Относительно недавний съезд "Конгресса российской интеллигенции" в Петербурге ("Россия на рубеже веков: реформа, нравственность, права человека") еще раз напомнил миру о том, что российская интеллигенция сосредоточивает в себе не только интеллект, но и совесть народа. Если даже здесь более имеется в виду желаемое, чем действительное, все равно приходится признать, что другие общественные слои еще меньше годятся для сознательного осуществления этой миссии – быть разумом и совестью. Миссии далеко не простой: интеллект и совесть – «разум и сердце», как выражались уже в век Разума – не только дополняют друг друга, но и пребывают в вечной борьбе между собой.

 

В том же веке Разума, когда перестали быть модными недоступные верификации ссылки на волю Божию, обозначилась фундаментальная дискуссия о том, что такое нравственность, или, как говорили в ту пору, «добродетель». Один властитель дум – Вольтер – полагал добродетелью то, что приносит пользу обществу; другой властитель дум – Руссо – считал добродетелью то, что вызывает бескорыстное восхищение нашего сердца. Этими началами, пожалуй, и можно пометить два – к сожалению, не составных, а разъединяющих – источника двух главных разновидностей российского утопизма. Первая разновидность: любое общественно полезное деяние должно быть совершено, как бы оно ни претило нашему сердцу; вторая разновидность: если какое-то деяние претит нашему сердцу, мы должны его отвергнуть, каким бы общественно необходимым оно ни выглядело. Первый путь – утопизм ленинского типа, второй – толстовского; выбирающие первый путь стремятся улучшить мир, выбирающие второй стремятся сохранить чистоту собственного сердца. Но поскольку уму не дано до конца проследить и взвесить все непредсказуемые последствия любого нашего решения, монокульт пользы ведет к цинизму. Поскольку сердце совестливого человека не может мириться ни с чьим страданием, а любое политическое решение неизбежно кого-то ущемляет, – монокульт чистого сердца ведет к безответственности.

 

Цинизм и безответственность – между этими полюсами и по нынешний день качается российская интеллигенция. Я имею в виду, разумеется, не ту служивую интеллигенцию, которая (с полным основанием) брюзжит, но продолжает вершить свой каждодневный подвиг, возделывать наш общий сад, – я говорю прежде всего о властителях дум, отвечающих исключительно за человечество и более ни за что. Мышление этих сливок общества обречено быть утопическим, ибо они веруют, что можно быть правым в нашем трагическом мире, в котором, следуя одному священному завету, неизбежно преступаешь другой, не менее священный. Любое явление исторического масштаба – приватизация, война в Чечне или повышение минимальной заработной платы – должно оцениваться, минимум, по трем противоречащим друг другу критериям: закон, нравственность, целесообразность, причем монокульт каждого из этих начал порождает собственную утопическую ветвь. Поэтому совесть ответственного человека, обреченная вечно отыскивать компромисс между непримиримыми требованиями, никогда не может быть спокойной: спокойная совесть – гарантия ложного выбора.

 

Но если интеллигенция действительно желает быть совестью народа, ее разум должен признать неустранимую трагичность социального бытия – противоречивость всех ценностей и целей, непредсказуемость всех последствий любого серьезного решения и вытекающую из них обреченность человека на несовершенный выбор.

 

Альтернативой трагическому мировосприятию может быть только утопическое: лишь признанием трагичности мира мы можем сделать его несколько менее трагическим. Движение от детского, утопического взгляда на жизнь к взгляду ответственному, то есть трагическому – вот чего недостает вождям интеллигенции.

 

Претензии интеллигенции служить не противоречивому целому, а являть собой особое министерство праведности несовместимы с провозглашаемой ею миссией быть интеллектом и совестью народа: совесть несовместима с праведностью. Но если уж интеллигенция желает, храня традицию, защищать слабых, то ей следует вспомнить, что слабыми бывают не только люди, но и общественные потребности. И самыми слабыми сегодня оказываются потребности аристократические. Необходимые будущим поколениям, но в каждом поколении дорогие лишь для немногих. Слабейшей же из слабейших оказывается величайшая наша драгоценность – коллективные фантазии.

 

Ни одна социальная ценность не выдержит испытания рациональным анализом: общество может стоять лишь на не подлежащих обсуждению коллективных фантомах, условностях, или – выразимся мягче – недоказуемых ценностях, именуемых святынями.

 

Нацию образует не кровь, не почва и не хозяйственная система, а система коллективных фантомов – наполняющих душу гордостью или скорбью, но всегда чем-то возвышенным. Национальная вражда есть оборотная сторона национальной солидарности, без которой и цивилизованный мир, пожалуй, долго бы не простоял. Я вполне допускаю, что скоро наступит пора, когда снова начнут побеждать не те, кто лучше вооружен, а те, кто беспробуднее опьянен своими фантомами. Судя по всему, это необходимо человеку по самой его социальной природе: лишившись опьянения воодушевляющими фантазиями, он пытается вернуть себе утраченное состояние при помощи алкоголя, наркотиков, всяческих безумств...

 

Вся культура – это система коллективных фантомов, и развенчание фантомов рождает суицид, наркоманию, бессмысленную немотивированную преступность и т.д. Живы мы только сказками. Вот мой «последний герой» из романа «Нам целый мир чужбина» истребил все иллюзии из любви к правде и обнаружил, что срубил не лишние ветви, а корни. Человек на самом деле создан, чтобы витать в облаках.

 

Иллюзию смысла жизни дает культура, т.е. система коллективных иллюзий. Когда эта система распадается, в одиночку ее выстроить практически невозможно. А вот создать себе временные иллюзии, замешенные на сильной личной страсти, можно. Отчего так много вокруг сумасшедших трудоголиков? Там ведь не только элементарная страсть к накопительству. Страсть, позволяющая забыть о бренности сущего, – это, на мой взгляд, и есть смысл существования.

 

Я, как человек, практически занимавшийся помощью неудачливым самоубийцам (хотя что здесь считать удачей?), могу с полной ответственностью сказать, что для многих людей самым невыносимым является не само постигнувшее их несчастье, а некрасивость этого несчастья, не сами страдания, а ничтожность этих страданий. Когда им удается внушить картину мира, в которой они в своем горе предстают достойными, красивыми, совершающими подвиг, – они мобилизуются. Во время войн, когда количество несчастий, страданий неизмеримо возрастает, число самоубийств падает. В моем последнем романе, «В долине блаженных»¹, герой прямо говорит, что единственное, чего он боится, – это ничтожность. Если интеллектуальная, культурная литература откажется от миссии давать человеку ощущение значительности собственных страданий, этим будет заниматься мелодрама, масскультура. Когда образованная верхушка сдается неприятелю, народ поднимается на партизанскую борьбу: массовая культура, с ее героем-одиночкой, который бескорыстен, бесстрашен, который встает на борьбу со злом – мстит за друга, за любимую,– это дубина народной войны. Об этом написан и мой роман «Чума»: человек по своей природе – наркоман, и если ему не дают опьяняться фантазией, он начинает опьяняться психоактивными препаратами.

 

Существует расхожее мнение: литература – игра, поэтому к ней не стоит относиться серьезно, ведь это просто утонченная забава для интеллектуалов. В жизни, действительно, все – игра. Однако задумаемся: что такое игра? Вот ребенок играет в льва, в охотника, играет в войну. Он бегает, он рычит, он бабахает – то есть действует в воображаемой ситуации. Игра всегда происходит в воображаемой ситуации, по крайней мере, в ситуации, дополненной воображением. Но действует ли вообще человек когда-либо иначе, не преображая мир своим воображением? Никогда. Именно поэтому «наша жизнь – игра». И отсюда следует в то же время, что игра – вовсе не пустяк, не забава, а, напротив, – самое важное и ценное, что есть в мире.

 

Утверждать, что искусство – игра, а потому пустяк, просто нелогично: вывод должен быть прямо противоположным. Есть игра домино, в которую играют от скуки, а есть «игра» дуэль, за которую платят жизнью. Искусство, то есть коллективные грезы, дает нам смысл жизни, ощущение красоты мира, ощущение нашей значительности и даже – косвенно – бессмертия.

 

Писатель отличается от нормального человека тем, что для него неизмеримо большее значение имеют собственные грезы. Он может быть с виду нормальным человеком, но для него все фигуры, все обстоятельства являются в преображении, в ореоле собственных фантазий.

 

И я до поры до времени довольно удачно прикидывался нормальным. Работал в родном Ленинградском университете на факультете прикладной математики – замечательная была ниша, где можно было и заниматься наукой, и читать хорошие книги, и иметь много свободного времени. Но во мне все время нарастало чувство грандиозности и значительности мира, ощущение того, что в каждом пустяке заложен какой-то глубинный смысл (у психиатров это называется «бред значения»). И тогда я написал первую свою вещь «Весы для добра», всего-навсего о смысле жизни. Это был 74-й год. Люди тысячи лет над этим думали, но мне казалось, что наука открывает перед людьми совершенно новый аспект: человек, который привык жить научными критериями, на этот вопрос будет отвечать как-то особо: ведь для него прежде всего важен эксперимент как подтверждение любой гипотезы. Для физика не существует вопроса: что это такое? Для него существует вопрос: как это измерить? Мне стоило больших умственных усилий понять, что все приборы на самые важные для нас вопросы будут отвечать «ничего», «ноль», «ноль»... Что такое красота? Ничего. Что такое нравственная истина? Ничего. Что такое добро? Ничего. Все самое важное мы создаем усилиями собственной души. Это и есть наши фантомы. Все истины, действительно важные для нас, мы не открываем, а создаем сами.

 

Писатель для меня – человек, для которого нет ничего важнее его грез. А успех – это вовлечение в его грезы большого количества единомышленников. Когда мы рассуждали во Франкфурте на тему «Писатель и рынок» и Валерий Попов вытащил меня из публики, сказав: «А вот Мелихов считает, что ничего для рынка делать не следует: нужно делать только то, что считаешь нужным», я совершенно искренне продолжил, что да, действительно, и в девятнадцатом, и в восемнадцатом веках, когда не боялись пафоса, писатель, не стесняясь, заявлял, что он старается творить бессмертные образы, что он всерьез думает о бессмертии. Разумеется, абсолютного писательского бессмертия не бывает, но есть определенная длительная воспроизводимость: кого-то читают сто лет, кого-то три года, кого-то три минуты. Мне совершенно искренне хочется, чтобы меня читали – ну, хотя бы тысяча человек – через сто лет, а вот так вскрикнуть, вызвать к себе сиюминутный интерес и быть тут же забытым, смытым новой волной скандалов – меня эта участь просто ужасает. Хотя, может быть, мне не суждено и самого короткого «бессмертия»...

 

Так вот, истинный успех писателя – это обретение бессмертия. И премии меня занимают лишь в той степени, в какой они служат этой цели. Они действительно расширяют круг читателей. И какая-то часть из них в принципе может оказаться способной грезить вместе со мной. Но это нужно не мне, а моим грезам. Которые, впрочем, и есть главная часть меня. Поэтому когда мой роман «Любовь к отеческим гробам» попал в Букеровский шорт-лист, а роман «Чума» получил премию имени Гоголя, я был доволен за свои грезы, поскольку это повышает их шанс на выживание. Может быть, даже и на бессмертие, но в это я не верю.

 

Постмодернизм, воспринимая искусство как забаву и отрицая духовные, то есть живущие исключительно в нашем воображении, ценности только потому, что они имеют человеческое происхождение, покушается на самое дорогое, что есть у человечества.

 

Почему это происходит? Я думаю, вследствие роста эгоцентризма, прагматизма. А главное – непонимания основ человеческого мироощущения. Когда я вижу постмодерниста, который утверждает, что искусство умерло, ценности умерли, все умерло, но при этом с немалым удовольствием выпивает, закусывает, флиртует, – я понимаю, что он просто находится во власти неких иных иллюзий. Скорее всего, его иллюзия такова: «все погибло, а я остался». Если такому писателю сообщить, что у него саркома легкого или что его читают восемь скучающих выпендрежников, а назавтра и те забудут, – испортит ли это ему настроение? Думаю, да. А может быть, и нет – в таком случае, это высшая степень эгоцентризма и опьянения какими-то индивидуальными иллюзиями, которые его греют больше, чем коллективные, поэтому он и готов с этими последними расстаться. Он готов разрушить наш общий дом, потому что рассчитывает отсидеться в какой-то собственной квартирке.

 

Человек – существо патетическое и больше всего хочет обладать такой картиной мира, в которой он красив, значителен и даже в каком-то смысле бессмертен. Такую картину мира всегда давало искусство. Даже в трагедии терпящий поражение человек остается прекрасным и несломленным. И именно по этой причине никакую игру, лилипутизирующую его образ, человечество не примет.

 

Да, и Джойс во многом вторичная, игровая литература, однако на определенном этапе количество начинает перерастать в качество: читая «Улисса», поражаешься мощью, сказочной роскошью человеческой культуры; возникает эстетическое наслаждение бесполезным. И если бы авторы-постмодернисты «второго» и прочих рядов честно говорили, что Джойс делает это грандиозно, но и мы как-то недурно, я бы ничего не имел против. Но они же говорят, что никакой разницы между ними и Джойсом нет. Я против уничтожения критериев, против этой претензии недурного и забавного на равенство с великим. В XIX веке все ведь понимали, что есть патетический Достоевский, а есть иронический Минаев, и всем было место. Однако если бы Минаев сказал, что он равен Достоевскому, что нет никаких «выше» или «ниже», – тогда ему, конечно же, дали бы отпор. Люди всегда любили забавляться пародиями, но никому никогда не приходило в голову признать пародию равной оригиналу, Минаева равным Фету и Толстому, которых он блестяще пародировал.

 

Я думаю, что в постмодернизме, как в любом другом течении, есть люди, полярно противоположные по своим ценностям, психологическим типам, устремлениям, но сходные друг с другом по каким-то формальным признакам. У Джойса была грандиозная литературная задача, он рассчитывал на вечность и относился к своему труду очень серьезно. Его эпигоны, которые решили, что можно достигать блистательного эффекта, не имея ни мощного подтекста, ни масштабной задачи, ни большого таланта, начали его имитировать. И, если бы, повторяю, они просто имитировали, как умели, в этом не было бы никакого преступления, но когда они стали утверждать, что нет никакой разницы между ними и Джойсом или даже между Пушкиным и инструкцией по эксплуатации холодильника («все это – тексты»), они покусились на саму природу человека, на его жажду жить высокими иллюзиями. На деле же, повторяю, отстроив себе маленькие квартирки, в которых им тепло (собственные иллюзии), они разрушают дворцы и города, в которых живут остальные (коллективные иллюзии). Наша задача – не позволить им сделать этого.

 

Я много занимался проблемой самоубийства и пришел к очень важной для меня мысли. В моем романе «Горбатые атланты» фигурирует пророк, гуманист без берегов, проповедующий сверхценность человека и дающий ему полную свободу при относительности всех ценностей. Дело заканчивается плачевно: любимый ученик, не вынесший груза этического хаоса, кончает с собой. И мой герой приходит к выводу, что вся беда – в свободе. Если разрешено иметь об одном предмете два мнения, то завтра их будет четыре. Мнения начнут делиться, как раковые клетки. Свобода – это рак. Поэтому из мира прежде всего должна быть изгнана свобода мысли. Свободомыслящий человек настолько же опаснее убийцы, насколько рак опаснее царапины. Это я написал в 89-м году, когда свобода казалась панацеей от всего.

 

Уточню: я говорю о свободе от обязанностей, от ценностей, которые ты ощущаешь более важными, чем собственный комфорт. Когда начинаешь изучать причины самоубийств, убеждаешься, что нет неприятности, которая не могла бы толкнуть к пропасти человека, лишенного мотивов бороться. Бросил любимый человек, нахамил сын, не утвердили диссертацию – все это, конечно, больно, но десятки, сотни людей это превозмогают.

 

Кстати, практика говорит, что во время войн и социальных потрясений число самоубийств резко снижается: страдания приобретают смысл, утрачивают унизительный характер личной неудачи.

 

Но вернемся к тем, кто умеет справляться. Сильнее других оказываются те, кто чему-то служит. Простой пример: ты висишь над пропастью, и когда ты совсем изнемог, то чувствуешь себя в полном праве разжать руки. Но если ты держишь кого-то другого, этот миг так никогда и не наступает – нет права предать другого. Второй важнейший фактор – огромную роль в распространении самоубийств, наркотиков играет упадок коллективных иллюзий, именуемых культурой. Свобода от пьянящих грез, голый прагматизм – причина химического пьянства. Поэтому мой девиз: долой подобную «трезвость»!

 

Аристократы – это люди, которые ставят свои наследственные фантомы выше материальной пользы. Те, кто понимают, что ценность и цена – разные вещи. Аристократ знает, что его дело – хранить наследственные ценности, что в нем самое важное – не его личные достоинства, а порода.

 

Дело аристократа – хранить наследственную честь, наследственные владенья. Наши наследственные владенья – это русская культура: это Пушкин, Толстой, Достоевский. И все писатели поменьше. И наш долг – хранить этот мир, это пространство, не поддаваться на провокации, не отступать от своих святынь, знать, что если им суждено погибнуть, то мы должны погибнуть с ними вместе. Но не отвернуться от них. Не уступить напору пошляков. Вернее, хамов.

 

Родители у меня были обыкновенными учителями в Северном Казахстане. Там, кстати, все из ссыльных. Отец – еврейский мальчик с Украины – через рабфак пришел к научной работе, но в 36-м был посажен, отсидел в Воркуте, потом был выслан в Казахстан, там встретился с моей мамой – она из волны ссыльных девятнадцатого века. Я в Казахстане и родился. Отец преподавал историю, английский, географию, мама – физику. И они вовлекли в бессмертные грезы – в науку, в культуру – сотни одаренных ребят. Учитель в провинции вообще главный посланник мира наследуемых фантомов. Моя любимая учительница литературы Мария Зиновьевна уж как-то очень ясно давала понять, что книга – источник прекрасных высоких переживаний, а вовсе не источник знаний.

 

Каждый умный человек знает, что он из популярной брошюры почерпнет больше знаний, чем из двадцати томов какого-нибудь Золя, которого еще осилить надо, там где-то это знание рассыпано, черт знает где. С другой стороны, когда человек занимается только собственными практическими делами, он начинает тосковать. Люди хотят верить в идеальные миры. Поплакать в театре хочется даже умным, а глупым — тем более. Этот потенциал в нас по-прежнему жив и требует удовлетворения. Человека отличает от животного способность относиться к плодам собственной фантазии так же серьезно, как к реальности, даже еще более серьезно. И тот, кто способен испытывать из-за воображаемых героев сильные чувства, ближе к настоящему человеку, чем пресыщенный интеллектуал, который говорит, что литература не должна быть патетической, это всего лишь забава.

 

Литература вымысла хранит и пестует нам читателей для будущего. Если только оно будет.

 

-----

1. Мелихов А. В долине блаженных //Новый мир. 2005. № 8.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: