Алексей Иванов.
Встреча с читателями в
Пермском государственном педагогическом университете.
3 марта 2005 г.

 

Современная литература – это во многом литература про литературу: очень часто она не просто оперирует готовыми сюжетными и стилистическими кодами, что свойственно было искусству всегда, но и отражает не столько первичную реальность, сколько предыдущие формы и способы отражения этой реальности, а от читателя ждет разгадок литературных ребусов, узнавания, включения в интеллектуальную игру. В современной литературе господствует вторичность, Причем эта вторичность декларируется, подчеркивается постмодернистской эстетикой как свойство литературы вообще, и в определенном смысле (особенно на уровне языка) это действительно так. Одновременно свершился уход в интеллектуализм, в авторский и геройный эгоцентризм, субъективизм, стилистически явленные чаще всего в форме иронии. Эффект достоверности повествования сегодня чаще всего возникает на волне авторской исповедальности, то есть предъявления главным образом взгляда, а не картины, на которую этот взгляд направлен. Пресловутая объективная реальность, данная нам в ощущениях, похоже, уже ничем не может ни художника, ни читателя удивить, прельстить, вдохновить. Кажется, как можно описать русскую природу после Тургенева, Толстого, Чехова? Только варьируя уже созданные образы и приемы или пародируя их. Живописание как таковое – создание картин, которые порождают иллюзию достоверности, иллюзию самораскрывающейся действительности, – искусство едва ли не утраченное. К счастью, все-таки – едва ли не… Этим искусством в полной мере владеет Алексей Иванов.

 

Иванов – первичен. Разумеется, лишь настолько, насколько может быть первичен художник, за плечами которого двадцать христианских веков сочинительства и еще более – дохристианских. Но, насколько это возможно, первичен.

 

Он как вывороченный из земли ветвистый корень могучего дерева – зрелище такое может показаться неприглядным и грубым, но это впечатляет подлинностью, несомненностью, глубинностью.

 

Он первичен на уровне языка. Это не Тургенев, не Толстой, не Мамин-Сибиряк, не Шишков – это Иванов. Да, поначалу при чтении его «исторических» произведений надо сделать над собой усилие, продраться сквозь бурелом локализмов-архаизмов, но, во-первых, трудности продирания нетерпеливыми критиками многократно преувеличены – из контекста все понятно если не на первой, то на пятой странице, во-вторых, награда стоит усилия, а награда эта – подзабытое эстетическое и в то же время детское удивление-удовольствие от открывания, от открытия уникального – опять-таки первичного, при всех неизбежных отсылках к жанровым аналогам – мира, от самозабвенного погружения в пульсирующую художественную плоть, от ощущения личной причастности к иному, неожиданному, далекому, но по ходу чтения становящемуся своим, необходимым, заполоняющим сознание и чувства пространству бытия. Это про эффект от таких книг можно сказать: «И забываю мир, и в сладкой тишине я сладко усыплен…», – у Поэта дальше: «…своим воображеньем», позволим себе вольность – чужим воображеньем, и тут же уточним: это чужое по ходу чтения становится своим. Книги Иванова, как того и требует теория искусства, воздействуют в первую очередь именно на читательское воображение, ибо Иванов обладает даром создавать живой, достоверный, яркий, запоминающийся, динамичный образ – природы ли, сражения, народа или отдельного человека. То-то всем не дают покоя эти боевые лоси в «Сердце пармы» – были они или не были в действительности? Но дело тут вовсе не в поисках исторической достоверности – дело в художественной неотразимости зрелища, которое как живое предстоит мысленному взору читателя и – как живое – не отпускает, тревожит, томит.

 

Иванов первичен и на уровне материала – под его пером обретает тело и душу, обрастает художественной историей, мифологией и легендами Пермь – но это не город Пермь, и не Пермское княжество XV века или Чусовские заводы конца XVIII, и уж тем более не Пермская область, это – Пермский космос, расчерченный неповторимыми по своему облику и характеру реками и горами, заросший непролазным, угрюмым, зловещим и, в то же время, живительно-прекрасным лесом, населенный разноликими и разноязыкими народами, одухотворенный индивидуальными и коллективными человеческими порывами, страстями, схватками, преступлениями и подвигами.

 

Поверхностному читателю, привыкшему ловить в тексте узнаваемое, привычное и с налету понятное, все это может показаться безнадежной архаикой – но «архаика» это лишь в той мере, в какой автор следует определенным жанровым канонам, помимо всего прочего демонстрируя неистребимую творческую продуктивность многократно объявленного мертвецом и оплаканного романа. (Надо же было выкинуть «Сердце пармы» из букеровского списка за непопадание в жанр… Тут даже не знаешь – возмущаться или изумляться.) И по форме, и по содержанию романы Иванова – это очень современная и своевременная проза. Проза, выправляющая сделанный литературой последних десятилетий крен в сторону металитературы в ущерб «глуповатости», о которой говорил Пушкин, то есть искренности, простодушия, непосредственности; проза, демонстрирующая непреходящую ценность занимательно и живописно рассказанной истории; проза, в которой актуальнейшая, острейшая проблематика естественно и органично пропитывает ткань изображаемых явлений, прорастает из них, а не навязывается им извне. И – едва ли не самое главное, во всяком случае, для изголодавшегося на геройном безрыбье читателя, – романы Иванова реанимируют фигуру полноценного героя – не в структурно-функциональном плане (центральный персонаж никуда и не исчезал), а в плане личностной человеческой состоятельности, значительности, обаяния, дееспособности. Такой герой, при всей небезупречности его поведения, есть уже в «Географе», а что касается «Сердца пармы», то князь Михаил, – это фигура не просто чрезвычайно привлекательная, но и обнадеживающая, ибо, при всем трагизме личной судьбы, этот Пермский Гамлет¹, вписанный в жестокое время и жестокие обстоятельства и ни в коей мере не выпадающий из очерченных рамок, демонстрирует возможность человечного выбора, который позволяет сохранить лицо, то есть остаться верным себе, своим личным пристрастиям и нравственным принципам, и при этом успешно, стратегически верно решить сложнейшие политические и военные задачи, более того – выполнить возложенную судьбой, историей и людьми миссию.

 

У героя последнего романа Алексея Иванова – «Золото бунта, или Вниз по реке теснин» – задача масштабом помельче, но нравственной остротой, содержательным наполнением и сложностью решения сходная с теми, которые стояли перед географом Служкиным и князем Михаилом. Осташа – не учитель и не лидер, он вроде как сам по себе. И проблемы у него, на первый взгляд, сугубо частные, личные. И время вроде бы не людоедское и не героическое: пугачевский бунт миновал, давая и народу, и власти передых от бессмысленных и беспощадных исторических катаклизмов. Но – личный поиск оказывается неизбежно и неразрывно сопряженным с глубинным течением народной жизни, с мучительными, жесткими и жестокими исканиями идеологической опоры – истинной веры, с самоутверждением семей, кланов, артелей в искусстве освоения и приручения жизненного пространства, с не менее суровым, чем религиозные ристалища, соревнованием в профессиональном мастерстве, в ремесле. И герой, а вместе с ним и читатель, неудержимо вовлекается в стремительно набирающий скорость, энергию, драйв сюжетный поток, который чем далее, тем очевиднее обретает напряженно-детективный, авантюрный характер и в кульминационном своем порыве ошеломляюще мощно материализуется и, одновременно, символизуется в бурном, неостановимом, сокрушительном течении реки Чусовой, по которой стремительно несутся к победе над соперниками, или насмерть бьются о скалы, или безнадежно застревают на мелях груженные заводским железом барки, а вместе с ними погибает или торжествует работный люд под водительством искусных, коварных и бесстрашных сплавщиков. Картина сплава не просто явлена мысленному взору читателя, она написана так, что во время чтения возникает, а после него остается, преследует, не отпускает ощущение физической вовлеченности в этот неукротимый, смертельно опасный и захватывающе великолепный гон…

 

Оговоримся: это не рецензия на новый роман Иванова, а первая, непосредственная и самая общая реакция на чтение даже не книги – рукописи, включающая в себя на сей раз и ощущение чрезмерной густоты архаичных диалектизмов-профессионализмов и «производственных» подробностей в начале романа. Здесь еще нет и не может быть взвешенной, глубокой и адекватной оценки. Именно поэтому я и позволила себе поместить эту статью в рубрику «По ходу чтения», вместе с заметкой Нины Евгеньевны Васильевой, из устного рассказа которой о впечатлениях от чтения книги Бориса Федоровича Егорова родился соответствующий материал и появилась эта новая для «Филолога» рубрика.

 

В завершение, возвращаясь к Иванову, скажем еще одно.

 

Алексею Викторовичу не раз письменно и устно «указывали» на «безличность» его фамилии, даже предлагали взять псевдоним. Он отшучивается, что его фамилия и без того как псевдоним. Скромничает? Или лукавит?

 

Алексея Иванова ни с каким другим Ивановым не спутать. Он произвел «расширение языка» (Максим Кронгауз) и в этом конкретном случае, дав привычному, «стертому» именному знаку новый уникальный смысл.

 

Г.Р.

 

-----

1. См.: Ребель Г. «Пермское колдовство», или Роман о парме Алексея Иванова // Филолог. 2004. № 4. С. 26 – 42.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: