Юрий Николаевич Лапшин – член Союза художников России, член Союза театральных деятелей России, Председатель Фонда «Арт-Пермь – XXI век». Работы Ю.Н. Лапшина находятся в 18 странах мира в государственных и частных галереях и коллекциях.
 

Первый вопрос Юрию Николаевичу я задать не успела – в первую очередь он с гордостью предъявил работы своего двухгодовалого внука Никиты.
– Вот это рисует мой внук. Ему даются кисти – и он начинает заполнять холст. Единственное, что я делаю, я выдавливаю краски на палитру. И все. На этом моя миссия заканчивается. Я рядом. Он стоит за мольбертом. Я говорю: «Ну поехали, Никита…» И он начинает … Названий у этих работ нет. Сам он никак не может объяснить смысл, он еще не говорит – только отдельные слова. У него есть другой способ высказаться.
 

– Абстракционист?
– Нет, экспрессионист. Экспрессия, которая скрыта внутри, то, что есть в душе, выплескивается спонтанно на холст. Абстрактные вещи выстроены сознательно, это более рациональное искусство.
 

– А кто вы – абстракционист? экспрессионист?
– Я не то, не другое и не третье. Я художник, который вобрал в себя разные направления. Если говорить о направлениях в искусстве, то я последовательно увлекался разными направлениями – начинал с реализма, потом был импрессионизм, потом кубизм, Пикассо, Сезанн… Импрессионисты очень сильно на меня повлияли в свое время. А так как я долгое время занимался театром, то, наверное, театр и стал основой, сформировавшей во мне разнонаправленность. Я получал импульсы со всех сторон – из драматургии, музыки, литературы…
 

– А смена этих предпочтений была спонтанной? Почему вы ушли от реализма? Как искали себя?
– А я никогда и не был реалистом. Это просто была школа. И увлечение разными направлениями – кубизмом, импрессионизмом и т.д. – это способ познания окружающего мира через определенные возможности этот мир отразить так, как ты его чувствуешь.
Мое формирование как художника началось в середине 60-х годов, когда вроде бы послабление образовалось в общественной жизни, но все предшествующее мое образование ориентировало на стандарт: тебе вдалбливали в голову, что нужно делать так, и только так. Но тот реализм, который господствовал тогда и у нас, и в Германии, вызывал у меня неприятие, хотелось чего-то другого. Я учился в Орле на художественно-графическом факультете Орловского государственного педагогического института. Я получал образование художника-педагога, скорее даже педагога, чем художника, и на третьем курсе я понял, что мне нужно оттуда уходить. Перевелся в Мухинское высшее художественно-промышленное училище в Ленинграде. Тогда это был самый прогрессивный художественный вуз. И чуть больше года я там учился, а потом нас оттуда попросили убраться восвояси, т. к. были запрещены все переводы из одних вузов в другие, Орловский пединститут принадлежал Министерству просвещения, а «Муха» – Министерству транспорта… Я вынужден был вернуться в пединститут. Защитил диплом по монументальному искусству – триптих «Хоккеист». Выбор был такой: с одной стороны мне предложили остаться в институте на кафедре преподавать живопись и композицию, а с другой стороны возник неожиданный вариант – должность главного художника в театре кукол. Не зная абсолютно, что такое театр, я пошел туда. Правда, я в детстве часто бывал в театре. Хорошо помню первый кукольный спектакль, я был совсем маленький, и то, как заяц ел капусту на ширме, меня поразило. Потом я видел «Волшебную лампу Алладина», меня совершенно потряс джин, а потом я узнал, что это был красный материал, на который дули чем могли и махали, не было даже вентилятора. И это, очевидно, запало. К театру меня пристрастила мама. Она была театралка, ходила на все спектакли в драматический театр – в Орле был театр имени И.С. Тургенева, там была замечательная актриса Чехонкова (Федя Чехонков – ее сын). В общем, тут много, много всего намешано. Мама покупала мне с класса пятого-шестого абонементы, и я смотрел по семь-восемь спектаклей за зимние каникулы. Тогда в Орле театр был центром культурной жизни. Там встречали Новый год, там было десять-двенадцать премьер в год. Выпускались тургеневское «Дворянское гнездо», шекспировская «Двенадцатая ночь» – и все это я видел. Любопытно в жизни складывается: мама моей будущей жены, Веры, работала в этом же театре бутафором, а отец ее в театре кукол – актером и бутафором...
 

– Как вы ощущали себя в качестве главного художника ?
– Отлично! То есть я ничего не знал – ничего не знал! Но я получил хорошее образование, у меня была хорошая школа, я мог писать, рисовать, лепить, ну и все это пригодилось. Первый спектакль – «Марья-Искусница», пьеса Шварца. Главного режиссера нет, директор новый, два месяца муки, я абсолютно тыркаюсь…. А задача – сделать куклы и декорации. Первые эскиза принимались в Управлении культуры, на уровне начальника управления, и не были приняты. А я с испытательным сроком был взят. Но второй вариант был, видимо, удачный, и его приняли. Спектакль вышел 4 ноября 1964 года, как сейчас помню, как раз перед праздником прошла премьера. Тут же появилась статья, в которой было написано, что выпускник Орловского государственного пединститута успешно справился с работой и наконец-то в театр пришла волшебница-химия – я там светящимися красками исписал декорации. Я этих красок «наелся» на всю жизнь – это такая пошлая красота, все светится, это встречалось аплодисментами, но я понял, что больше я этого не буду делать.
     Вот такой был первый опыт. Три с половиной года я оставался главным художником театра кукол, а потом выгнали… Сложные отношения сложились с директором…
     До Перми было еще много всего. После Орловского театра кукол был Прокопьевский драматический театр Ленинского комсомола. Я уехал искать себя дальше в театре, и театру я отдал в общей сложности двадцать лет.
     В Перми я оказался по приглашению – меня пригласили в ТЮЗ главным художником. В то время я был достаточно известен как театральный художник в Советском Союзе. И оперный театр имел виды на меня. Я делал эскизы для «Дон Жуана», «Хованщины», для «Клеопатры», но осуществлен был только один замысел – «Мазепа». То, что получилось из этого на сцене, я считал позором своей жизни, хотя журналы «Театр» и «Театральная жизнь» очень лестно отозвались о работе художника, но я-то понял, что не надо мне принимать предложение стать главным художником оперного театра, я вообще ушел из театра. Это было в середине 80-х годов. Я делал спектакли в других городах, в том числе в БДТ спектакль «Свалка», который был сначала принят, а потом снят – это был 1989 год. В 1990 году в Москве я организовал выставку пермских театральных художников, которая сгорела вся. И все. И тогда я стал …
 

– Вольным художником?
– Да нет, вольным художником я стал раньше, когда в 1984 году ушел из ТЮЗа, какое-то время преподавал в институте культуры – это очень маленькие деньги…. И решил заняться – нет, не заняться, вернуться к живописи и продолжить искать то, что мне нужно. Я был опытным, очень опытным театральным художником, знал разные направления изобразительного искусства, владел разными методами, и еще я очень хорошо понимал и чувствовал пространство, то есть у меня не было проблем перехода на плоскость.
 

– И вы пустились в свободное плавание…
– Да, но свободным я себя чувствую почти всегда, несмотря на то, что, когда я работал в театре, мне надо было приходить в определенное время, уходить в определенное время, и тем не менее свобода была, вернее, попытки обрести свободу были. А свободное плавание не было свободным все равно. Этой свободы до конца, наверное, вообще нет, и никогда не будет той свободы, о которой мечтаешь.
 

– А когда вы стоите перед мольбертом, когда вы пишете, вы не свободны?
– Я и свободен, и не свободен. Это трудно объяснить. За мольбертом я делаю то, что хочу, но я приезжаю в мастерскую уже с определенным грузом, который мне мешает. Я хотел сделать одно, а поругался с кем-то, видел глаза какие-то страшные на улице или что-то еще… То есть свобода это не есть комфортное состояние: а-ах, глотнул – и все у тебя внутри распрямилось и на мольберте запечатлелось… Свобода – это все равно мучение, вот поэтому и работы такие получаются….
 

– Мучение как муки творчества или муки взаимодействия с миром?
– С миром, с миром. Муки творчества – это не мое. Мне хорошо, когда я работаю. Не то чтобы – «Ах, как я сделал!» Я знаю, что подчас все это совсем не так, как задумывалось, хотелось бы, но радость от работы всегда есть. А вот с окружающим миром находишься в конфликте все равно.
 

– Что в окружающем мире больше всего расстраивает, возмущает?
– Ложь. Безнравственность. Лицемерие власти.
 

– А для вас, в вашей работе, это актуально? Вы об этом думаете, когда пишете картины?
– Это постоянно во мне сидит. Я же не только здесь работаю, я связан с огромным количеством разных людей, с проектами, которые сам придумываю и осуществляю. Ни разу ни одна из ветвей власти не поинтересовалась – может быть, нужна какая-то помощь, может быть, чего-то не хватает. Для организации тех же выставок, например. Сам придумаешь – сам делаешь. С одной стороны, это хорошо. Но вот, с другой стороны, сейчас усиленно занимаются поисками бренда Перми. Так ведь он же создается тем, как мы тут живем, и тем, что мы, живя тут, делаем, а не сторонними гастролерами, в которых огромные деньги вбухивают. Теперь вот парк Пермского периода будем делать – зачем, к чему? К чему нам динозавры? Лучше уж медведей расставить по всему городу…
 

– Но нынешняя власть вам, во всяком случае, не мешает. Она не громит выставки, она не диктует вам, что писать. Может, это все-таки зачесть ей в плюс? Система ведь не настроена сейчас на подавление художника?
– А черт ее знает. Этой системе многие художники просто помогали установиться.
 

– Вы тоже помогали?
– Конечно! Искренне очень, и не жалею об этом.
 

– Вы имеете в виду систему, которая установилась на обломках СССР? Как бы демократическую Россию?
– Да.
 

– И вы глубоко разочарованы в ее качестве?
– Я не просто глубоко разочарован, я раздавлен. Те результаты, которые мы имеем сейчас, могли быть намного значимее. Пятнадцать лет занимаемся ерундой. Что сделано с театрами? Будем делать пять театров в стране, куда вложим все средства, а остальные пусть разваливаются? То же в живописи…
 

– Если буквально воспринимать ваши картины, никакого отношения к тому, о чем мы сейчас говорим, это все не имеет: ни в сюжетах, ни в цвете… Здесь, в мастерской, тепло, светло, празднично.
– Это я в мастерской повесил такие картины, устал, а на выставке в галерее, если вы помните, было представлено другое. Отразилось это и в серии «Последствия» по роману Татьяны Толстой «Кысь». Тогда удивительно совпало – страшное беспокойство ее и мое. И совпало в то самое время, когда я занимался выставками, была масса проблем.
 

– Но Татьяна Толстая нарисовала апокалипсическую картину, в рамках которой уже безразлично, есть мастерские или нет мастерских… И все-таки вы считаете, что наличие мастерских этот апокалипсис предотвращает?
– Ну, это шанс. Хотя и в искусстве сейчас много патологии. Происходит подмена подлинного, нравственного искусства фальшивкой. Профанация искусства самими создателями и так называемыми «ценителями».

 

– Что для вас подлинное искусство?
– Искусство, так или иначе, – это эмоциональное выражение того или иного состояния, проблемы. Оно чувственно… Музыка, живопись, литература, театр – это художественная ценность, сделанная людьми профессиональными и талантливыми. Искусство должно помочь и во многих случаях помогает человеку стать лучше. Разумеется, это не панацея, но один из путей. Бывает, что ты сам себя загоняешь в тупик, в какую-то минуту становится невыносимо тяжело, и только искусство может тебя вытащить из провала. Я это знаю на примере своих друзей, знакомых, на собственном примере. Есть возможность через это, так же как через любой труд, сделать следующий шаг в сторону жизни.

 

– Юрий Николаевич, вы замечательно изображаете себя. Очень интересные и точные по настроению, мироотношению, по «физиогномике» портреты. А другие персонажи не являются для вас предметом такого пристального изображения? Такое впечатление, что «чужие» лица сделаны иначе, вчуже, что ли.
– Себя же проще делать.

 

– Себя проще? Мне казалось, наоборот. Как себя поймать? Другого вы наблюдаете, изучаете, а себя-то вы не видите.
– Я себя изнутри вижу.

 

– Вы себя пишете изнутри?
– Конечно. Вот портрет, в 89-м году написан – Лакшин черный и белый. Совесть меня мучила. Много тогда чего было, чего я не мог сказать словами, а здесь я высказался. Мне не стало легче от этого…

 

– Это не способ облегчения?
– Нет…

 

– На картине двуликий Лапшин – черный и белый одновременно. А какой вы на самом деле? Вы пессимист или оптимист? С одной стороны, вроде бы пессимист, потому что мир воспринимаете довольно мрачно, с другой стороны, вы верите в целительную силу искусства…
– Я хочу верить, хочу. И не могу до конца быть уверенным в том, что черное – это черное, а белое – это белое. Столько нюансов, что нельзя меня назвать ни пессимистом, ни оптимистом – я нечто среднее…

 

– Сложный человек Юрий Лапшин…
– Который очень любит своего внука.

 

– А когда любишь внука, становишься оптимистом – так ведь?
– Да.

 

– Значит, нас оптимистами делают дети, а способ утверждения оптимизма – искусство?
– Часто да…Я каждый день должен видеть внука. Я готовлюсь к встрече с ним, я жду ее. Он дает мне так много, что я не могу это выразить. Очень много.

 

– Произведенное на свет женщиной дитя – больше, чем произведение искусства?
– Да. Странно все это...

 

– Но это ведь хорошая странность. Обнадеживающая странность… В ваших картинах очень много дисгармонии, очень много надрыва, но в них есть и надежда. Вот мне очень нравится этот Лапшин. Угрюмый и добрый. А с кем это вы обнимаетесь?
– Это тоже Лапшин.

 

– Alter ego? Маска?
– Я не надеваю маску. Нет, иногда все-таки надеваю. Но думаю, что делаю это все меньше, меньше и меньше.

 

– То есть вы становитесь все свободнее, свободнее и свободнее?
– Наверное... А вот еще один Лапшин, в уголке висит.

 

– Этот Лапшин на икону похож. И на распятие.
– А вот тут Вера. И тут Вера – перед выходом на сцену.

 

– Ваша жена актриса?
– Она была актрисой. Очень хорошей. Но она слишком много отдала мне и перестала играть.

 

– Она ваша муза?
– Она очень много сделала для меня. Музы прилетают и улетают, а она величина постоянная.

 

– Так вы же очень счастливый человек. Жена при вас величина постоянная, сын состоялся, внук уже пишет картины. Вы окружены своими работами, вы имеете возможность творить, воплощать то, что в вас есть. Это же счастье.
– Это жизнь.

 

– Жизнь бывает и другой…
– Да, и у меня тоже она бывает другой. Бывает одиночество, гонения, невозможность выразиться. Мир вокруг…

 

– Ну, мир вокруг, особенно вокруг художника, всегда был плох...
– Но это ужасно.

 

– А может, он для равновесия и должен быть таким, чтобы вы ощущали свое счастье. А то если все вокруг будет благостно, ангелы будут летать, так скука ведь смертная наступит.
– Да, конечно, не нужно, чтобы ангелы летали, и не надо, чтобы все было благостно. Надо чтобы было все относительно устойчиво и чтобы у меня была уверенность, что у людей, которых я знаю, моих близких, родных, знакомых, все будет хорошо. Все хорошо никогда не бывает, этого быть не может, но стремиться к тому, чтобы было лучше, надо. Человек так устроен. Банальности говорю, но это так. Так это. А счастливый я или несчастливый человек – это только со стороны можно увидеть…

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: