В августе 1929 года я сдавал приемные экзамены на отделение русского языка и литературы Пермского педагогического института. Я был хорошо подготовлен и уверен в себе. Говорили, что на экзаменационном листке печать ставили по-разному. Для детей из рабочих семей – прямо, для детей служащих – немножко под углом (мой отец был бухгалтер, а отчим – транспортный агент). Почему-то в этом году нужно было сдавать математику, независимо от специальности. Преодолел я и этот рубеж. Мой школьный товарищ Володя Неустроев математику провалил и вынужден был на год отложить поступление в ВУЗ.

 

В июне 1928 года мы с ним окончили школу-девятилетку с педагогическим уклоном. Все преподаватели были с хорошим образованием, а учительница математики даже училась в Париже, в Сорбонне. В первый год после окончания девятилетки мы работали учителями в сельской школе. Я – в селе Успенском Тюменского района.

 

Начиная с восьмого класса, я начал печататься в качестве юнкора в окружной газете «Трудовой набат». Наряду с заметками на бытовые темы были опубликованы мои очерки из деревенской жизни.

 

При редакции газеты была создана группа РАППа (Российской Ассоциации Пролетарских Писателей). Меня приняли в РАПП сразу по окончании школы. Конечно, это было несерьезно – принимать в творческий союз семнадцатилетнего мальчика, в активе которого было несколько газетных очерков и два напечатанных стихотворения. Это был своего рода аванс. Сотрудники редакции верили в меня и догадывались, что я стану профессиональным писателем или литературоведом.

 

Пермь меня очаровала. Весь центр был застроен зданиями по индивидуальным проектам. Многие дома были красиво отделаны. Чистые ухоженные улицы. Внушительным было здание Педагогического института, украшенное куполом. Замечательный вид открывался с берега Камы. Шумной была пристань, где пришвартовывались как пассажирские суда, так и баржи, груженные арбузами из Астрахани. На пристани можно было встретить персонажей, словно сошедших со страниц ранних рассказов Горького. А вскоре меня послали с лекцией в один из бараков, где жили босяки. Это было не общежитие, а именно барак. Насколько помнится, там стояли не кровати, а какие-то топчаны. И никакого постельного белья. Я не помню, о чем я им рассказывал, но в бараке стояла мертвая тишина, и меня внимательно слушали, приобщаясь к какой-то другой жизни, непохожей на их трудное и безрадостное существование. Невольно вспоминается повесть Горького «В людях», где рассказывается о том, что работники пекарни освободили героя повести от работы для того, чтобы он читал им вслух.

 

Мне было 18 лет, когда я впервые познакомился с оперным театром. Тюмень в то время была городом поразительно немузыкальным. В Перми я сразу же приобрел абонемент на десять спектаклей.

 

В момент моего поступления Пермский институт был четырехлетним. Уровень профессорско-преподавательского состава был достаточно высок. «Введение в литературоведение» читал Василий Васильевич Гиппиус¹. Это был выдающийся ученый, знаток не только русской литературы, но и литературы Германии. В его переводе была опубликована комедия-сказка Людвига Тика «Кот в сапогах» (в журнале Всеволода Мейерхольда «Любовь к трем апельсинам», 1916 год). В молодости он дружил с Александром Блоком, и в дневниках и в письмах Блока довольно часто упоминается имя Васи Гиппиуса. Прошло три четверти века, но я помню, как звучал голос Василия Васильевича, особенно торжественно, когда он читал стихи популярного в то время советского поэта Владимира Кириллова.

 

Герои, скитальцы морей, альбатросы,
Застольные гости громовых пиров,
Орлиное племя, матросы, матросы,
Вам песнь огневая рубиновых слов.

 

В русской литературе основные работы Василия Васильевича были посвящены Гоголю и Салтыкову-Щедрину.

 

С большим интересом мы слушали лекции по русской истории XVIII века Александра Антоновича Савича². Он не просто пересказывал факты и события, а великолепно передавал колорит эпохи. К сложным проблемам психологии нас приобщал Николай Александрович Коновалов³.

 

При мне в институте начиналась своеобразная политехнизация. Инженер мотовилихинского завода с блеском прочел нам курс индустриального производства. Он очень хорошо чувствовал аудиторию и понимал, что нужно рассказывать нам, неспециалистам. Кроме того, мы сдали курс «Детали машин». В Москве в это время строился завод шарикоподшипников, и мы должны были знать, что такое шарикоподшипник.

 

Состав первого курса был довольно пестрый. Некоторые поступили по комсомольским путевкам с минимумом необходимых знаний. Был один милый мальчик Лебедев, у которого не было среднего образования. Что он мог понять в сложных рассуждениях по проблемам психологии профессора Н. Коновалова? В январе мальчику пришлось покинуть институт.

 

На нашем курсе возникали сложные коллизии. Мы работали бригадами, тем более что учебных пособий не хватало. Некоторые считали, что таких, как Лебедев, надо прикреплять к сильным студентам. Я возражал, считая, что более слабые должны объединяться в отдельные бригады, тогда сильные студенты смогут им помогать. Конфликт приобретал политический оттенок: якобы мы не хотим помогать плохо подготовленным студентам. Позднее это мне поставили в вину.

 

На встречу Нового 1930 года меня пригласила какая-то девочка. Там был еще один молодой человек. Одна студентка была с гитарой и стала подбирать музыку на мои стихи. Угощение было скромным. Вина не было совсем. Когда пробило 12 часов, мы все по предложению молодой хозяйки опустили по кусочку сахара в наши чашки. Через несколько дней мне сказали, сколько с меня приходится – 40 копеек. Кстати, о деньгах. Государственная стипендия была 35 рублей, областная – 25. Распределялась она не по успеваемости, а по классовому принципу. Я получал, естественно, 25.

 

В конце февраля 1930 года весь курс был отправлен в колхозы. К этому времени уже закончилось раскулачивание, и развернулась трудная работа по формированию колхозов. Я работал вместе с одним бухгалтером. Мы целыми днями разрабатывали планы, сколько надо семян, сколько лошадей и тому подобное.

 

Трудно подобрать слово, которым можно было бы обозначить все то, что происходило в начале 30-го года в советской деревне. Роман Толстого «Анна Каренина» начинается словами: «Все смешалось в доме Облонских…» Это говорится об одной семье. А какими словами можно описать то, что было в деревне?.. Был и энтузиазм, и полная растерянность. И слезы женщин, не понимавших, что ждет их завтра.

 

Я зачем-то ездил по району, а мужики ворчали, когда меня нужно было везти из одного села в другое. Сверху не было четких указаний, и организаторы колхозов подчас не знали, что им делать: что обобществлять и что не обобществлять. В Оханском районе, куда я приехал, решили создать единый колхоз, состоящий из 24 экономий. Мы с бухгалтером составляли планы для одной из этих экономий.

 

В начале марта была опубликована речь Сталина «Головокружение от успехов». С большим запозданием вождь объявил, что коз и кур в колхоз загонять не надо. Сталин возмущался, что некоторые местные деятели начинали коллективизацию, снимая колокола. Прозвучала эффектная фраза: «Снять колокола – подумаешь, какая р-р-революционность!» Это, конечно, лицемерная фраза. Колокола снимали по его указанию. На Руси это было уже не впервые. В начале XVIII века Петр I снимал колокола, чтобы отливать пушки против шведов. Теперь цветной металл был нужен на многочисленных стройках.

 

В конце марта я вернулся в институт. У нас было такое сооружение, все четыре стороны которого служили страницами газеты «Киоск». На каждой стороне было 4 или 5 колонок. Мне, как опытному литератору, отдали целиком одну из четырех сторон «Киоска» для репортажа о поездке в колхоз, где я опубликовал свой очерк под претенциозным названием «Восстание гектаров». В нем я восхищался грандиозностью замысла колхоза-гиганта.

 

Уже на другой день я отправился к администратору оперного театра, чтобы компенсировать пропущенный мною абонементный спектакль. Администратор заявил, что сегодня гастрольный спектакль, на который он не может дать билет. А я ему объяснил, что не виноват, так как был в колхозе. В это время заведующая реквизитом и администратор распорядились выдать костюм Козловскому Ивану Семеновичу. Я тогда впервые увидел Козловского. Ему было 30 лет. Билет на его спектакль я все же получил.

 

В апреле 30-го года надо мной разразилась гроза. В деревне, где я работал сельским учителем, я был принят кандидатом в члены комсомола. И я просил секретаря ячейки поставить вопрос на комсомольском собрании о переводе меня в члены комсомола. Тем временем ЦК партии принял постановление, осуждавшее гигантоманию. Было объявлено, что колхозы надо создавать на базе одной-двух деревень, а не целого района. Мое «Восстание гектаров» было признано ошибкой. И девочки комсомольской ячейки дружно проголосовали против меня. А с 1-го мая меня сняли со стипендии. В этом была своя логика: как же можно тратить государственные средства на человека, который не заслуживает политического доверия. В газете «Киоск» появилась заметка «Классовый враг показывает свои когти». Там было перечислено несколько имен, в том числе и мое. Сейчас я не понимаю, почему я не попытался обжаловать решение комсомольской ячейки. Возможно, я понимал, что комитет комсомола института меня не поддержит, так как они все относились ко мне недружелюбно. Я не помню, по какому поводу, но комсомольский секретарь однажды бросил мне фразу: «Не забывай, что ты ешь советский хлеб!» Я ему ответил: «Я же отрабатываю этот хлеб». Он с удивлением на меня посмотрел. Как так? Я ему объяснил, что я хорошо учусь и буду образованным педагогом. Он растерялся, так как сам учился плохо. С большим трудом я довел до конца учебный год, успешно закончив первый курс, и подал заявление с просьбой предоставить мне годичный отпуск в связи с болезнью матери.

 

В Тюмени я быстро устроился в ФЗУ (фабрично-заводское училище) водного транспорта, так как у меня был год работы в школе и целый год учебы в ВУЗе.

 

В конце августа 1931 года я вновь появился в Перми и был зачислен в экстернат. Я имел право посещать все занятия, поэтому ежедневно слушал лекции вместе со всеми студентами. Теперь мы с Владимиром Неустроевым были на одном курсе. Разумеется, я вынужден был работать, преподавал русский язык в школе ФЗО судоверфи, пока школу не перевели на правый берег. Тогда я начал работать на бухгалтерских курсах, где, кроме преподавания русского языка, прочитал большой курс (около 90 часов) диалектического материализма. Я не очень понимаю, зачем бухгалтерам нужен был диамат, но я добросовестно готовился к занятиям и приобщал их к основам материалистической философии. Владимир также подрабатывал, преподавал историю и географию. В школе он в свое время был старостой географического кружка и однажды даже организовал большой географический вечер.

 

За минувший год в институте все изменилось. Во-первых, был сокращен срок обучения до трех лет. Это обосновывалось тем, что в стране вводилось всеобщее образование, нужны были грамотные кадры для новых производств, а учителей не хватало. При сокращении учебного плана больше всего пострадала западная литература, к которой нарком А.С. Бубнов относился как-то пренебрежительно. Он и из школьной программы исключил западных авторов, против чего решительно протестовал М. Горький. «По выходе из школы ученик будет круглым невеждой по отношению к иностранной литературе, – писал Горький. – Вне школы он тоже не найдет этой серии книг, ибо, исключенные из школьных программ, они механически исключаются из плана ГИЗа на 31 год. Главсоцвос оказал слишком сильное предпочтение русским авторам. Мне думается, что следовало бы исправить эту ошибку, – врагам нашим она дает право упрекнуть нас в чем-то похожем на “квасной патриотизм”, на ксенофобию и вообще на варварство». Это письмо Горького к наркому Бубнову впервые было опубликовано в «Литературной газете» 12 мая 1976 г.

 

Краткий обзорный курс западной литературы читал Алексей Петрович Стеблев⁴. Уровень подготовки студентов на втором курсе, где я теперь учился, был значительно выше, чем на том первом курсе, на который я поступал.

 

На нашем курсе учился Г.Р. Коновалов (г.р. 1908), позднее возглавлявший саратовскую организацию Союза писателей, главный редактор журнала «Волга». Его перу принадлежит роман «Университет» (1941 г., опубликован в 1948 г.), в котором рассказано об идеологической борьбе в Пермском пединституте. Рецензия на роман, написанная В. Ивановым в духе того времени, была опубликована в журнале «Октябрь», № 6 1948 года, под названием «Философия и жизнь. О романе Григория Коновалова “Университет”». По непонятным причинам в романе не отражена деятельность главного героя «перестройки» Сергея Татаурова. Сергей Татауров самоотверженно работал над курсом методологии литературы, стремясь создать новую систему взглядов на литературу, и буквально сгорел на этой работе. Он умер в 1932 году. В пермском «Библиографическом словаре» на стр. 378 назван некий Татуров С.Н., который в 30-е годы преподавал на кафедре русской и зарубежной литературы. К сожалению, искажена фамилия Сергея Татаурова и ничего не сказано о его активной борьбе против идеологических противников немарксистского направления.

 

На кафедрах литературы и истории шли ожесточенные бои против рецидивов домарксистской науки. Был уволен историк Дьяконов А.П.⁵, биография которого (окончил духовную академию) в те годы не внушала доверия.

 

У нас был еще один талантливый молодой человек (Соловов?), с которым я сражался во время диспута по поводу романа Шолохова «Поднятая целина». Диспут был организован в областной библиотеке и транслировался по городской радиосети. Я был в наиболее выгодном положении, поскольку представлял защиту, а Соловов – обвинение. Моя квартирная хозяйка с удивлением слушала, как я бойко и весело опровергал своего оппонента.

 

На кафедре русского языка работал талантливый ученый Алексей Василькович Миртов⁶. В пермском «Библиографическом словаре» искажено его отчество, он был Василькович, а не Васильевич. Несколько лет тому назад в журнале «Литература в школе» был отмечен его юбилей. О проблемах лингвистики он рассказывал как-то особенно живо и даже занимательно. Например, он говорил: «У меня воспаление седалищного нерва. Это звучит как-то не очень красиво. Но если сказать: “У меня ишиас”, – это уже из другого лексического ряда. И любая дама, прекрасная во всех отношениях, сможет кокетливо признаться: “Ах, вы знаете, у меня ишиас”».

 

Среди преподавателей русской литературы на старших курсах выделялся Федосеев Гаврила Сергеевич, доцент Московского литературного института и член бюро Московской организации Союза писателей. Он работал в Москве, а в Перми бывал наездами. Кроме лекций по русской литературе XX века, он проводил семинар по эстетике. Припоминается очень интересное собеседование по эстетике Гегеля. Запомнилась его лекция об Александре Блоке, где он представил развитие лирического героя поэта от «Стихов о Прекрасной Даме» до «Двенадцати».

 

В студенческие годы я интенсивно занимался английским языком, постоянно консультируясь у Николая Петровича Обнорского (родного брата академика Сергея Петровича Обнорского⁷, работавшего в Ленинграде). Я частенько бывал у него в кабинете, он заведовал библиотекой института. На его письменном столе красовались сувениры, которые он привез из Англии и которыми очень гордился.

 

*  *  *

Я шесть лет учился в Ленинграде (3 года в ЛИФЛИ и 3 года в аспирантуре ЛГУ). Год работал в Чебоксарах, около двух лет в Тюмени, но нигде я не сталкивался с органами Госбезопасности. Конечно, все мы были под контролем, но мы этого как-то не замечали. Совсем иная ситуация была в Перми. В здании пединститута был отдельный кабинет, в котором постоянно работал майор государственной безопасности, периодически вызывая отдельных студентов и преподавателей для беседы. Я вспоминаю, что допросы его были как-то не очень профессиональны. Например, он вызывает меня и говорит: «Вот вы дружите с Олей Артемьевой (он уже знал, с кем я дружил), скажите, какие у нее политические взгляды?» Это, конечно, было нелепо. Если я дружил с ней, то я не мог сказать ничего такого, что могло бы ее скомпрометировать. А с Олей (Ольгой Иосифовной) все было не просто. Однажды она дала мне брошюрку К. Каутского «Хлеб и свобода». Я прочел, пришел к ней, а Оля мне говорит: «Видишь, Каутский пишет, что социализм – это хлеб и свобода. А у нас ни хлеба, ни свободы». Оказалось, что Оля – один из организаторов социал-демократической группы. И предложила мне вступить в нее. «Мы достаем книги социал-демократических авторов и с этой целью вносим членские взносы на приобретение книг», – говорила она. Я ответил, что, во-первых, социал-демократы меня совершенно не интересуют, т.к.. я приехал заниматься литературой, а не сочинениями Карла Каутского. А во-вторых, предостерег я, в случае провала, она сама не только не будет иметь хлеба и свободы, но будет жестоко наказана. Я рассказал ей, что майор госбезопасности интересуется ее политическими взглядами, что я ему ответил: «Да что вы, товарищ майор! У нее врожденный талант актрисы. И она думает только о том, чтобы по окончании института пройти по конкурсу в какой-нибудь драматический театр».

 

К счастью, Оля благополучно прошла через все трудные годы, а в послевоенное время я как-то услышал по радио о выступлении заслуженной артистки Татарской АССР Ольги Артемьевой в Казанском театре русской драмы.

 

Когда я работал на бухгалтерских курсах, там также проявлял активность представитель службы госбезопасности. Как-то состоялось собрание преподавателей и сотрудников курсов. По тогдашней традиции закончилось принятием резолюции, которая имела стандартное для того времени заключение: «Общее собрание выражает уверенность, что вопрос “кто кого?” будет решен в пользу социализма». Преподавателя математики дернуло за язык спросить: «Что значит “кто кого?”» Оперативник вызвал меня в качестве свидетеля (для ареста требовалось два свидетеля). Я попытался объяснить, что математик совершенно аполитичный человек, газет не читает, поэтому никакого политического подтекста в его вопросе не было. И привел еще какой-то пример его полной политической безграмотности. Математик уцелел.

 

В июне 1933 года мы окончили институт, а в следующем году встретились уже в военной форме. Мы были призваны на действительную службу в команде одногодичников (окончившие вузы проходили военную службу за один год).

 

В ноябре 1934 года нас демобилизовали. Я сразу поехал в Ленинград и поступил на третий курс ЛИФЛИ. А Владимир поступил в аспирантуру Московского пединститута им. Ленина, где кафедрой зарубежной литературы заведовал известный германист Франц Петрович Шиллер (1898-1955), позднее сосланный в Сибирь. По окончании аспирантуры Владимир защитил диссертацию о творчестве Ибсена. Отныне он стал работать в области немецкой и скандинавской литератур. В 39-м и 40-м он работал в Пермском пединституте как зарубежник. В пермском «Библиографическом словаре» ошибочно указывается, что он читал русскую литературу.

 

Весной 1940 года, будучи аспирантом третьего курса, я получил приглашение из Свердловска прочесть заочникам курс западноевропейской литературы. По дороге я заехал в Пермь и провел два дня у Владимира⁸. Нам было о чем поговорить, но он рассказал мне одну любопытную историю. У него в гостях был его коллега по кафедре, который внимательно осмотрел квартиру, а потом вдруг задал вопрос: «Я не вижу портрета товарища Сталина». Владимир не растерялся, сказал, что он еще не успел купить. Он подвел меня к стене и сказал, что официальный портрет Сталина он покупать не стал, а купил картинку с изображением молодых Сталина и Молотова. Это выглядело менее официальным. Ситуация, характерная для того времени. Хорошо, что этот человек сказал это лично Владимиру, а не где-нибудь в общественном месте, что могло бы вызвать подозрение.

 

До начала войны оставалось меньше года. К счастью, мы оба уцелели. Я пережил первый самый трудный год Ленинградской блокады. Он перенес все тяготы фронтовой жизни. Меня с отекшими ногами эвакуировали из Ленинграда и вскоре отозвали на Лубянку для работы с военнопленными. (О работе с военнопленными у меня есть отдельный очерк).

 

Кандидатскую диссертацию («Эстетика Вакенродера») я защитил 24 июня 1941 года, на второй день мобилизации. Здесь особенно велика заслуга моего руководителя В.М. Жирмунского, который строго требовал, чтобы диссертация была закончена вовремя, на третьем году аспирантуры.

 

После демобилизации я был принят по конкурсу доцентом Московского библиотечного института, а в 1960 году по конкурсу стал старшим научным сотрудником Института мировой литературы им. Горького.

 

В 1959 году Владимир Петрович опубликовал обширный том под названием «Немецкая литература Просвещения» (465 стр.) и вскоре защитил ее в качестве докторской диссертации.

 

В 1963 году я опубликовал книгу «Георг Веерт и немецкая литература революции 1848 года», для создания которой воспользовался уникальными материалами библиотеки Института марксизма в Москве. Защитил ее как докторскую диссертацию в 1965 году.

 

Профессор Московского университета Владимир Петрович Неустроев скончался в октябре 1986 года в возрасте 75 лет. Одна из последних его работ – подготовка к публикации двухтомника избранных произведений шведского писателя Стриндберга (1986 г.).

 

Сергей Васильевич Тураев (г.р. 1911) – доктор филологических наук, профессор, Заслуженный деятель науки Российской Федерации (1992), автор научных монографий (Георг Веерт и немецкая литература революции 1948 года. М., 1963; От Просвещения к романтизму: Трансформация героев и жанров. М., 1983; Гете и формирование концепции мировой литературы. М., 1989; Революция во Франции и немецкая литература. М., 1997; Гете и его современники. М., 2002), учебных пособий (Введение в западноевропейскую литературу XVIII века. М., 1959; И.В. Гете. Очерк жизни и творчества. М., 1957), один из соавторов «Истории зарубежной литературы XIX века (М., 1982), составитель «Словаря литературоведческих терминов» (совместно с Л.И. Тимофеевым, 1974, 1988) – с 1922 по 1933 г. учился на филологическом факультете Пермского педагогического института. В октябре 2004 года он прислал на кафедру русской и зарубежной литературы «Библиографический указатель» своих работ, изданный Институтом мировой литературы Российской академии наук, и письмо, в котором называл запомнившихся преподавателей – В.В. Гиппиуса, А.А. Савича, А.П. Дьяконова, А.В. Миртова, Г.С. Федосеева, Н.П. Обнорского – и спрашивал о их судьбе. Мы послали Сергею Васильевичу «Биографический словарь» профессорско-преподавательского состава ПГПУ и обратились с просьбой, написать что-нибудь о тех временах. Сергей Васильевич прислал свои воспоминания, и оказалось, что не мы, а он может подкорректировать и дополнить сведения о тех, кто работал в Пермском государственном педагогическом университете и кем университет вправе гордиться. Может быть, кто-то из «помнящих» откликнется на эту публикацию.

 

-----

1. Гиппиус Василий Васильевич (1890-1942), выпускник историко-филологического факультета Петербургского университета (романо-германское отделение – 1912, славяно-русское – 1914). Печатался как поэт, критик и переводчик (псевдоним Вас. Галахов) в журналах «Гиперборей», «Новая жизнь», «Новый журнал для всех»; участвовал во многих литературных объединениях, был близок к акмеистам. Профессор, заведующий кафедрой новой русской литературы в Пермском университете (1922-1930); профессор Иркутского университета (1930); сотрудник Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР (с 1932); профессор Ленинградского университета (с 1933); член Союза советских писателей (с 1934); председатель Пушкинской комиссии АН СССР (1940-1942). Умер в блокадном Ленинграде. Автор исследований о творчестве Гоголя (1924), о литературном общении Пушкина с Гоголем, о Салтыкове-Щедрине и др. Участник подготовки полных академических собраний сочинений А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, М.Е. Салтыкова-Щедрина.
2. Савич Александр Антонович (1890-1957). Выпускник Московского университета (1917). Доцент кафедры русской истории Белорусского университета (1921-1924); доцент (1924) и профессор кафедры русской истории (1926) Пермского университета. С 1931 г. – заведующий кафедрой истории народов СССР в ПГПИ. В 1932 г. был переведен профессором в Ярославский педагогический институт. В последующие годы работал в вузах Минска, Москвы, в Институте истории АН СССР. Автор более 120 научных работ, в том числе книг «Прошлое Урала» (1925), «Соловецкая вотчина XV-XVII вв. Опыт изучения хозяйства и социальных отношений на крайнем русском севере в Древней Руси» (1927), «Очерки истории крестьянских волнений на Урале XVIII-XX вв.» (1931).
3. Коновалов Николай Алексеевич (1884-1942). Выпускник Петербургской духовной академии по историческому отделению психоневрологического института (1911), вольнослушатель историко-филологического факультета Петербургского университета. По рекомендации академика А.Ф. Кони, профессор Института живого слова (1918); профессор кафедры педагогики и психологии (1919), декан дошкольного отделения, ректор (1922) Вологодского педагогического института. Профессор кафедры психологии Пермского университета (1923-1931); декан дошкольного педагогического (1930-1938) и дефектологического (1935) факультетов, заведующий кафедрой психологии (1934-1938) ПГПИ. Магистерская диссертация «Иоганн Штурм и иезуитская школа XVII в.» (1916). Автор книги «Очерки по истории педагогики» (СПб., 1915), статей по проблемам психологии, педагогики, истории педагогики, дошкольного воспитания детей.
4. Стеблев А.П. (1875), выпускник филологического и исторического отделений Петербургского историко-филологического института (1901). Директор фундаментальной библиотеки и доцент литературного отделения ПГПИ (1933-1934).
5. Дьяконов Александр Петрович (1873-1943), выпускник Петербургской духовной академии по отделению гражданской истории (1887). Профессор кафедры истории церкви Пермского отделения Петроградского университета (1916), профессор кафедры всеобщей истории (1917-1930) и декан историко-филологического факультета; председатель Общества философских, исторических и социальных наук при Пермском университете (1917-1930); заведующий кафедрой всеобщей истории ПГПУ (1930-1932); профессор Рязанского пединститута (с 1932). Автор монографии «Иоанн Эфесский и его церковно-исторические труды» (1908).
6. Миртов Алексей Василькович (1886-1966), выпускник Казанского университета, Преподаватель Пермского университета (1929-1931); руководитель диалектологической комиссии «Научного этнографического общества»; декан общественно-литературного факультета ПГПИ (с 1931г.); профессор Горьковского университета. Автор учебника по истории русского языка для средней школы (1916 г.), «Донского словаря» (1929), книг «Категория рода в русском языке», «Говори правильно» (1961).
7. Обнорский Сергей Петрович (1888-1962) Выпускник Петербургского университета (1910), оставленный академиком А.А. Шахматовым для подготовки к профессорской деятельности. В 1916 г. командирован в Пермское отделение Петроградского университета, а в 1917 г. после открытия Пермского университета работал на кафедре славянской филологии в должности профессора. В 1922 г. вернулся в Петроградский университет. Один из редакторов «Словаря русского языка», который по плану А.А. Шахматова должен был включать словарный материал, представленный живыми говорами. Выдающийся славист, доктор филологических наук, профессор, академик АН СССР, действительный член Чешской и Болгарской академий. О Н.П. Обнорском сведений нет.
8. Неустроев В.П, исследователь зарубежной литературы (Литература скандинавских стран: 1870-1970. М., 1980), во второй половине 30-х годов был профессором русской литературы ПГПИ.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: