Журнал - Интернет-журнал "Филолог"

Главная > Выпуск № 8 > Сюжет еды в романе М.Е. СалтыковаЩедрина - Господа Головлевы

Анастасия Павлова

Сюжет еды в романе М.Е. Салтыкова-Щедрина
«Господа Головлевы»

Творчество М.Е. Салтыкова-Щедрина занимает существенное место в школьной программе. Между тем изучение его произведений ведется, как правило, в одном направлении: Салтыкова рассматривают как великого сатирика, чьи творения прочно связаны с современной ему действительностью и почти неотделимы от нее. В этой связи наибольшее внимание уделяется разбору предмета осмеяний – тех устаревших реалий, которые малопонятны в настоящее время. Однако именно сейчас, когда многое известное современникам Салтыкова забылось, есть возможность «воскресить» произведения писателя, взглянув на них по-новому, и перенести акцент с устойчивого определения «писатель-сатирик» на иное – «писатель-философ». Новый взгляд и поиск новых смыслов приводит к неожиданным выводам, позволяет осветить привычную образность писателя с нетривиальных сторон.

Категории «слова» и «еды» парадоксальным образом оказываются соединены в художественной реальности щедринского текста. Обращение с едой, свойственное Головлевым, – то же, что и их кощунственное отношение к слову, которое лишается своей сакральной функции и сводится к бездумному разглагольствованию во время обедов. Как только Головлевы перестают есть или едят мало, их словоохотливость пропадает, они становятся молчаливыми. На поминках о Павле Владимирыче можно проследить последовательное чередование разговора и поедания: «Подают другое кушанье: ветчину с горошком. Иудушка пользуется этим случаем, чтоб возобновить прерванный разговор», «Иудушка словно нарочно медлит: поест, потом положит ножик и вилку, покалякает, потом опять поест, и опять покалякает» [1;101]. Проводя время за обедами и чаепитиями, Головлевы тем самым, не отдавая себе в том отчета, пытаются насытиться и духовно, восполнить ту внутреннюю пустоту, которая осталась в их физических телах; иными словами, еда и чай пытаются занять пустующее место души.

По М.М. Бахтину ¹, пиршественные образы «…существенным образом связаны со словом, с мудрой беседой, с веселой истиной», «между словом и пиром существует исконная связь» [2;310]. Речи в романе Щедрина являются неотъемлемым атрибутом застолий, и это связывает их с архаической образностью. «Рабле был совершенно убежден в том, что свободную и откровенную истину можно высказать только в атмосфере пира и только в тоне застольной беседы, ибо, помимо всяких соображений осторожности, только эта атмосфера и этот тон отвечали и самому существу истины…» [2;313]. В данном случае архаический смысл приобретает противоположное значение: застольные беседы в устах Головлевых не только не являются носителями истины, но всякий раз подменяют истину, являя ложь и пустословие. Речи Иудушки сплошь посвящены религиозной этике и морали, все священные истины в его устах искажаются, коверкаются, – десакрализуются. Пир допускает такое обращение со словом, осмеяние религиозных символов и т.д., но это должно служить раскрепощению человека, избавлению его от страхов. В случае с Головлевыми такое поведение не связано с ободряющим и исцеляющим смехом, весельем как средством преодоления смерти, поэтому речи Иудушки приобретают характер святотатства, и не способствуют телесному раскрепощению. Отсюда – угнетенность вместо веселья, не разгул и ощущение единства во время пира, а необъяснимая тоска и одиночество, оторванность от всех и вся.

Еда в «Господах Головлевых» призвана поддерживать жизнь «умирающих» людей, а с ними жизнь целого мира, который медленно приближается к разрушению. Вследствие этого еда приобретает специфические качества и характеристики – полуживые люди едят «полумертвую» пищу. Поэтому столь желанная и необходимая для Головлевых еда часто оказывается малосъедобной, испорченной: «Выпивши, Степан Владимирыч принимается за колбасу, которая оказывается твердою, как камень, соленую, как сама соль..» [1;25], «Головлев с усилием грызет колбасу и, наконец, прожевывает один кусок» [1;26], «Огурчики-то еще хороши, только сверху немножко, словно, поослизли, припахивают...» [1;46], «Сколько, брат, она добра перегноила – страсть!» [1;47], «Свежего запасу пропасть, а она и не прикоснется в нему, покуда всей старой гнили не приест!», «Добрая-то добрая <...> только вот солониной протухшей кормит!» [1;48]. Имеет значение и то, что места для хранения еды представляют из себя лабиринт, в котором всё пропадает и портится: «...у головлевской барыни была выстроена целая линия погребов, кладовых и амбаров; все они были полным полнехоньки, и немало было в них порченного материала, к которому приступить нельзя было ради гнилого запаха» [1;46].

Одной из сторон ущербности рисуемого автором мира является то, что герои романа «вступают» в особые «отношения» с едой. Иллюстрацией может служить дорожная беседа Степана с попутчиками: «...англичанин с англичанином об заклад побился, что дохлую кошку съест – и съел! <…> А то еще один англичанин об заклад бился, что целый год одним сахаром питаться будет» [1;26], «Однажды с поручиком Гремыкиным даже на пари побился, что сряду пятнадцать дупелей съем – и выиграл!» [1;35]. В свою очередь сын Иудушки рассказывает, как он разыграл папашу: «…надрезали в просвире дно, вынули мякиш да чухонского масла и положили!» [1;90]. Также слово Иудушки сравнивается автором с «камнем, поданным голодному человеку» [1;135]. Герои романа вынуждены употреблять испорченную, «искаженную» пищу, и поскольку такая пища поддерживает жизнь, постольку ее употребление влечет за собой телесные искажения, ведущие к утрате как внешнего, так и внутреннего человеческого облика.

Головлевы редко обходятся без фраз, в которых так или иначе не была бы упомянута еда. Названия блюд, продуктов и всего, что связано с пищей и ее употреблением, составляет основной источник лексического запаса героев, который они используют и для общения между собой, и для формулировки важных для себя жизненных истин, и даже для описания своего состояния – довольства, радости или же смятения, страха: «...для кого я припасаю! ночей не досыпаю, куска не доедаю...» [1;17], «Не в том, впрочем, дело – а как бы закуски теперь добыть» [1;25], «Ни плошки, ни ложки – ничего теперь у меня нет...» [1;48], «…сколько раз порывалась она предупредить, раскрыть сыну глаза насчет чая, сахару, масла!» [1;70] и т.д.

Сытость – это то, что помогает погрузиться в сон, т.е. забыться, отречься от настоящего, от реальности. Воспоминания героев о прошлом, как и фантазии и мечты о будущем, также зачастую связаны с едой, ее обилием или недостатком: «Принесет Евпраксеюшка икорки закусить – Арина Петровна и насчет икорки случай вспомнит» [1;210]. Степан Владимирович вспоминает о своем «дяденьке», который «жил в людской и ел из одной чашки с собакой Трезоркой», и про тетеньку, которая «умерла «от умеренности», потому что Арина Петровна корила ее каждым куском, съедаемым, за обедом...» [1;29]. «Мы конины не едим, а татары – свининой брезгают. Вот в Париже, сказывают, крыс во время осады ели» [1;101]. В момент, когда Степану захотелось вдруг с приездом братьев зайти в дом и вернуться к прежней жизни, он думает «послушать, как они будут говорить с маменькой, подсмотреть, что им будут подавать за обедом <...> броситься маменьке в ноги, вымолить ее прощение и потом, на радостях, пожалуй, съесть и упитанного тельца» [1;34]. После отмены крепостного права Арине Петровне представляется: «…ходит она по пустому дому, а людишки забрались в людскую и жрут! Жрать надоест – под стол бросают! То покажется, что заглянула она в погреб, а там Юлька с Фешкой так-то за обе щеки уписывают, так-то уписывают!» [1;64]; «Прожорливость», желание «полакомиться, «хороший кусок, покой, беседа с живыми людьми» [1;112] – все эти атрибуты прошлой жизни становятся предметом вожделения лишенной человеческого участия Арины Петровны. Начав наведываться в Головлево, Арина Петровна «Отведывала с Иудушкой и индюшек, и уток; спала всласть и ночью, и после обеда, и отводила душу в бесконечных разговорах о пустяках…» [1;114]. Так Арина Петровна возвращает себе утраченное спокойствие и равновесие.

Мотив еды в романе, несомненно, восходит к архаическому ритуалу. О.М. Фрейденберг ² писала об архаическом осмыслении еды, проявляющемся, к примеру, в обряде литургии: «О том, что еда и питье являются главным элементом всех религиозных праздников, знали уже древние» [3;63], «Священник приготовляет сперва сосуды – бокал, блюдо, нож и т.д., а затем хлеб и вино для будущего "причащения", евхаристии. Хлеб, который он приготовляет, считается "агнцем" и "телом Христа"», Не случайно в церкви стол становится «величайшей "святыней", "святая святых", "престолом"…» [3;53]. В контексте наших рассуждений важно, что «…семантика хлеба как "живота вечного, сшедшего с небес", как символа спасения от смерти и воскресения, особенно ясна в обряде особого пасхального хлеба, связанного с образом воскресения…» [3;53]. Роман «Господа Головлевы» в значительной степени трансформирует эту сакральную традицию. «Трапеза» сводится к рядовому бытовому событию, притом значительно огрубленному, низведенному до чрезмерного, бессмысленного поглощения. С одной стороны – обряд, строгий и канонический, непосредственно связанный с духовной жизнью; с другой – привычка, почти рефлекторное поведение. К тому же трапеза как священный ритуал сопровождалась «диалогами, чтением священных текстов, символическими действиями» [3;54]; Головлевы же сопровождают свой «ритуал» бессмысленными разговорами, «заменяют» молитву праздным и душегубительным пустословием. И если традиционно обряд преломления хлеба за одним столом членами семьи, определенного сообщества, был связан с идеей воскресения, то в романе Щедрина напротив: совместное поедание и питье сопровождаются процессом медленного умирания. Более того, автор не просто десакрализует священный обряд, переворачивает и профанирует его: для Головлевых еда не выполняет даже своего прямого назначения – она не насыщает, а, напротив, опустошает персонажей, не поддерживает жизнь, а участвует в ее изничтожении.

Все нравственные, этические и эстетические представления Головлевых связаны с едой: ее запасанием, приготовлением, употреблением, отсюда и особенность их общения, отсюда проистекает их образ мыслей. В связи с этим отказ от пищи является важным показателем перелома, произошедшего в том или ином персонаже. Такой перелом переживают в разное время все герои: первым – Степан, потом Павел, затем Арина Петровна: Порфирий Петрович «пытался распалить ее воображение представлением о рыжичках, карасиках и прочих головлевских соблазнах, но она только загадочно улыбалась на его предложения» [1;155], «…Арина Петровна уже с месяц почти ничего не ест, а со вчерашнего дня и вовсе отказалась от пищи» [1;156]. Равнодушие к еде – главный признак усталости от жизни в мире Головлевых.

Одним из пороков персонажей романа является «сладострастие» в том значении, которое вычленяется непосредственно из корня слова: герои испытывают «греховное влечение» к сладкому. Арина Петровна говорит о себе: «Мне и тепленько, и сытенько у тебя, и даже ежели из сладенького чего-нибудь захочется – все у меня есть!» [1;79]; «Всегда я икорку любила – вот и теперь, по милости твоей, полакомлюсь!» [1;114], «…и пожуировать бы, и сладенького бы скушать…» [1;94]. Это «сладенькое» как символ искушения связано также с речами Иудушки, в которых изобилуют слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами, добавляющие «приторности» самому звучанию речи. Во многом именно поэтому окружающие не могут слушать Иудушку, испытывая состояние и физической, и духовной тошноты, как будто от перенасыщения пищей. По отношению к голосу и самому облику Иудушки часто применяется эпитет «масляный»: «В ее глаза бросилось осклабляющееся, слюнявое лицо Иудушки, все словно маслом подернутое, все проникнутое каким-то плотоядным внутренним сиянием» [1;66], «И как живой звенел в ее ушах маслянисто-пронзительный голос Иудушки…» [1;81], «…ответил Порфирий Владимирыч, которого глаза вдруг подернулись масленым отблеском» [1;163]. Беспрестанно перечисляя названия продуктов – икорка, капустка, курочка, – Иудушка уже одними только словами заполняет, «насыщает» пространство вокруг и внутри себя.

Бахтин объясняет, почему в системе человеческой культуры образу пира присуща «такая исключительная и универсальная роль»: «Еда и питье – одно из важнейших проявлений жизни гротескного тела <…> Здесь человек торжествовал над миром, он поглощал его, а не его поглощали; граница между человеком и миром стиралась здесь в положительном для человека смысле» [2;310]. «Могучая тенденция к изобилию и к всенародности налична в каждом образе еды и питья у Рабле, она определяет оформление этих образов, их положительный гиперболизм, их торжественно-веселый тон» [2;307]. У Салтыкова изображение поглощения еды тоже гиперболизировано, но все положительные моменты, свойственные древнему восприятию еды, стираются и заменяются отрицательными смыслами.

Обратимся к еще одному аспекту ритуального употребления пищи. Трапеза связана с идеей жертвоприношения. В романе Щедрина смерть каждого персонажа можно трактовать как жертву во имя грядущего возрождения: «…действо еды есть одновременно и жертвоприношение и нечто, связанное с образами рождения, соединения полов, смертью и воскресением…» [3;56]. В первобытном обществе акт поедания часто сопрягался с принесением в жертву человека (ребенка) во имя воскресения. Головлевы также будто «съедают» друг друга: «…акт смерти и акт еды все время встает перед нами в виде устойчивого и непреодолимого омонима» [3;61]. «Убийство, разрывание, съедание не только животного, но бога и человека, особенно близкого, родного, становится осмысленным. Когда бог убивает перворожденного, или человек убивает человека – это ведет к его воскресению…» [3;61]. По отношению к людям в романе Щедрина употребляются те же слова (протухший, испорченный, гнилой), что и по отношению к еде. Люди делятся на «свежих» и «протухших». Например, мечтания Евпраксеюшки о ласковых словах «милого»: «…ишь, мол, ты белая да рассыпчатая!» [1;233]); Арина Петровна говорит о самой себе «…ведь и я не огрызок; как-никак, а и меня пристроить ведь надобно» [1;65], «Молодые люди в упор глядят на сироток, словно пожрать их хотят…» [1;93]. Уменьшительные имена молодых людей – Петенька, Володенька, Аннинька, Любинька – попадают в один ряд с названиями «провизийцы на пропитание», со всеми огурчиками, курочками, индюшками, кваском. Так Арина Петровна вспоминает «о птице, которая откармливалась в Головлеве на скотном дворе» [1;112], а именно с птицами зачастую сравниваются герои.

Бахтин отмечает еще одну существенную сторону пиршественных образов, важную также и для романа Салтыкова, – «особая связь еды со смертью и с преисподней. Слово «умереть» в числе прочих своих значений значило также и «быть поглощенным», «быть съеденным». Образ преисподней у Рабле неразрывно сплетается с образами еды и питья» [2;332]. Кроме того, в древности существовали особые «могильные изображения трапез мертвых». «Как образ бессмертия и преодоления смерти, трапеза является именно на гробовых изображениях…» [3;62]. Связь застолья с мотивом пира мертвых в «Господах Головлевых» наиболее очевидна, т.к. все герои один за другим умирают, и даже будучи живыми, своим образом жизни, а также внешним обликом напоминают «полумертвых».

Переплетение мотивов воскресения и смерти, рождения и жертвоприношения, делают метафору еды всеобъемлющей: «Образ рождающей смерти вызывает образ круговорота, в котором то, что погибает, вновь нарождается; рождение, да и смерть, служат формами вечной жизни, бессмертия, возврата из нового состояния в старое и из старого в новое», «Проглатывая, человек оживляет объект еды, оживая и сам, 'еда' – метафора жизни и воскресения», «С едой, таким образом, связано представление о преодолении смерти, об обновлении жизни, о воскресении» [3;63]. Чрезвычайно важен для романа Щедрина тот момент, что «…в народном творчестве смерть никогда не служит завершением» [2;330]. С едой тесно связано представление о воскресении, о том, что всё умирающее возрождается вновь. Идея всеобщего умирания у Салтыкова свидетельствует о мысли автора о таком же всеобщем, всеобъемлющем возрождении, которое должно затем последовать. Описание этого возрождения не входит в авторский замысел, потому как картины умирания сами по себе являются знаком возрождения, воскресения. Таким образом, смерть указывает на новую жизнь: «…еда получает семантику космогоническую, смерти и обновления вселенной, а в ней всего общества и каждого человека в отдельности…» [3;63-64].

Писатель переосмысляет в свете своих идей и художественных задач устоявшиеся в веках представления о роли еды, а также застольных бесед, об их значении в настоящую эпоху, какой ее видит автор романа «Господа Головлевы». Таким образом, произведение Салтыкова выходит далеко за рамки критического осмысления конкретной социальной действительности современной ему России. Писатель обращается к первоосновам всего мира, заново осмысляя старые представления, и как бы подводя черту под ними, под тем миропорядком, который сложился в древности и просуществовал до настоящего момента.

-----

1 . Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. Изд-во Художественная литература, М. – 1990. 543 с.

2 . Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра., Изд-во «Лабиринт», М. : 1997, 445 с.

Библиография

     1. Салтыков-Щедрин, М.Е. Господа Головлевы / М.Е. Салтыков-Щедрин. – Петрозаводск : Гос. изд-во Карело-Финской ССР, 1955. – 304 с.
     2. Бахтин, М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса / М.М.Бахтин. – М. : Художественная литература, 1990. - 543 с.
     3. Фрейденберг, О.М. Поэтика сюжета и жанра / О.М.Фрейденберг. – М. : Лабиринт, 1997. – 445 с.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева

Архив «Филолога»:

Анастасия Павлова

Сюжет еды в романе М.Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы»

Сюжет еды в романе М.Е. Салтыкова-Щедрина
«Господа Головлевы»