Встреча с пермяками 17 мая 2009 года
в Органном зале Пермской филармонии

 

 

     Здравствуйте. Я в Перми впервые, и приезд этот оказался для меня очень счастливым – прекрасным, красивым, насыщенным, радостным, страшно волнительным, сегодня уже полегче, но все-таки до сих пор волнения вчерашнего дня не оставляют меня…

     Сегодня опять сюрприз. Я вошла в этот зал, еще не наполненный, минут пятнадцать или двадцать назад и просто ахнула: что-то я в Москве такого зала не знаю, очень красиво, очень радостно, очень светло – ну, в общем, от Перми у меня впечатления вдохновляющие. И тот пессимизм, который сегодня многих посещает, он как-то… я понимаю, что и у вас, конечно, полно проблем, и у Исаакяна наверняка тоже проблемы в ежедневной работе, но, тем не менее, что-то в вашем городе есть такое хребетное…. В общем, спасибо.

     Я пыталась спросить у Георгия Георгиевича и у людей, которые участвуют в «Дягилевских сезонах», о чем мне с вами сегодня говорить, – мне сказали, что народ придет самый разный, разного возраста, разных профессий, разных интересов, и поэтому мне никакую определенную тему не предлагают, предлагают выбрать самой. А я не хочу. Не хочу выбирать за вас никакую тему. А хочу предоставить себя сегодня в ваше полное распоряжение. Буду отвечать на вопросы – любые, то есть я готова отвечать на любой вопрос, ответ на который мне хотя бы в какой-то мере ясен.

 

     Ну вот, я готова отвечать, а пока вы будете думать, что спросить, я буду читать записки, которые уже принесли, и обещаю вам ответить на все.

 

     Вопрос: Уважаемая Наталья Дмитриевна, оставил ли Александр Исаевич завещание и если да, то что в нем.

     Не слабо. Не слабо. (Смех.) Александр Исаевич оставил завещание, даже два. Одно – юридическое завещание, в котором написано, что все имущество, в чем бы оно ни состояло и где бы оно ни находилось, завещано супруге Солженицыной Наталье Дмитриевне. Так что оно короткое. Кроме того, он оставил завещание внутреннее – мне и сыновьям, но  пересказывать его я не буду, так как оно адресовано не вам. В общем, оно… (обращаясь к сыновьям) я бы сказала:  хорошо, что он его оставил, правда? Я сама собираюсь сделать то же самое – помимо имущественных распоряжений, еще оставить сыновьям нечто, что считаю важным.

     Вопрос: Мы очень мало знаем о вас. Вы всегда были в тени своего великого мужа. Расскажите, пожалуйста, о себе, о вашей жизни, о вашем счастье и служении.
 

 

 

     Москву я действительно очень люблю, несмотря на то что ее… У нее есть замечательное свойство: ее можно уродовать, сжигать, полосовать, перестраивать, ставить совершенно дикие памятники – она как-то все это переваривает и все равно остается лучшим городом в мире… после Перми. (Смех.)

     Ну, что о себе? Я родилась в 1939 году, за два года до войны. Когда мне было два года, а моей матери двадцать два, она стала вдовой, мой отец погиб на фронте. Были в эвакуации, как почти вся Москва, в 43-ем мы вернулись, в 46-ом году я поступила в школу, в одной и той же московской школе училась все десять лет, в 56-ом, в год двадцатого съезда, закончила ее и поступила на мехмат Московского университета. Поступила из протестных чувств, потому что  собиралась я на филфак или на истфак – это было ясно всем: учителям, и маме, и мне. Но после двадцатого съезда решила: нет, не пойду туда, где будут заставлять вступать в партию, и пошла на мехмат, потому что математику я всегда любила, она мне не только легко давалась – а я полюбила ее и с эстетической точки зрения, она меня завораживала своей красотой. Ну, я пошла на мехмат, кончила мехмат, работала с Колмогоровым – это был первый великий человек, с которым я близко общалась. Это отдельная история. Работала у него, поступила в аспирантуру. К тому времени, когда я закончила аспирантуру, в КГБ уже знали о моей тесной связи с Александром Исаевичем, и тут Ермолай уже должен был родиться, короче говоря, не дали мне пойти дальше по математической линии — и так Александр Исаевич обрел сто процентов моего времени в помощь ему. В 73-ем году у нас уже было три сына: Ермолай, Игнат и Степан, а в 74-ом году, в феврале, Александра Исаевича выслали – это часть моей биографии тоже, потому что я поехала вслед за ним, спустя шесть недель, и дальше мы прожили на Западе двадцать лет – сначала два с половиной года в Швейцарии, а потом в Америке. Вернулись в 94-ом году.

     Ну вот, если хотите знать еще какие-то детали, шлите отдельную записку.

     Еще я была спортсменкой, и даже, в юности, дважды чемпионкой СССР по академической гребле. (Аплодисменты.)

     Вопрос: Мы мало знаем об американской жизни Солженицына. Как она проходила? Что дала и что отняла?

     Наша американская жизнь была у родителей одна, а у детей до некоторой степени другая. Пускай они  сами рассказывают про свою американскую жизнь. А что касается нас – ну, что она дала? Прежде всего, она дала то, что Александр Исаевич долго прожил, потому что когда мы уезжали, он уже физически был в плохом состоянии,  у него было страшное давление, вообще казалось, что он не проживет долго. А эти годы дали ему возможность написать «Красное Колесо», которое он задумал, когда ему было  восемнадцать лет, в 36-ом году, и он много-много лет прожил под страхом давления, что не успеет. Я очень хорошо помню это ощущение, мы все жили под этим давлением – дети, может быть, не помнят, потому что они были маленькие. Только к середине, к концу 80-ых годов он понял, что он готов, вот сегодня готов предстать… что ему есть что ответить, так как он закончил эту работу.

     Бог ему подарил еще сколько-то жизни, работал он до последнего дня, в прямом смысле – до последнего дня. Степан был, к счастью, дома и видел, что, когда отец умер, на столе его остались еще в этот день написанные строки.

     Значит, американская жизнь дала Александру Исаевичу возможность закончить «Красное Колесо» – это главная работа всей жизни. Все предыдущее, и «Архипелаг ГУЛАГ», и все-все-все – это было необходимой данью тем людям, с которыми он воевал, с которыми сидел, это был долг – не только, конечно, долг, но все-таки это были как бы валуны на пути к задуманному им счастливому и мучительному роману, валуны, которые надо было откатить, и заработать этим право заниматься своей вымечтанной книгой. Так что он всю жизнь к ней шел, и это большой подарок, что смог до нее дойти и потом докатить «Колесо».

     Что Америка отняла? Она вас отняла. Она отняла годы на родине… Я человек общительный, а прожила 17,5 лет в лесу – не в переносном смысле, а в самом прямом, мальчики не дадут соврать, просто в лесу. Там на холмах люди живут. На одном холме один дом стоит, на другом холме – другой. Зимой огонек видно, а летом, когда листва, даже огоньков не видно – просто под небом в лесу. Я не могу сказать, что мне это далось тяжело, но только потому, что я очень любила то, чем мы занимались, очень любила эту работу, у меня жизнь была все время интересной, все время насыщенной, но все-таки я тосковала без людей, без живого общения. Александр Исаевич письма писал, телефон ненавидел, а я очень люблю поговорить по телефону, особенно живое общение люблю, но вот этого я была лишена надолго.

     Наши дети лишены были русской школы, русского детства, но, к счастью, – это ведь неизвестно было, как повернется, – но, к счастью, они вернулись. Мы никогда никаких лекций им не читали, они не слышали таких слов: «Ты должен любить свою родину, ты должен работать на Россию…», – таких слов они не слышали, но выросли, как мне кажется, именно с этим сознанием.  Просто потому, что так жили родители, без прокламаций, но они видели,  куда направлена работа,  и что работа увлекает, и это норма.

     Америка дала детям несколько языков, хорошее образование, но они остались русскими, что было для отца и для меня большой наградой, потому что в эмиграции дети очень быстро теряют язык и культуру и вообще понимание, зачем это ехать в Россию. Они не понимают, почему родина требует жертв от их молодых жизней, в то время как перед ними расстилается весь мир. Ну, хорошо, родители из другой страны – но почему я должен отдать кусок своей жизни, кусок своего сердца… Короче говоря, эмигрантские дети – это большая проблема для родителей, которые поздно спохватываются, что сохранение русского языка, русской культуры, русской готовности и умения общаться – всего того, что нам кажется совершенно нормальным, воздухом, которым мы дышим,  что это сохранение – битва, ежедневная битва, очень коварная, трудная...   Ну вот, нам это, слава богу, удалось, но мы, правда, всегда понимали, что детьми надо заниматься.

 

     Комментарии Ермолая Александровича Солженицына:

     Нам было пять, четыре и три года, когда мы попали в Америку. Нам повезло, что родители нам дали воспитание, как мама сказала, дома: мы видели родителей не только после работы, но и во время работы – это было важно. Мне было пять лет, отцу было около шестидесяти, когда я начинал помнить, какой он был. И вот для меня американское детство было сопряжено с тем, что он всегда писал. У него был летний домик около пруда, и мы носили маме от него страницы, которые мама печатала, так что мы даже были какой-то частью «производственного процесса». Мы выросли в штате Вермонт – место очень красивое, там было хорошо. Я должен тоже подтвердить, что родители никогда не говорили, что мы «должны» вернуться, — но смысл всей их работы был очень направлен на Россию, и, слава богу, так получилось, и история так сложилась, что стало можно вернуться, и я очень рад, что мы  живем на родине.

     Вопрос: Что для вас главное в подготовке полного собрания сочинений Александра Исаевича? Какие ранее не опубликованные сочинения в него войдут? На какой срок издания вы рассчитываете?
 

     Начну с того, что это не «полное» собрание сочинений, оно начиналось и было спланировано нами вместе с Александром Исаевичем при его жизни, а при жизни «полных» не бывает, даже после смерти еще долго полных не бывает. Это 30-томное собрание сочинений, в которое, по нашему замыслу, должны были войти все законченные произведения. Сейчас издатели меня уговаривают напечатать и неоконченные, но надо подумать. Пока надо выпустить те тридцать томов, которые мы намечали. Уже вышли девять, в этом году выйдет еще шесть. В этом Собрании будет четыре тома ранее не печатавшихся вещей. А именно, в этом году выйдет «Дневник Р-17»  – это дневник романа о революции 17-го года, дневник «Красного Колеса».  Это, во всяком случае в русской литературе, жанр уникальный, такой 25-летний  собеседник Александра Исаевича в его работе над романом.  Дневник не ежедневный, хотя иногда записи идут день за днем. Помимо литературоведов, которым, несомненно, это будет интересно, независимо от отношения к Солженицыну, потому что  эти записи допускают  в творческий процесс, — это будет интересно и людям, которые просто хотят понять, что это был за человек.  Его сильная личность обросла большим количеством мифов  и легенд, что не удивительно, — но многие из них не попадают в точку. Вот этот дневник, мне кажется,  многое откроет…  во-первых, он писался не для печатания, а во-вторых, он писался много-много лет.    К такому дневнику есть доверие. Будет видно, что за человек был этот писатель. Считают, что он всегда знал наперед всякое решение и никогда не менял свою точку зрения, а  в этих записях – страдающий, сомневающийся, бесконечно неуверенный в правильном выборе решения человек. В общем, выпустим в этом году. Тем, кто захочет прочитать, это будет интересно и неожиданно.

     Кроме этого, еще не опубликован третий том мемуаров – Александр Исаевич написал мемуарную книгу о жизни в России после нашего возвращения в 1994 году. Она называется «Иное время – иное бремя». Без бремени ему жить не удавалось.  Из этой книги два маленьких отрывка печатались несколько лет назад в «Известиях», эти мемуары чуть-чуть меньше по объему, чем предыдущие. Затем у Александра Исаевича есть так называемая «Литературная коллекция». Это не литературно-критические статьи – это впечатления читателя, который в данном случае оказался писателем.  Тот факт, что он писатель, влиял на то, что при чтении он пытался понять, какую задачу ставил перед собой автор и затем  оценить, насколько это автору удалось. Часть этих читательских заметок публиковалась в журнале «Новый мир», примерно четвертая часть опубликована, так что это будут два тома собрания сочинений, и полтора из них никогда не публиковались. Еще том публицистики: он много выступал здесь, после возвращения на родину, было много встреч – на целый том набирается материалов, кое-что тоже еще не было опубликовано.

     Сроки – самый трудный вопрос. Ну вот, в этом году, надеюсь, будет опубликована уже половина, это не так мало. Помощников у меня нет, я готовлю тексты одна… Ну, не знаю, как скоро, будем стараться через несколько лет завершить эту работу.

 

 

     Ну, вообще, уместно говорить о любом писателе, если его читают. Сейчас преимущественно издают книги, которые продаются. Если этого писателя покупают, значит, у него есть своя аудитория, поэтому уместно говорить о каждом писателе, который завоевал свою аудиторию. Вопрос в том, есть ли мне что об этом сказать.  Сказать-то есть что, но это далеко нас уведет, а просто перечень имен – это несправедливо. Ну и вообще, я не литературный критик, я только Солженицына всю жизнь критиковала.  Несомненно, есть очень интересные писатели. Другое дело, что нынешнее время неблагоприятно для литературы, это время журналистов, это время публицистов. Так всегда было во времена больших потрясений в обществе. Литература начинается на некотором отстоянии от бурных, от роковых лет. Нужно чуть-чуть отойти – тогда начинается литература, которая остается. Конечно, попутная литература тоже существует всегда, но это мы сейчас не обсуждаем.

 

 

     Ну, это история такая. Александр Исаевич верил. Он впервые об этом сказал публично в Стокгольме на пресс-конференции в 1974 году, когда он получал Нобелевскую премию, которую ему дали в 70-ом году, но тогда он не поехал, а когда его уже выслали, в первый же декабрь после высылки, он поехал в Стокгольм и получил Нобелевскую премию. Там была, конечно, большая пресс-конференция, и его спросили, как он видит свое будущее на Западе. Он сказал: « Я  свое будущее на Западе еще не очень представляю. Пока буду работать, но я думаю, что через несколько лет вернусь на родину». Это было воспринято так, словно говорит романтик, поэт – хоть и пишет прозу, но в душе поэт. Понятно, что Советский Союз – монолит, скала, ясно, что человек, высланный за «Архипелаг ГУЛАГ», вернуться при своей жизни не сможет. Надо спросить у сыновей, что они по этому поводу думали, но и я, и моя мать, двое взрослых людей, были заражены этой верой Александра Исаевича. Просто мы полагались на то, что у него, наверное, есть какие-то иные пути познания, понимания реальности, чем у нас. Раз он так уверен – ну, наверное, ему как-то дано об этом знать. Мы доверяли ему, его ощущениям, и тоже верили.

     А вот когда началась афганская война, конец 70-х, 80-ые годы, пересажали всех, кого можно было пересажать, духота доносилась и до нас туда страшная, – короче говоря, я в этот момент заколебалась очень сильно и немножко, как бы, предъявила ему счет, и Александр Исаевич, так виновато улыбаясь, говорил: «Действительно, не могу объяснить, аргументов у меня нет, не знаю, как это может произойти, но наше возвращение я вижу, я просто вижу, как мы возвращаемся».

     Вот, он оказался прав.

 

 

     Если не лукавить, то, конечно, застрельщиком всегда был Александр Исаевич. Я вот до сих пор считаю, что у нас ни одной девочки нет, потому что мы никогда не могли договориться ни об одном женском имени. Я насмерть стояла, что те имена, которые он предлагает, я принять не могу. А технически это происходило так. Александр Исаевич писал на бумаге столбиком имена, которые он предлагает, и давал мне право вычеркивать. Я вычеркивала то, что уж никак не могла принять, оставалось еще, скажем, семь – восемь имен, и у нас такой «семинар» происходил по поводу оставшихся имен. Я не уверена, что наши дети нам особенно за это благодарны (смех), но, как бы то ни было, деться уже некуда. В любом случае,  они все — Александровичи.

 

 

     Вообще-то на «Пилораму» я собираюсь обязательно. Александр Исаевич был, и Ермолай был, а я не была. Обязательно поеду, у меня там друзья сидели, так что поеду, но не в этом году, потому что уже май, а намеченные шесть томов еще не сданы. Когда я летела сюда, ехала в аэропорт в Москве, как раз раздался звонок главного редактора, который мне сказал: «Ну что, уже середина мая, и где же хотя бы первый из этих шести томов?» В общем, я вынуждена отказываться от всего, от чего можно отказаться. Отказаться от приглашения Георгия Исаакяна приехать на мировую премьеру «Одного дня Ивана Денисовича» я была не в силах и не вправе, но приехать на «Пилораму» – пока, в этом году – я все-таки отказываюсь.

     Вот вопросы об опере… Георгий Георгиевич, скажите что-нибудь…

 

     Георгий Исаакян: Можно я воспользуюсь тем, что у меня микрофон, и вместо этого задам вопрос. Я понимаю, что записки раньше поступили, но воспользуюсь служебным положением… У меня вопрос, не относящийся ни к фестивалю, ни вообще к сфере искусства, – как вы думаете, почему такая фундаментальная, как мне кажется, работа по осознанию того, что происходит в России и куда она должна двигаться, – «Как нам обустроить Россию» – почему она катастрофически была замолчана, закрыта, забыта, было сделано все, чтобы ни одна из мыслей, высказанных в этом труде, не проросла на этой территории?

 

     Да, история, конечно, печальная, и если лаконично, то дело было так. Статью напечатали колоссальным тиражом – 27 миллионов экземпляров напечатала «Комсомольская правда», и «Литературка» – меньшее количество. Два издателя: один покойный, Саша Афанасьев, а другой – нынешний главный редактор «Российской газеты» Владислав Фронин, были в большой эйфории по поводу того, что первыми печатали большую статью Солженицына после стольких лет изгнания, это само по себе было такой стремительной ласточкой, свидетельство перемен.  Статью привез в Россию старший сын в 90-ом году, в сентябре. Они очень оперативно ее напечатали. Я была все время на связи, они звонили, мы с ними детально разговаривали, и они говорили: вот, вы себе не представляете, у нас за первые две недели просто мешки писем приходят, мы будем их публиковать каждый день, выделим подвал в газете, будем публиковать дискуссию всенародную. Александр Исаевич был просто счастлив.  Он очень много работал над этой статьей, изучал, консультировался, в экономике он был не очень осведомлен, занимался больше государственным правом и государственным строительством – в общем, в эту статью действительно вложено очень много толковых вещей. Он не настаивал на том, что он в каждом пункте прав. Но он мечтал о том, чтобы граждане начали думать. Вот наступили перемены – а как дальше жить? Митинг – это не форма жизни. Вот мы митингуем – а как мы дальше будем жить? как мы будем учить своих детей? как мы будем распоряжаться общим хозяйством и богатством – оно было, по крайней мере формально, общее, а как это будет теперь? Что будет со школой? Что будет с медициной? Что будет с союзом национальностей, который наверняка даст трещину, – для него это было очевидно, это было очевидно всем, кто сидел в лагерях, потому там что люди говорили то, что думали на самом деле, а не то, что писалось в газетах. Он понимал, что Западная Украина будет откалываться, что Прибалтика будет откалываться. Так или иначе, он очень надеялся на всенародное обсуждение.  Но оно почти мгновенно пресеклось. Через неделю уже.  В «Комсомолке» напечатали один раз шесть писем, и еще один раз шесть писем. И все. Как потом выяснилось, то ли Горбачев лично, то ли Вадим Медведев сказал: давайте не будем проводить никакой дискуссии... Короче говоря, просто сказали: цыц,  ничего обсуждать не будем. Как я понимаю, это не было направлено лично против Солженицына, просто дали понять: вы что, всерьез решили, что у нас уже другая страна? будем  тут обсуждать,  мало ли кто чего брякнет – все и обсуждать?  Сами наши лидеры перестройки настолько еще не перестроились тогда, что не были готовы к широкой дискуссии. Что, и правда, совсем не просто: есть люди малообразованные, есть люди больные, есть просто глупые – всякие есть; действительно, подряд весь поток печатать нельзя, но тогда надо ставить очень грамотных экспертов, которые будут все это фильтровать.  Короче говоря, вылезать из советского прошлого нам всем очень трудно.  Их тоже можно понять. Оправдать трудно, но понять можно. Так что всякое обсуждение было прикрыто.

     Почему в последующие годы, никто не обратил внимания на эти разработки, не знаю, у меня прямых отношений с властью нет, мне некого спросить. Наверное, считают, что это уже история – 90-ый год, уже двадцать лет прошло. Как умеем, так и живем. Чего там советоваться. Наверное, так думают.

 

 

     «Август Четырнадцатого» Александр Исаевич написал в России, и большую часть «Октября», но, действительно, за границей он работал в архиве в Гуверовском институте, больше всего там, но не только – и в Йеле, и в Гарварде, и он обнаружил там массу материалов.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: