то давящим откуда-то из глубин, неостро и неявно, то проходящим по периферии вегетатики. С А.А. мы иногда обменивались репликами:

– Ты все еще борешься сама с собой?
– Нет, сдалась, как вы велели. А вы как?
– А я нормально, не до борьбы…

 

Но самое интересное, что доктор Леви скорректировал свои позиции, и сегодня, читая его последний труд «Ошибки здоровья», я обнаруживаю, что он «косит» под А.А. В случаях, когда программа релаксации и медитации не работает, он советует именно это: отдаться в руки депрессии, дать ей возможность покуражиться, насладиться своей властью, не дергать ее и не торопить, а потерпеть, пожить с ней, в ней, и, умиротворенная и ублаженная, она сама покинет вас. Я вспомнила А.А., который мудро понимал, что «потерпеть» обойдется дешевле, чем идти напролом. Но, конечно, это касается легких эндогенных стандартов, а не клинических случаев депрессий, когда нужен врач и препараты.

 

А однажды я оказалась случайным свидетелем того, как А.А. с великим мужеством и тем самым терпением брал верх над собой больным. Он был некрепкого здоровья; перенесенная в молодости тяжелая болезнь легких оставила след на всю жизнь, и он иногда входил в рецидив, надолго отключаясь от нормальной жизни. Но не давал себе поблажек, не щадил себя, не выпадал из рабочей колеи. Терпел. Помню, был ноябрь, полным ходом шли вечерние занятия. Я бегу по коридору юристов в 5-м корпусе и в приоткрытую дверь 83-й аудитории вижу А.А. За столом (хотя кафедра рядом) стоит совершенно больной человек: страдальческие глаза, мученическое выражение лица с нездоровым серым оттенком, опущенные плечи, осанка усталости и глубокой тоски. Очки по привычке задвинуты на лоб. Ни в руках, ни на столе нет ни единой бумажки – следов того, что называется конспектом лекции. Он абсолютно свободно говорит и весь внутри своей речи, сосредоточен и углублен. Аудитория полна студентов – и ни единого шороха. Приглушенная интонация его речи не дает услышать, о чем он говорит, но мертвая тишина красноречиво показывает, что слушатели захвачены и поглощены. Я успеваю подумать: «Бедный Ксан (домашнее имя А.А.), ему бы отболеться дома, в постели, а он терзает себя». Прозвенел звонок, и я решила не убегать, а дождаться А.А., чтобы вместе ехать домой. Он вышел из аудитории в окружении студентов и продолжал им что-то втолковывать. Меня даже не заметил. Я потопталась немного и уехала одна, в круг его внимания мне было не попасть. Потом долго думала, что вот так – самоотрешенно, подвижнически, ответственно – ведут себя люди только очень высокого духа, настоящие интеллигенты, которых ломает только смерть. Они умеют именно терпеть, быть собой, когда можно и увильнуть, и отговориться, и спрятаться. Элита она и есть элита.

 

У А.А. было совершенно замечательное чувство юмора. Когда он шутил, то смотрел на собеседника в упор немигающими глазами, но в этой неподвижной серьезности присутствовал лукавый подтекст: А.А. как бы хитро проверял собеседника на предмет: «Я-то знаю, что это шутка такая, а вот посмотрим, понимаешь ли ты мой юмор». Образец: мы с мужем выходим из лифта, навстречу А.А.

– Когда к бабам пойдем?
– Я уже пошел.
– Тогда подожди внизу, я только Зине скажу, чтоб не теряла.
– Давай-давай, я посажу Нину в автобус и буду тебя ждать.

 

Сцена заканчивается крепким рукопожатием, означающим, что оба все поняли и оба довольны.

 

С таким же непроницаемо серьезным видом он гулял. Характерно, что он шел на прогулку не вниз по Комсомольскому проспекту, как делали это обитатели Дома, а вверх, в сторону Комсомольской площади, и не по центру бульвара, а по пешеходной стороне. Шел лениво-рассеянно, очки задвинуты на лоб (если не зима), очень медленно, похоже, что взгляд не «ловил» прохожих, а скользил поверх голов, взгляд одновременно пристальный и отсутствующий. Но в шутку включался мгновенно. Об этой его особенности вспоминает Зинаида Васильевна: «А вообще-то любил он шутки, розыгрыши. И никогда не были они недобрыми. В памяти сохранилась такая сценка. Вся наша семья толпится в прихожей: мы провожаем наших дорогих гостей – Римму Васильевну и Владимира Васильевича. Галантный Воловинский особо прощается с хозяйкой. Но церемонию прощания взрывает непредсказуемый Ушаков. Его вдруг “озаряет” и он предлагает Владимиру Васильевичу: “А давай махнемся бабами!” (Так он между прочим демонстрировал и свое расположение к Римме Васильевне). В.В. лукавой улыбкой подыгрывает партнеру. Но тут неожиданно для всех на защиту семейного очага бросается трехлетняя Таня (дочь Ушакова): “Мама!!! Не уходи!” Все закончилось примиряющим смехом».

 

А.А. был человеком необыкновенным в простой жизни. Аристократизм вкуса и поведенческих проявлений органично уживались в нем с демократизмом, благородство и великодушие – с твердостью принципов, абсолютная раскованность житейских и человеческих манер – с четкой определенностью нравственных требований. Интеллектуал и интеллигент, трудяга и воспитатель, ученый и семьянин – все сошлось и осуществилось.

 

***

 

А.А. был очень большой человек. Это видели и понимали все. Но как бы он прошел по жизни и как бы он реализовался, не будь рядом З.В.? Я, конечно, не «списываю» на нее природные таланты и разнообразные дарования А.А., однако за кулисами его славы, известности, осуществленности остается очень много, без чего путь его мог оказаться и более трудным, и более сложным; терпение и понимание жены, ее скромность и кротость, умение уступить и бесконечное трудолюбие, хозяйственность и практицизм, ненавязчивость и мудрость. И то важно, что она не находилась в тени гения, а была самодостаточной личностью. А.А. это понимал.

 

Отлично помню самое первое впечатление от встречи с З.В. Это было как «солнечный удар» среди серых однообразных будней. Она приехала к нам из МГУ, после блестящей защиты кандидатской диссертации. Мы, студенты филфака, не сразу полюбившие свою alma mater, поначалу были разочарованы общей серой тональностью, ее давление лишало воли и энергии. И вдруг – ослепление красоты! И сегодня вижу эту картинку! Она вышла с кафедры и пошла по коридору исторического факультета. Молодая, с длинной черно-русой косой, в черной бархатной жилетке поверх расшитой крестом белой блузки, лицо открытое, лучистое, приветливое – русская красавица! Мы еще не знали, что это наш новый преподаватель, но не ощутить контраст с окружающим фоном было невозможно. Потом это впечатление повторилось, когда З.В. пришла к нам на первое занятие. Мы разглядывали ее как нечто диковинное – ее красота, свет, молодость очаровывали и подчиняли. С чьей-то легкой руки по курсу пошел гулять симпатичный куплет:

В сон медвежьего угла,
В царство Берендеево,
Блеск столичный привезла
Зиночка Станкеева.

 

«Зиночка» – иначе и нельзя было, это за ней и закрепилось по сей день. Помню, где-то в конце 60-х годов я была назначена ее доверенным лицом по каким-то выборам в районные депутаты и должна была представить ее аудитории избирателей. Забылась и сказала: «Зиночка является доцентом филологического факультета…». В зале раздались аплодисменты и дружелюбный смех, потому что из-за стола президиума поднялась Зиночка, и всем стало понятно, что иначе сказать просто нельзя. Обаяние красоты, света, добра излучал весь ее облик. Со временем я поняла, что секрет этого воздействия в том, что З.В. являет собой тот редчайший тип людей, сущность которых – абсолютная естественность. Ни одной фальшивой ноты за жизнь, никогда никакой маски ни на лице, ни на душе, полное отсутствие аффектации, неподдельность во всех проявлениях, безыскусность, чуждость малейшему проявлению двусмысленности – это было основой доверия к ней со стороны людей самых разных: всем одинаково являлась душевная простота, прямота взгляда, ясность сердца. Дом держался на этой основе. З.В., я думаю, не претендовала на гегемонию в семье, признавая приоритетность своего мужа, но по сути она была стержнем и опорой. А.А., конечно, знал и понимал это. Однажды я ему пожаловалась – как-то спонтанно, мимоходом – на нелады в семье, на что он сходу отреагировал: «А ты поговори с Зиной, она тут разберется». И я поняла, что он признает центральность жены в своей жизни и в жизни дома. Еще бы! З.В. – хозяйка огромного житейского пространства (большая квартира, муж, дети, большая усадьба за городом, полная учебная нагрузка) – и во всем идеальный порядок, «схваченность», никогда никакой прислуги. И никогда ни единого стона, ни слова жалоб, ни проклятий судьбе. Как будто нет нездоровья, не бывает плохого настроения, раздражения, недовольства. Нет, наверное, все это есть, как у всякого живого человека, но проживается естественно, достойно, человечно. Кто не бывал в застолье у З.В. и А.А., тот не знает, что такое настоящий русский разносол, настоящий вкус этого потрясающего разнообразия еды: пирогов и пирожков, пампушек и котлет, солений, «марений», салатиков, приправ, напитков – и все свое, своими руками выращенное, собранное и приготовленное. Я была на даче З.В. Кроме прекрасной природы, ухоженной усадьбы, где все растет и все плодоносит (у меня, например, совсем наоборот: ни черта не растет, кроме травы и цветов), я увидела дом – большой, удобный, чистый, простой. Он меня потряс, но я не могла сразу понять, что же в нем такого, что же особенного в этом огромном огороде, в этом замечательном саду, в ягодном кустарнике, в колодце, в заборе, в красивых лужайках и полянах. Чем они так впечатляют, ведь много же дач я видела, а остановил и запал в душу дом З.В. Я забыла об этом, но когда-то потом, готовя передачу для телевидения о первых поселенцах Пермского края, я читала записки путешественника (не помню имени) и наткнулась на слова, которые записала и запомнила: «Поймите место, в котором живете, тайну его и смысл, и обживайте это место душою как святой угол. И возвысится он!» Меня поразило (и сегодня поражает) это «поймите» – не «любите» или «цените», а именно поймите. Не зря так сказано, потому что не пусто место, где живем, не точка это географическая или административная, а соединение многих смыслов, из которых проистекает культурная значимость места нашей жизни. Люди живут в домах и на природе, но не всякая точка обитания становится культурной средой, той реальностью, которая из утилитарного и физического пространства преобразуется в то, о чем так здорово сказано: «Поймите место, в котором живете!» Я вспомнила дом З.В. – да, это именно о нем. Дом этот таил чье-то понимание своего существа, осмысленность. Хозяева и обитатели его понимали место, в котором живут, и потому он был больше и значительнее окружающей красоты, удобства, практичности, плодоносящих грядок и деревьев. Я таких домов больше не видела, хотя знаю, что такое роскошная дача, богатый особняк, впечатляющий коттедж, ухоженная земля. Но – не то! «Поймите место, в котором живете», – это редко.

 

А если вдуматься, то и тут тот же источник, все та же живая естественность натуры З.В. Дом впитал и отразил ее: в нем не лгут, не кривляются, не фальшивят, не умничают; в нем живут просто, открыто, естественно, понимая сердцем в жизни и в людях то, что не дает ни чтение книг, ни эрудиция, ни знания.

 

Зинаиду Васильевну очень любила Римма Васильевна Комина: сверх все контакты и многолюдное общение, в котором протекала жизнь самой Риммы Васильевны, она в конечном счете предпочитала «Зину». Сложный состав личности Риммы Васильевны, ее многослойное человеческое окружение, требовавшее дипломатии и связанного с ней психологического напряжения, нуждались в подпитке из чистого родника живой природы, и вот тут из всех нас, друзей и близких Риммы Васильевны, заменить З.В. не мог никто. «Зиночка» прошла по жизни рядом с Р.В. как самый надежный друг, бескорыстный и порядочный, великодушный и благородный. А любовь Р.В. к тому или иному человеку – это марка, это не зря. Знаю, что высоко ценит З.В. и другая удивительная женщина – хирург, интеллектуалка самой высокой пробы, редчайшего обаяния человек – Людмила Федоровна Палатова. Обладая недюжинным гуманитарным даром, она почитала наш круг филологов, но наиболее выделяла З.В. А быть на хорошем счету у Палатовой – это дорогого стоит.

 

Помню, как в конце 80-х годов я лежала в областной больнице, готовясь к серьезной операции. Совсем накануне я до безобразия раскисла – от страха, боли, разгулявшегося воображения. Людмиле Федоровне, по-дружески опекавшей меня, пришлось прикрикнуть, что она делала замечательно: ни обидеться, ни возразить, ни ответить было невозможно. Так вот, оценив мой полный предоперационный «капут», она жестко и сурово сказала: «Постыдитесь распускаться, не такая вы больная, чтобы всех ставить на уши. Возьмите Зинаиду Васильевну – там серьезные болячки и всегда полная выдержка». Знала Людмила Федоровна, что говорит: стыдно в ту минуту мне не стало (страх все пересиливал), но собраться с духом удалось. А потом я и сама наблюдала З.В. в состояниях, при которых никогда бы с места не сдвинулась, а она шла и работала, умея превозмочь, забыть, победить. Людмила Федоровна сама из таких же, она и ценит мужество в других. Увы, я в другой когорте, могу лишь завидовать и «держать» таких людей в качестве образцов.

 

Думаю о З.В. и прихожу к мысли, что, наверное, Создатель, замышлявший ее, был в очень добром настроении, хорошем расположении духа, трудился над ее образом ответственно и не спеша, не допустив ни единой ошибки, просчета, халтуры: все, от несущей конструкции до последней «шайбы», «сработано» всерьез, вдумчиво, качественно. Такие системы долго не изнашиваются. Иногда даже хочется найти какой-нибудь не тот «мазок»: например, самомнение, или авантюрное озорство, или капризность, или злопамятство… но нет, это все из арсенала эгоистов и эгоцентриков, а тут главное – себя на плаху, без оглядки, расчета, выгоды. И ведь вовсе не икона, не святая, а живой полнокровный человек, есть и слабости, были и проигрыши, но все как-то правильно, цельно, устойчиво. Я на секунду усомнилась: права ли? – и задала этот вопрос Мариночке Воловинской, которая – через Римму Васильевну – знала З.В. лучше, видела глубже, понимала полнее. И Марина мне рассказала: «В нашем семейном архиве есть фото, где во дворе на скамейке сидят родители, держат сверток, всмотревшись в который можно разглядеть ребенка, а рядом – молодая темноволосая женщина. В ее улыбке столько света, простоты, искренности, что не остановить на ней взгляд невозможно. Сверток – это я, женщина – З.В. Я помню ее столько же, сколько себя, она была рядом на домашних новогодних елках, научных студенческих конференциях, в тяжелые дни смертельной болезни мамы. Лучшей подругой моего детства была дочь З.В. Таня, а саму З.В. я всегда воспринимала как человека родного для всей нашей семьи. Помню, как меня, пятиклассницу, оштрафовали в автобусе за безбилетный проезд, денег у меня не было, поэтому контролерша взяла в залог мой школьный дневник и отправила за злополучным рублем. Интересно, что со своим горем я пошла не к родителям, а к З.В., которая меня самым сердечным образом утешила и никому не рассказала о происшедшем. Казалось бы, о том, что прожито вместе с З.В., можно говорить до бесконечности. Я помню З.В. на катке, на даче, в лесу, за праздничным столом, за университетской кафедрой. Но, как ни странно, найти для постоянно живущих в душе воспоминаний соответствующие слова оказывается трудно. Легко рассказывать об анекдотах, случайностях, странных, экстравагантных, нелепых поступках. Но таких поступков З.В. никогда не совершала. Она всегда остается верной себе, рядом с ней ощущаешь, что есть в жизни что-то вечное, незыблемое, неподвластное времени. Она дружила с мамой почти сорок лет. За эти годы не было случая, чтобы З.В. не поздравила кого-то из членов нашей семьи с днем рождения. Зинаида Васильевна была единственным человеком в университете, к которому мама обращалась на “ты”. При этом в их отношениях не было фамильярности, казалось бы, столь естественной между старыми друзьями. Мама относилась к ней с нежностью и восхищением. В книге “Римма”, посвященной памяти мамы, цитируются слова из ее письма: “Зина просто героиня. Сколько  у нее сил и сколько доброты и порядочности в самом высшем смысле!” Эти слова написаны не под влиянием сиюминутного настроения, они выражают суть маминого отношения к З.В. Об этом записи в ее дневнике разных лет: “Немножко посидели с Зиной на кафедре. Как мне всегда хорошо с ней”, “Вечером возвращались с Зиной. Так хорошо, по-близкому поговорили обо всем”».

 

Наверное, самым точным определением, не будь оно таким затасканным, сути З.В. является «положительный герой». Но обойдемся без него.

 

Я помню Зинаиду Васильевну в ситуациях, когда требовалось высказать свое нелицеприятное мнение по поводу кого или чего-либо. Все знают, как это трудно: и душой не покривить, и не обидеть. З.В. была в такие моменты прямодушна и тактична, говорила правду, не смягчая ее, если она была неприятной, и не урезывая, если она могла порадовать человека. В жизни нашего факультета, на котором мы с З.В. более 40 лет были коллегами, нередко случались сложные ситуации, когда нужно было открыто занять ту или иную позицию, рискуя подчас потерять взаимопонимание и поддержку. Она никогда не уходила в сторону, не отмалчивалась и не пряталась за чужие спины, говорила прямо, открыто, честно, но никогда и не «топтала» человека, умея щадить его достоинство и не умея причинить боль. Представляя по своим взглядам либерально-демократический «лагерь», она всегда была определенна и в то же время не принимала крайностей, а прежде всего заботилась о равновесии правдивости и человечности, искренности и порядочности. Для меня, не избегавшей резкости в оценках и далеко не всегда дипломатичной, это были ценные уроки.

 

Однажды мы с З.В. прогуливались по Комсомольскому проспекту. Говорили о жизни нынешней, вызывающей массу претензий и негативных эмоций. Я спросила, как в целом оценивается ею прожитый путь. З.В. сказала: «С лихвой пришлось на долю близких и родных трагедий, потерь, катаклизмов. Но в итоге все оказалось сбалансированным. На каждом отрезке пути – душевные, прекрасные люди. И ныне переполняет благодарность судьбе за встречу с ними. Мой девиз – И, может быть, моё кому-нибудь любезно бытиё».

 

Я подумала: мой личный путь – это тоже прежде всего дорогие люди, с которыми меня сводила судьба, – и среди них вы, Зинаида Васильевна. Живите долго, покойно, радостно!

 

-----

* Продолжение. Начало см.: Филолог, № 3, 4, 5.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: