Всего ближе к существу языка поэты,
не обязательно те, кто пишет стихами.
В.Бибихин

     Совершенно естественно, что язык есть объект изучения и основной «персонаж» лингвистического дискурса. Но может ли анализировать проблемы философии языка поэт? Каковы возможности такого анализа? Остается ли в этом случае литература литературой? Цель этой работы я вижу не столько в ответах на поставленные вопросы, сколько в привлечении внимания к возникшему в рамках философско-художественного дискурса нового направления с еще не устоявшимся обозначением – филологическая (лингвистическая) поэзия. Речь пойдет о текстах польского Нобелевского лауреата (1980 г.) Чеслава Милоша – поэта, все еще не вошедшего в пространство русскоязычной культуры (по причинам малого количества переводов, достаточной сложности и жанровой неопределенности его текстов).

     К филологической поэзии¹ относятся тексты, в которых представлено художественное отображение, в том числе, проблем языка, интерпретации,  инструментов наррации и др. Возникновение этого направления можно рассматривать как естественное продолжение «лингвистического поворота» в философии, обозначенного в середине ХХ в. Р.Рорти. Сейчас, в начале ХХI в., уже следует говорить о лингвистическом повороте в культуре в целом. Предпосылкой его стало осознание непреложного факта: человек есть «языковое существо». Язык является домом бытия как такового (М.Хайдеггер) и домом для самого человека (Ч.Милош), язык – это инструмент, позволяющий человеку отображать и познавать данный ему мир. Более того, по Х.Л.Борхесу, язык обеспечивает не только существование человека: его уход  (умирание) также связан с языком. Проблематикой языка пронизана современная семиотика, теория коммуникации, теория познания, педагогика, искусствоведение. Произошло качественное расширение понятий «язык», «текст», «интерпретация», «дискурс», «перевод»: вся культура рассматривается как пространство языков и текстов, пространство переводов и интерпретаций (Ю.Лотман, У.Эко и др.). Думаю, что сущность лингвистического поворота в культуре нельзя сводить к экспансии лингвистики. Формирование общего интеллектуального («лингвистического») поля в гуманитарных исследованиях и в художественных практиках, выбор языка в качестве их «персонажа» связаны с необходимостью познания серии возможностей: языка-инструмента, языка-дома и самого человека, творящего свой мир посредством языка.

     Филологическая поэзия как таковая отмечена особым вниманием к языку как инструменту выражения и формирования мысли. Однако определение четких рамок этого направления связано с большими трудностями. Сегодня можно говорить о существовании, по крайней мере, двух его ветвей.

     Первая ветвь: к филологической поэзии относят себя те, кто проявляет внимание к «планам выражения» своих текстов в аспекте потенциальных возможностей грамматики и словотворчества². Здесь, по замечанию Ч.Милоша, поэты ощущают себя лобачевскими нового, «другого» языка; их поэзия превращается в лингвистическое упражнение, в забаву, где слово можно «вывернуть» из пределов грамматики (Miłosz 1983, 29). В диалоге с Томасом Венцлова Милош отмечал абсолютную «экзотичность» такого поэта, как Мирон Бялошевский, говоря, что его язык есть трудно понимаемый «язык в языке»: trudno zrozumiały «język w języku» (Venclova 1978). В качестве доказательства Милош цитирует Бялошевского: słów niepotraf niepewny cozrobień (слов неуверенный немог здесь-творитель)³. Эту ветвь филологической поэзии можно определить как «лабораторию языка», где происходит «анализ» спектра вероятностных возможностей его грамматики и словаря. Такое понимание позволяет включить в данное направление и практику перевода теологических и философских текстов, поскольку именно в опытах перевода канонической и философской литературы происходит расширение потенциала принимающего языка (Автономова 2008). Отметим, что и сам Ч.Милош, сделавший для польской культуры новые переводы Библии и Евангелия, рассматривал свой труд как опыт создания современного (польского) языка для теологии и философии.

     Вторую ветвь филологической поэзии составляет литература, где язык выступает самим предметом – даже не отображения, а практически исследования. Такая «художественная» филология берет начало еще от Симеона Полоцкого. Рефлексии о языке есть и в «Песне пра зубра» белорусского поэта эпохи Возрождения Мiколы Гусоўскага. А в ХХ в. – это многие тексты Ч.Милоша, Х.Л.Борхеса, И.Бродского, М.Павича. Об этих авторах можно сказать одно: они часто создавали тексты «взамен» философских и филологических трактатов. Или по-иному: исследования в области философии языка, философии текста осуществлялись в пространстве художественного дискурса, писались как поэмы, эссе, новеллы, краткие поэтические формы. В них, казалось бы, не свойственные философскому и научному анализу сюжетность и метафоричность позволили «абстракциям» теории языка  обрести телесность, а следовательно приблизить филологию даже к тем, кто никогда не считал себя филологом.

     Еще одно предварительное замечание, касающееся методологических трудностей. Говоря о филологической поэзии, мы не говорим о филологии, философии языка и др. Тексты Милоша, посвященные проблемам языка, – это тексты поэта, а не лингвиста. Здесь следует подавить неизбежное желание сопоставить точки зрения на язык «чистой» лингвистики (философии языка) и взгляд поэта, поскольку они существуют в культуре как взаимодополняющие, а не конкурирующие. Речь не о том, где – в науке или поэзии – дано «истинное» описание языка, а о том, какими возможностями интерпретации языка обладают ученый и художник-философ.

     Выдвижение «лингвистической составляющей» в центр образной системы Чеслава Милоша может объясняться следующими причинами. Как человек, для которого владение языком есть суть профессиональных занятий, он не мог не думать об устройстве языка – своего инструмента и своего «дома». Отчасти влияние могло оказать и очень непродолжительное по времени филологическое университетское образование⁴. Как энциклопедически начитанный человек и человек с гипертекстовым способом мышления, Милош находил возможным сделать понятийно-терминологическую систему научных и философских исследований  персонажами текстов художественных. Как художник, он хотел дать научным абстракциям антропоморфное измерение:

posługuje się poezja językiem, który pozwala uwolnić się z gorsetu pojęciowego właściwego traktatom teologicznym, przekroczyć granice suchych, abstrakcyjnych wywodów (поэзия пользуется языком, позволяющим ей снять с себя понятийный корсет, характерный для теологических трактатов, и выйти за границы сухих и абстрактных доказательств).

     Необходимость и возможность перекинуть мосты между теориями современной науки и сферами культуры и искусства часто обсуждалась в ходе личных встреч трех великих поэтов ХХ в. – Ч.Милоша, И.Бродского, Т.Венцловы.

     Во многих текстах Чеслава Милоша язык –  и ведущая тема размышлений, и персонаж. С композиционной точки зрения, Милош использует практику отдельных «филологических включений». Так, в книгах «Piesek przydrożny» («Придорожная собачонка»), «Ziemia Ulro» («Земля Ульро») и др. – это эссе как пространства размышления об истинности языкового отображения мира, о сущности человеческих языков. Сам Милош обозначил этот жанр как zadania do przemyślenia (своего рода уроки мышления), noty (заметки), epigrafy. Проблемам языка посвящены многие поэтические тексты («Esse», «Sens», «Sroczość» и др.), поэмы («Gdzie wschodzi słońce i kędy zapada», «Na trąbach i na cytrze»).

     Важно отметить, что Милоша не интересует какая-либо отдельная лингвистическая проблема. Он интерпретирует целый спектр вопросов философии языка и текста: это знаковая природа языка, вопросы истинности языкового / текстового отображения, проблемы номинации единичных и общих объектов, «анализ» стилистических и когнитивных возможностей языков философии и теологии, проблема лингвистических универсалий, вопрос разграничения и онтологического статуса значений и смыслов и др. К «анализу» этих вопросов Милош подходит как философ, показывая связанность их в один понятийный узел. По существу, в границах «единого авторского текста», можно говорить о существовании филологического текста Чеслава Милоша. Пусть этот текст и не обладает дискретностью, не имеет собственных границ, и читать его можно только устанавливая содержательные связи между отдельными произведениями поэта.

     В рамках данной статьи я представлю художественный способ интерпретации только одного «лингвистического» вопроса. Это проблема истинности языкового отображения, которая у Милоша обозначена метафорически: uchwycić słowami rzeczywistość (достичь словом мира)⁵.

     Милош считал, что для поэта обсуждение проблемы отношения языка к миру является не только естественным, но и неизбежным:

jako poeta jestem powołany do nadawania rzeczom i wydarzeniom ich prawdziwego imienia – как поэт, я призван создавать истинные имена для вещей и событий («Ziemia Ulro»).

     Читая Чеслава Милоша, мы сталкиваемся с кажущейся парадоксальностью. Тема истинности языка и мира, которой прочерчена вся история философии, разрабатывается им в пространстве литературы в жанрах небольших эссе, стихотворных форм, заметок, а не многостраничных трактатов. Стилистика безошибочно позволяет нам узнать в авторе поэта:

Od młodości staralem się uchwycić słowami rzeczywistość, ... i nigdy to się nie udawało, dlatego każdy mój wiersz uważam za zadatek niespełnionego dzieła. Wcześnie odkryłem nieprzyleganie języka do tego, czym naprawdę jesteśmy… jakieś wielkie na niby podtrzymywane przez książki... I każda moja próba powiedzenia czegoś rzeczywistego kończyła się tak samo, zagnaniem mnie z powrotem w opłotki formy, niby owcy odbijającej się od stada (Со времен молодости я пытался достичь словом реальность … но никогда мне это не удавалось, и потому каждое свое стихотворение рассматриваю как начало, аванс еще не написанного произведения. Я рано открыл для себя, что язык не может отразить то, чем мы в действительности являемся… что язык – это сфера «будто», поддерживаемая литературой… И каждый мой опыт сказать нечто истинное заканчивался неизбежным возвращением в границы формы, как это происходит у отбившейся от стада овцы. – «Jasności promieniste»).

     Композиционное основание данного текста составляет спектр взаимно соотнесенных понятий: язык, мир, степень адекватности языкового отображения, власть языка и формы над субъектом речи. Это позволяет делать вывод о том, что Милош не ставит точку на констатации факта несоответствия языкового знака отображаемой ситуации, а «анализирует» процесс употребления языка.

     Uchwycić słowami rzeczywistość (достичь словом реальность, мир) – это метафора абсолютного иконизма, или предела истинности в номинации, когда знак сливается с вещью, позволяя человеку познать ее душу. В «Теологическом трактате» («Traktat teologiczny») сказано, что создавать подобные знаки способен только pan stworzenia (Бог).

     В отличие от «чистых» философов, Милош понимает истинность не только как соответствие языкового знака и вещи «на расстоянии», но и как возможность в действительности прикасаться словом к миру. Однако правда нашего существования заключается в том, что текст не может совместиться с ситуацией, которую он описывает. Знак приближается к вещи (это есть «жест» языка), но не касается ее; мы остаемся в пространстве языковых форм, не в силах выйти в реальность. Это истинность na niby – как будто, словно. Такое положение вещей находит в стилистике Милоша предельно четкое и трудно переводимое метафорическое обозначение: nieprzyleganie języka (невозможность «приложить» языковое высказывание к ситуации, совместить с нею). В «Теологическом трактате» Милош в связи с этим замечает: поэзия (слово) подобно птице бьется о стекло языка.

     Непосредственное, т.е. внеязыковое, или «обнаженное» познание мира (doznanie nagie), оказывается невозможным: наше знание всегда неточно и ограничено возможностями языка (wiedza o rzeczach boskich, jaką może zdobyć człowiek, jest gruba, niedokładna, ... ograniczona możliwościami języka («Ziemia Ulro»). Язык, по Милошу, инструмент, но одновременно и препятствие для  нашего восприятия (język zawsze stoi na przeszkodzie naszej percepcji). Милош неоднократно приводит вариации на тему семиотической аксиомы о дистанции между языком и реальностью:

     Jest to poza wyrazami jakiego kolwiek języka ... – все остается за границами какого угодно языка («Heraklit»);

     Co można wyrazić? Nic nie można wyrazić –  что можно выразить? Ничего …(«Notatnik»);

     Człowiek nieprzetłumaczalny na słowa – человек, которого невозможно перевести в слово («Rozmowa z Jeanne») и др.

     Причины этой ситуации Милош видит в следующем:

     1. Рациональность языковой системы часто заставляет нас думать исключительно в категориях «до» и «после» (myśleć, posługując się kategoriami «przed» i «po» – «Traktat teologiczny»), а также, даже помимо нашего желания, говорить о классе предметов, а не о единичности существования. Язык предлагает нам для обозначения общих и единичных предметов одно и то же имя. Знак устанавливает референциальную связь не с конкретным предметом, а с типом, и потому в языке нет имен, адекватных индивидным объектам:

Opisywać chciałem ten, nie inny kosz warzywa ...
Opisywać chciałem ją, nie inną ...
Nadaremnie próbowałem, bo zostaje wielokrotny kosz warzywa.
I nie ona, której skórę właśnie może ja kochałem, ale forma gramatyczna … – Я хотел описать именно эту корзину… именно эту девушку… Напрасные попытки – вновь и вновь возникает только ряд корзин, и не та девушка, чью кожу любил именно я, – а только грамматическая форма («Na trąbach i na cytrze»).

     Ч.Милош многократно подчеркивает, что языку не знакома единственность конкретной ситуации (język nie zna poszczególnych wypadków). Язык превращает мир в некий каталог именований («The Witness of Poetry»), уводит нас в лабиринт, где правят законы его собственной логики. Как следствие, мир видится нами исключительно сквозь призму языка и культуры как некое предуготованное изображение:

     ... dożyłem epoki, kiedy słowo nie odnosi się do rzeczy, na przyklad drzewa, tylko do tekstu o drzewie, który to tekst począł się z tekstu o drzewie, i tak dale j– Я дожил до эпохи, когда слово уже не относится к вещи, например, к дереву, а только к тексту о дереве, который берет свое начало от текста о дереве и т.д.  («Jasności promieniste»).

     2. Ограниченность возможностей языкового дейксиса. Несмотря на наличие в языке дейктических средств, нам очень немногое в мире удается «отметить» в языковой форме. Не все случаи употребления языка проверяются в соотнесении с определенной ситуацией: всегда существует знак, значимый исключительно в системе языка и не прилагаемый к миру. Мир есть скорее заявленная языком возможность. Действительным референтом означивания может выступать не столько физический объект, сколько универсалия (bezgraniczny, niewyczerpany świecie form – безграничный, бездонный мир форм). Милош воспроизводит положение средневековых реалистов о том, что первичным существованием все-таки обладает не конкретная вещь, а ее идея, из которой развивается весь класс подобных вещей.

     3. Милош считает, что, с одной стороны, язык «редуцирует» и приводит к универсальным типам все множественные варианты индивидуального, а с другой, оказывается в такой же степени несоразмерным и в отношении общих предметов. Вербальный знак лишь объявляет об их существовании (сорочесть как имя идеи класса сорок), не приоткрывая для нас их сущности. Поэтому птица, будучи уже названной этим словом, продолжает свое существование вне этого имени и за его границами:

ptak trwa niczemu nie podobny, obojętny na dźwięk ... poza nazwą, bez nazwy – птица существует, оставаясь равнодушной к звуку своего имени… за пределами имени, без имени… «Oda do ptaka»).

     Слово, таким образом, не может проникнуть ни в мир физических вещей, ни в мир идей.

     4. Язык (Милош здесь воспроизводит М.Хайдеггера) надо рассматривать не только как инструмент, который всю жизнь можно оттачивать, но и в семиотическом плане: язык как среда, как дом, как единственно реальная реальность.  В нескончаемом философско-семиотическом споре о том, какая из двух реальностей реальнее (мир или знаковые системы), Милош занимает определенную позицию: даже самое физически явленное событие – лишь тень, по сравнению с зафиксировавшим его высказыванием. Язык накрывает мир бархатным одеянием, без которого мир останется ничем:

... język rozwijał swoje aksamitne pasmo, po to, żeby zakryć to, co bez niego równałoby się nic – язык раскрывал бархатную накидку, чтобы укрыть то, что без него осталось бы небытием («Piesek przydrożny»).

     Невозможность достижения вербальным знаком мира представлено Милошем через понятие дистанции, возникающей между вещью и ее языковым воплощением (dystans pomiędzy światem a wypowiedzią). Заметим, что в логической модели семантического треугольника (Г.Фреге) также отмечено понятие дистанции: между знаком и вещью субъект помещает свое представление о ней.

     В последних текстах Милоша («Druga przestrzeń», «Piesek przydrożny») мысль о несоразмерности языка миру звучит уже не пессимистично. Эта тональность отличает Милоша от большинства философов. Поэт не останавливается на констатации факта «невыразимости». Несоразмерность между языком и реальностью существует изначально: there is a basic incompatibility between language and reality (Miłosz 1983, 74). Принимая это положение дел, мы с пониманием относимся к «правилам игры» – употребления языка и стилистическим формулам определенных исторических периодов.

     Приведем некоторые положения поэта, которые дают новый поворот философским обсуждениям проблемы языковой истинности.

taka jest zasada poezji,
dystans między tym, co się wie
i tym, co się wyjawia -
в том и задача поэзии,
создавать дистанцию
между тем, что знаем, и что актуализируется
(«Traktat teologiczny»).

     Несмотря на очевидные «плюсы» языковой неадекватности Милош осознает, что язык и поэт продолжают находиться в состоянии «страстной погони за действительностью» («The Witness of Poetry»). Идеалом поэтического отображения была бы ситуация номинации «без» поддержки материального знака:

Być samym czystym patrzeniem bez nazwy – чистое восприятие, без имени  («To jedno»).

     В «Теологическом трактате» у Милоша есть упоминание о теории «чистого» языка Я.Бёме и Э.Сведенборга (język aniołów, komunikacja bez żadnego pośrednictwa – язык ангелов. Коммуникация без посредника). Милош отмечает свое постоянное стремление преодолеть границы языка (dążenie poza wyraz). Вспомним, что неопозитивизм также выдвигал идею создания логически совершенного языка, который «прямо достает до реальности» (Б.Рассел). Это была бы возможность выхода в язык как таковой – недостижимый предмет лингвистики, а также возможность создания универсального языка философии и теологии.

     Признавая сам факт языковой недостижимости мира, Милош делает выбор между диктатом языка и верностью реальности в пользу власти языка над субъектом («The Witness of Poetry»). Этот выбор предопределен, прежде всего, проблемой существования самой реальности, Поэт неоднократно упоминает о желании «достичь словом реальности», замечая, что реальность – это не только конкретная птица, но и птица как таковая, и Бог, и что из этого «списка» два последних объекта, по определению, не могут получить истинную номинацию. Более того, если поэт хочет «заключить в слово» конкретную птицу, обеспечив ей практически материальное существование в языке, то именно в номинации  он и отбирает у птицы ее материальность. Имя вещи, знак не есть сама вещь. Не случайно в «Имени розы» У. Эко сказано, что в истории остаются лишь имена вещей и событий. Тогда стоит ли протестовать против конвенций языка и стилистики, условностей, правил, форм, если они составляют структурную суть посредника-инструмента? Милош говорит, что в  творчестве мы не столько «дотрагиваемся до мира», сколько обретаем красоту как таковую, красоту чистых форм.

     Подведем некоторые итоги. Что же дает художественный способ обсуждения вопросов философии языка? Несомненно, филологическая поэзия Милоша обладает дидактической значимостью. Милоша можно цитировать в качестве примеров на занятиях по философии, теоретической лингвистике. Тексты Милоша позволяют «увидеть», как работает механизм языка, как человек живет в языке и с языком. Одновременно важно, что размышления Ч.Милоша о языковом отображении мира отражают общий контекст современной лингвистики и философии: установку на отход от соссюровской модели замкнутого самого на себе языка, на анализ языка в соотнесении его с человеком и миром, на стремление постигать бытие через манифестацию его в языке. При этом Милош объединяет в единое целое два вида познавательной деятельности человека – науку и художественное творчество, которые начинают работать по принципу взаимодополнительности. Тогда надо ли задавать вопросы: кто же все-таки Милош – поэт или мыслитель, говорящий о проблемах языка? Ведь важно другое. Подобная художественно-философская практика раздвигает тематические и стилистические границы как литературы, так и научного дискурса, заставляя художника и исследователя вырабатывать принципиально новые подходы к описанию и познанию мира.

 

Литература:

1.    Автономова Н. Познание и перевод. Опыты философии языка. М.: РОССПЭН, 2008.
2.    Cz. Ziemia Ulro. Kraków: Znak, 2000.
3.    Miłosz Cz. Piesek przydrożny // Zeszyty literackie, 2005, № 5.
4.    Miłosz Cz. Jasności promieniste // Zeszyty literackie, 2005, № 5.
5.    Miłosz Cz. The Witness of Poetry.  Harvard University Press, 1983.
6.    Miłosz Cz. Traktat teologiczny // Miłosz Cz. Druga przestrzeń. Kraków: Znak, 2002.
7.    Venclova T. Czeslaw Milosz: Despaire and Grace // World Literature Today. Vol. 52, No. 3, Fall 1978, p. 391-395.

 

 

 

-----

1. Далее я буду пользоваться этим обозначением, одновременно понимая поэзию, в широком смысле, как художественное творчество.

2. Именно в таком контексте можно говорить о петербургской филологической поэзии, американской школе лингвистической поэзии, творчестве футуристов, поэзии Мирона Бялошевского, краковском авангардизме, неолингвистической варшавской группе поэтов (2002) и др.

3. Здесь и далее перевод мой. – Е.Б.

4. Милош год проучился на отделении польской филологии Вильнюсского университета, перейдя затем на юридический факультет.

5. Проблемам «художественной филологии» посвящена серия статей автора: Проблемы знака и именования в поэтической онтологии Чеслава Милоша // Исследование славянских языков и литератур в высшей школе. М., МГУ, 2003. С. 56-60. Знак и вещь в поэтической онтологии Чеслава Милоша // Филолог. Научно-методический журнал Пермского гос. университета. Вып. 6, 2005. С. 58-63. Проблемы философии языка в интерпретации Х.Л.Борхеса // Вопросы лингвистики, педагогики и методики преподавания иностранных языков. Ижевск, Удмуртский гос. ун-т, 2006. С. 56-67. Проблемы номинации общих и единичных объектов в интерпретации Чеслава Милоша // Вестник ПГУ: Пермь, 2006. Problemy filozofii języka w twórczości Czesława Miłosza // Чеслав Милош из перспективы XXI века. Каунас, 2006. С. 48-60. и  др.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: