Сестер Цветаевых постоянно сравнивают, настойчиво доказывая порою, что Анастасия Ивановна была высокоталантливой личностью, оригинальной писательницей, философски мыслящим летописцем своей эпохи. Бесспорно, это так. Но себя и свою жизнь  после ГУЛАГа и поселения она целиком посвятила тому, чтобы сохранить духовное наследие Цветаевской семьи, воссоздать ту культурную и творческую атмосферу, в которой сформировалась, раскрылась как великий поэт ее старшая сестра Марина.

 

Когда представилась возможность встретиться с Анастасией Ивановной  и Ариадной Сергеевной Эфрон и убедиться в неопровержимости того, что неоглядная даль художественного мира Марины Цветаевой была просто недоступна взору всех остальных, возникло осознанное желание записать всё, о чём говорилось, сохранить в памяти неповторимые интонации их голосов, запечатлеть в слове вдохновенный облик удивительных «собеседниц» и «наследниц» цветаевского Слова.  В главе «Последнее о Марине», включаемую ныне во все издания «Воспоминаний», Анастасия Ивановна Цветаева поведала об одной из наших московских встреч осенью 1971 года.

Тогда мы решали судьбу «елабужского гвоздя», на котором в затянутой петле вечером 31 августа 1941 года Марину Ивановну обнаружила хозяйка (по другим сведениям - хозяин) последней квартиры поэта в Елабуге.  Для того, чтобы сохранить этот гвоздь, его пришлось вынуть из балки сеней (к сожалению, до наших дней  не сохранившихся): дом Бродельщиковых (ул. Жданова, 20, современный адрес - ул. Малая Покровская, 20) за короткое время  (с августа 1970 г. по май 1971 г.) был продан и перепродан людям, чрезвычайно далеким от литературы и вряд ли в полной мере осмысливавшим значимость всего того, что связано с именем Цветаевой.

Если раньше у Бродельщиковых, которых в 1960-е посещало много людей (как местных, так и приезжих), исчезали мелкие вещи домашнего обихода и кухонная утварь, к которым прикасались руки Марины Ивановны, то теперь в металлолом сдавались кровати из «комнатушки» за перегородкой, в которую поселили 21 августа 1941 года Цветаеву вместе с сыном Георгием, раздавались и  продавались стулья (в числе которых был и тот, который обнаружила хозяйка дома на месте гибели поэта) и многое, многое другое. Отчаянные попытки сохранить дом и интерьер - готовый, в сущности, музей! - успехом не увенчались.

 

С просьбой посодействовать тому, чтобы дом был выкуплен государством, я обращался в Союз писателей СССР, в «Литературную газету», к отдельным известным в то время ревнителям сохранности литературных памятников (И.Л. Андроникову, например), в адрес «Поэтической тетради» Всесоюзного радио и т.д., но ни на одно письмо так и не получил ответа. Была, правда, необычная просьба из редакции «Литературной газеты» (скорее, личного, чем официального характера) - выпилить часть балки вместе с гвоздем (в частном доме!) и каким-то образом доставить в Москву… Организовать коллективный сбор пожертвований на последний дом Цветаевой  в тех условиях, когда статьи в местную газету  тщательно проверялись и долгое время находились в отделе пропаганды и агитации райкома КПСС, оказалось абсолютно безнадежным делом.

Когда каким-то чудом вышедшую 1 сентября 1972 года газету  «Новая Кама» с подготовленной мною полосой «День Памяти М.И. Цветаевой», я передавал новым хозяевам дома - Полтановым, их  пятнадцатилетний сын Александр с помощью обычного инструмента - рычага извлек из балки сеней кованный, граненый гвоздь - безмолвный свидетель эпохальной трагедии не вписавшегося в «новый порядок» Поэта. Очередные владельцы дома, конечно же, не знали, с какой страшной трагедией связан этот кустарный гвоздь, как и вообще не догадывались о нераскрытых тайнах тридцатилетней давности, о которых молчали стены ветшающего строения, а поэтому легко могли бы расстаться с мемориальным артефактом по просьбе случайных или корыстных людей… Он хранился у меня несколько месяцев в конверте вместе со всеми другими цветаевскими материалами. «Елабужский гвоздь», которому незадолго до того побывавший в прикамском городке Евгений Евтушенко посвятил стихи, вызывал у меня чувство дисгармонии, тревожное ощущение неотвратимости беды и незащищённости от неё…

Известие  о гвозде почему-то взволновало Анастасию Ивановну Цветаеву: не обращая внимания на мои слова о том, что эту печальную реликвию я сохранил, чтобы передать в музей (гвоздь я предлагал многим учреждениям культуры, имеющим хотя бы опосредованное отношение  к Цветаевым, но мои намерения и стремления наталкивались на глухую стену равнодушия и безразличия) или родным Марины Ивановны, она в достаточно резком тоне, весьма далеком от лирической интонации тех страниц «Воспоминаний», где писала об этом, потребовала передать Ариадне Сергеевне Эфрон единственное, реально существующее, неопровержимое свидетельство гибели Цветаевой: «Вы должны гвоздь обязательно отдать дочери Марины - Але. Всё по праву наследования должно принадлежать ей». Затем сразу же позвонила Ариадне Сергеевне, и через минуту мы говорили  с ней так, как будто знали друг друга многие годы.  Ариадна Сергеевна расспрашивала меня о Елабуге, о неприглядном, типовом надгробии, около года назад появившемся на месте поставленного  Анастасией Ивановной в 1960 г. креста с надписью «В этой стороне кладбища похоронена Марина Ивановна Цветаева…».

 

Анастасия Ивановна ходила в волнении вокруг телефона, находившегося в углу общего коридора, и нетерпеливо повторяла: «Говорите, говорите скорее о гвозде…».

Нашей с нею встрече (это было в октябре 1971 года) предшествовало эпистолярное знакомство. Летом 1969 года я послал из Елабуги Анастасии Ивановне письмо, в котором  просил помочь в поисках места захоронения Цветаевой и прислать публикации об отце и сестре для кафедры русской и зарубежной литературы Елабужского педагогического института, где, будучи начинающим вузовским преподавателем и ученым-литературоведом, работал в 1968 - 1971 годах.

 

Обратиться к Анастасии Ивановне пришлось потому, что в Елабуге к концу «оттепели» шестидесятых годов имя поэта хотя и не замалчивалось, но и не вызывало искреннего интереса. Сдержанное отношение к М.И. Цветаевой даже со стороны специалистов-филологов, отсутствие живого участия  в её посмертной судьбе краеведов, специалистов музейного и библиотечного дела, работников образования объяснялось тем, что повышенное внимание к культуре «серебряного века», а тем более к деятелям этой культуры, которые были в оппозиции к новому режиму или покинули страну после 1917 года, откровенно не поощрялось властями. В своем ответном послании Анастасия Ивановна писала о том, что в 1960 г. «не удалось найти могилу». «Знаю только, – уточнила она, – что в правой части кладбища, у стены», приблизительно в том месте, где и поставила крест «Марининого любимого цвета - зеленоватой бирюзы», который «приняла как судьбу».

 

Хорошо помню маленькую комнатку Анастасии Ивановны в густонаселенной коммунальной квартире большого дома старой постройки около метро «Маяковская» (прежний адрес: ул. Горького, д. 26/1). В ней царила атмосфера творческой работы и старческой небрежной хранимости: много ящичков, всяких мелочей, камешков, давно отживших свой короткий век цветов. Черный большой рояль занимал все жизненное пространство. В левом углу - шкафы с книгами в несколько этажей, около маленького, темного окна - импровизированный письменный столик. На стенах - копии портретов Марины Цветаевой, Пушкина, Пастернака, родителей - Ивана Владимировича и Марии Александровны. Над роялем - единственная подлинная, недавняя по времени работа - портрет А.И. Цветаевой, написанный маслом. Привлекал внимание большой карандашный рисунок, на котором была изображена юная Марина Цветаева: челка, взгляд надменно-насмешливый - чуть-чуть! - и вместе с тем серьезный, непререкаемо честный. Оказывается, Анастасия Ивановна рисовала его в Сибири (или на Дальнем Востоке) по клеткам - с маленькой Марининой фотографии и благодаря ему не так остро чувствовала одиночество. «Особенно удались глаза, взгляд», - говорила Цветаева. В этом облике, в этом взгляде ничто ещё не предвещает ни боли, ни утрат, ни ухода. Юная жизнь запечатлена в состоянии торжествующего настоящего, в тот момент, когда в душе еще только пробуждается сомнение в гармоническом настрое человеческого мира и в целесообразности неумолимых законов бытия…

На рояле - гора книг; лежат открытые, с дарственными надписями, с автографами: сборник Павла Антокольского, «Вечерние огни» Фета, подаренные Д.Д. Благим…  Стоя у рояля - локти на крышку, - маленькая, сухонькая А.И. Цветаева читает нараспев ранние шедевры Марины Цветаевой, те, что читали когда-то вдвоем…

 

Я ее не просил об этом, она сама вдруг предложила: «Послушайте, как мы с Мариной вдвоем читали:

Над миром вечерних видений
Мы, дети, сегодня цари.
Спускаются длинные тени,
Горят за окном фонари…

Мы цепи таинственной звенья,
Нам духом  в борьбе не упасть…

И ещё:

Гул предвечерний в заре
                        догорающей
В сумерках зимнего дня.
Третий звонок. Торопись,
                      отъезжающий
Помни меня!..

 

Своеобразная манера чтения. Нет прихотливой «аранжировки», есть мелодия: она равномерно повышается  и понижается. Мелодия, на первый взгляд, однотонная, однообразная, но невероятно богатая по нюансировке, обновляемая смыслом, бесконечными возможностями вариаций и трактовок. У поэтов существует кастовая манера читать стихи «по-художнически» претенциозно… Здесь, наоборот, все просто и «не ярко», без ложной патетики. Никакого актерства: снова мелодия, снова ее логически-смысловое завершение. Ритм четкий, граненый, чуть торопливый…

Спрашиваю, нравится ли Анастасии Ивановне чтение Татьяны Дорониной, очень многим открывшей недоступный до того многосложный поэтический мир Цветаевой. Она, имея в виду не конкретный, а обобщенный образ исполнительниц, сердито и недовольно в ответ: «…выходят на эстраду с папиросочкой, в брючках и, Боже, что, как  говорят! Выделяют то, что Марина не выделяла, не выделяют главное…». Вспомнила, что одна чтица в поисках адекватных интерпретаций цветаевской лирики приходила советоваться, как надо читать: у нее еще что-то получается.

Рассказывала о том, сколь много потеряла при аресте. Был в рукописи роман (или два), был архив, дневники, черновые варианты - всё взяли! Утрачено ли это? сохранилось ли?  и где находится? - неизвестно. Вспоминала, как в это трудное время ее поддерживала вера в Бога, вызывавшая удивление у следователя-атеиста, и как она открыто говорила ему, что Господь посылает ей испытание и что каждому воздастся на высшем суде.

Рассматриваю книги, рисунки, рукописи, расположенные повсюду. Вот маленькая акварель: Крым, морской пейзаж. «Это акварель Макса Волошина», - сообщает Анастасия Ивановна. Среди писем, бумаг - подлинник Волошина! Может ведь потеряться… Анастасия Ивановна - с горьким сожалением: «При аресте две большие акварели Макса взяли. Так и пропали они…».

Разговаривать с Цветаевой трудно: соседи постоянно приглашают к телефону. Часто выходит из комнаты, оставляя  наедине с книгами и только что вышедшим сигнальным экземпляром «Воспоминаний». Читаю о последней встрече сестер Цветаевых в Париже. После 1927 года судьба развела их по разным дорогам. Не суждено было увидеться и после возвращения Марины Ивановны на Родину.

Заходит речь о надгробии, установленном на месте предполагаемой могилы Цветаевой в Елабуге, где с 1960 года стоял «зеленовато-бирюзовый» крест.  Анастасия Ивановна говорит о том, почему выбрала именно это условное место - у раздвоенной сосны. В Пихтовке (Новосибирская область), где пришлось отбывать многолетнюю ссылку, случайно обратила внимание на могилу неизвестной юной женщины около сосны с раздвоенным стволом и восприняла эту могилу и это дерево как некий обобщенный образ - символ святой, преждевременно оборвавшейся жизни, непреходящей скорби, несправедливо отторгнутой от радости и счастья женской души… В Пихтовке (о жизни там А.И. Цветаева говорила мало, но сказала, что жилось тяжело) отбывал ссылку священнослужитель. Он потом отпел Марину Ивановну, освятил землю того самого места и прислал горстку, чтобы положить на условную могилу в Елабуге.  

«Цветаевское» ярко проявлялось в Анастасии Ивановне во время наших московских встреч начала 1970-х годов. К Марине Ивановне она испытывала трепетные чувства, говорила о ней с уважением, даже почтительно, безошибочно оценивая масштабы и уникальность её художественного дара, значимость для русской и мировой культуры, не по-сестрински, а на языке поэтического восторга, слогом профессионального литератора, ощущающего себя в атмосфере постоянного сотворчества. Могло даже сложиться впечатление, что у Анастасии Ивановны и не было своей семьи, своих детей, своих забот - хотя это, конечно, не так; она неизменно возвращалась к прошлому, все ее мысли и слова были полны воспоминаний о Марине Ивановне, о Цветаевых. «Почему так часто сравнивают Марину с Ахматовой, с современными поэтами?.. - обращается ко мне, словно размышляя  вслух. - Марина боготворила Ахматову, умела принести себя в жертву возвеличенному ею поэту и человеку. Но разве можно сравнить Ахматову с Цветаевой? Она и у?же, и однообразнее…».

Поражали Цветаеву-младшую вкусы и пристрастия современного читателя, ориентация на официально признанные имена. «Недавно один преподаватель рассказывал, - с нескрываемым удивлением говорила она, – что им в институте имени Крупской (Московский областной педагогический институт им. Н.К. Крупской. - В.Г.) на курсах переподготовки доказывали, что лучший советский писатель - Кочетов. Но ведь его же никто не читает и не любит?!..».

Переживая сложности творческой работы, Анастасия Ивановна сокрушалась: «Редактор моей книги „Воспоминания” выбрасывала из рукописи целые главы… Их пришлось заменить мемуарами о Горьком. Этот материал они с радостью  включили, а тот, которым заканчивалась книга, так и не вошел, может быть, и не войдет никогда». «Хорошо, - говорю, - что книга вообще  увидела свет». - «Сама удивляюсь, - отвечает она, – как все это получилось». Свои «Воспоминания» Цветаева так и не видела в свободной продаже. Рассказывала, что в «Книжном мире», где искала их, ей ответили: «Книги нет. Зачем спрашиваете? Вы же знаете, что это уникальное издание!». - «Разве эту книгу вы читали? Как же можете об этом судить?!», - ответила Анастасия Ивановна. «А в другом магазине сообщили, – делилась она со мной своей обидой, - что все экземпляры закуплены районным партархивом». Очень огорчало Анастасию Ивановну то, что «Воспоминания» на «черном рынке» продавались по 15 рублей (цена книги - 1р. 19 коп. - В.Г.): «Подумать только! Это в нашей-то стране! И как такое могли допустить?!». С улыбкой говорила по поводу того, что многие восторженно отзывались о языке книги: «Почему так восхищаются? Обыкновенный русский язык. Или уже совсем разучились писать?..»

…Перелистывая «Воспоминания», останавливаю свой взгляд на портрете А.И. Цветаевой. Здесь он подправлен ретушью, в облике, если сравнивать с фотографией, лежащей тут же, на столе, улавливаются изменения: лицо более строгое и менее доброе. «Смотрите, - говорит Анастасия Ивановна, - на этом фото я гораздо лучше, взгляд добрее. А в книге - какая-то хмурая, улыбка почти исчезла». Через минуту - паузу: «И хорошо!.. Буду я им улыбаться на всю Европу за то, что они со мною и всеми нами сделали…»

 

Разговор прерывает телефонный звонок и голос соседки из коридора -опять приглашают Анастасию Ивановну. Вернувшись в комнату, она делится со мною новостью, не скрывая при этом снисходительно мягкой иронии: «Звонил Завадский, хвалил „Воспоминания”. Беру трубку и слышу: «Вас беспокоит Юрий Александрович Завадский…». И придумали же такую пошлость: «Вас беспокоит…». Да, теперь он стал знаменитостью… Я ведь его еще совсем юным помню, он был моложе Марины, мой ровесник… Юрий Александрович… Я его быстро на место поставила: «А, - говорю, - Юрочка Завадский, здравствуйте!..». Ещё один гость Анастасии Ивановны, - работник Музея изобразительных искусств им. А.С. Пушкина (Цветаевского музея!), - который к моему приходу уже находился в комнате, вспомнил, что в одном из произведений автобиографической прозы, пока неизвестном читателям, - в «Повести о Сонечке» - Марина Цветаева в памфлетных тонах описала молодого Завадского. «Повесть о Сонечке», первая часть которой впервые была опубликована в Париже, в 1938 году, а в России - в 1976, в то время была, действительно, доступна очень небольшому кругу людей. Анастасия Ивановна, подтверждая слова своего гостя, добавила: «Говорят, что сейчас ходят по Москве списки этой неопубликованной вещи, весь отрывок о Завадском. Не хотелось бы, чтобы его передали Юре. Зачем человека травмировать на старости лет?». На все ортодоксальные сентенции нашего собеседника, отстаивавшего принципиальность жизненных позиций и категоричность в оценках сущности человека, его деяний, Цветаева откликалась приглушенными возражениями: «Я никогда не осуждала таких людей. Пусть живут, как считают нужным. Вот, Дмитрий Благой - теперь академик, прислал мне замечательную книгу – “Вечерние огни” Фета со своими обширными научными комментариями… Когда-то мы вместе в Коктебеле отдыхали. Он своего достиг, склонив голову, приспособившись к обстоятельствам. Другие этого сделать не смогли. Ну и хорошо, если он счастлив. Вреда он никому не сделал, это главное». Но совсем иным было у неё отношение к тем людям, которые, преследуя собственные цели, могли самоутверждаться за счет живущих рядом. К таким она относила, например, Мандельштама: «Ходит, говорит, дышит так, как будто никого и на свете нет, кроме Осипа Эмильевича Мандельштама». Не скрывала, что  вернувшаяся из ссылки жена поэта отталкивала её тем же самым, а также неискренностью и постоянным самовосхвалением. Весьма сдержанно отзывалась об Алексее Николаевиче Толстом, о его жене, до того бывшей его литературным секретарем.     

Анастасия Ивановна поражала редкостным вниманием к людям, которые приходили к ней (часто - совершенно незнакомые, являвшиеся без приглашения и без предупреждения), и в то же время - невероятной доверчивостью. Некоторые пользовались этим. …Помогаю Анастасии Ивановне сделать в комнате небольшую перестановку, перекладываем и расставляем с нею книги. А она сетует, недоумевая, как могло такое случиться: «Кто-то приходил, я  только потом увидела, что пропала Маринина книга „Версты”. Очень жаль! Её ведь теперь нигде не найдешь».

«А Вы чем занимаетесь?» - неожиданный вопрос ко мне. Отвечаю, что люблю русскую классику, работаю над диссертацией о художественно-философской антропологии И.С. Тургенева. «Да, это лучше, чем писать о современной литературе. Лучше! А сколько у Тургенева замечательных вещей!». И вспомнила его «таинственные повести», «Рудина», «Первую любовь».

Осторожно начинаю говорить о доме в  Елабуге, ставшем свидетелем последних, самых горьких дней Марины Ивановны, о том, как хотелось бы его сохранить. А.И. Цветаева с безнадежностью в голосе: «Что поделаешь?.. Мы не смогли сохранить даже дом в Тарусе. Куда я только не писала! Даже в горком партии. Ни слова в ответ! В тридцатые годы мы отстояли наш дом. А потом неожиданно пришла весть, что он уничтожен, снесен: понадобилась танцевальная площадка для дома отдыха. Я давно все это воспринимаю как неизбежное… Сколько пришлось пережить из-за могилы родителей на Ваганьковском кладбище! Все-таки кто-то за взятку похоронил своего родственника в том месте, которое мы давно оставили за собой… И в Елабуге дом, видимо, исчезнет… Значит, так тому и быть… Денег у меня нет, чтобы его купить, у Али  - тоже. Гонорар за книгу пошел на долги. Куда-либо обращаться с просьбой сохранить дом - бесполезно, думаю».

Вспоминает хозяев дома - А.И. и М.И. Бродельщиковых. Рассказываю о них, говорю о том, что Михаил Иванович не всегда бывает приветлив… Цветаева защищает их: «Понимаю их настроение. Представьте, в войну чужая женщина в их доме покончила с собою, сколько хлопот и волнений причинила. Не обязаны же они были хоронить постороннего им человека… И до сих пор ещё напоминают о том. Мне говорил Евтушенко: они просили, чтобы гвоздь передали в Москву… ходят, мол, беспокоят… Спасибо им и за то, что сделали». А.И. Цветаева многое и многим прощает.  

 

В самом конце января 1972 года, когда был получен тираж первого издания «Воспоминаний», Анастасия Ивановна прислала мне открытку, в которой просила позвонить и «договориться о встрече скорейшей»: она хотела мне подарить эту книгу. Я застал ее за великими трудами: надо было  подписать очень большое количество экземпляров, часть из них - отправить по почте. «Стараюсь написать так, чтобы не повторяться, чтобы каждый человек чувствовал, что мои слова посвящены именно ему. Поверьте, это нелегкая задача», - говорила Анастасия Ивановна.

 

На предназначенной мне книге «Воспоминаний» уже был автограф Цветаевой: «Дорогому Вячеславу Михайловичу Головко на память о моей сестре Марине, о горькой для неё, Вам знакомой Елабуге, о детстве нашем и юности в старой Москве, и о многих странах, городах, людях… С пожеланием успеха в труде и радости в жизни. Анастасия Цветаева. 1. II. 72 г. Москва».

 

Ритм жизни столицы начала 1970-х годов и бытие Анастасии Ивановны, погружавшей своих читателей в атмосферу поэзии прошлого, будней старой, дореволюционной Москвы, были вполне соотносимы. Неповторимые  контрасты нового и давно ушедшего, органичные для Цветаевой и проявлявшиеся во всем - в ее облике, поведении, мышлении, привычках, в бытовом окружении, - неизменно сглаживались. Вот мы мчимся с нею вниз по эскалатору метро, спешим под удивленными взглядами спокойно стоящих людей к очередному поезду, подходящему к платформе «Маяковская», а Цветаева, не прерывая рассказа, - через плечо, оглядываясь на меня, делится воспоминаниями: «Это было в начале века, мы с Мариной увлекались тогда революционерами…». Порою неожиданно возвращало в прошлое и само настоящее: нажимаю однажды кнопку звонка у цветаевской квартиры, а дверь мне открывает… юная Марина Цветаева, словно с того самого рисунка, сделанного в Сибири… Внучка Анастасии Ивановны Рита, часто приезжавшая к ней из Павлодара, была удивительно похожа на Марину Ивановну  далеких лет начала ХХ века…

Впрочем, в проявлявшиеся порою несоответствия нашего и цветаевского мироощущения жизнь вносила свои коррективы. Вот незабываемый пример того, что не только сёстры Цветаевы, но и все мы - «цепи таинственной звенья…». Стараясь помочь в поисках места погребения Марины Цветаевой, Анастасия Ивановна писала мне 29 августа 1969 г.: «…Безвестных могил 41 г. много. Думаю – одна из них, где листья земляники (поэт - всегда пророк: стихи М[арины] 1914 г. [“Идешь, на меня похожий…”]: “Сорви себе стебель дикий / И ягоду ему вслед, / Кладбищенской земляники / Крупнее и слаще нет”». Цветаевская метафизика в те годы не воспринималась мною, поскольку наше поколение воспитывалось в совершенно другой философской парадигме. Последствия этого проявились в самый ответственный и, возможно, единственный, неповторимый момент… Ранней весной 1972 года я пришел на елабужское кладбище, чтобы расчистить место для цветов у надгробия Марины Ивановны. Снег только что растаял, везде лежала прошлогодняя желтая трава, давно высохшие цветы, ни одного зеленого листочка… И вдруг - я с удивлением остановился перед ровным прямоугольником из листьев ярко зеленой, свежей кладбищенской земляники, находившемся справа, почти у самой стены, немного не доходя до символического памятника… Хотя я и был поражен увиденным, но не придал поистине необъяснимому факту особого  значения. Вернувшись в Москву, рассказал об этом Анастасии Ивановне. Она была потрясена и несказанно расстроена: «Почему Вы не отметили это место? Марина Вам знак подавала!.. Надо было положить камень и написать всего две буквы - «МЦ»! Почему Вы этого не сделали?!..»…

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: