Тяжёлая, беспросветно-мрачная пьеса Леонида Андреева – декадентская притча о жизни Человека как мгновенной и бесследной вспышке свечи в вечном мраке небытия.

Казалось бы, странный выбор для современного театра – возвращение к модернистскому опыту столетней давности. На самом деле – очень закономерный выбор.

Прежде всего и главным образом – это выбор драматургического языка: условного, максимально очищенного от каких бы то ни было исторических, национальных реалий, от социально-психологической конкретики, от теплоты личного знакомства с героями (их реальными аналогами-прототипами), от личной причастности читателя-зрителя к персонажам.

Предельная, оголенная абстракция – скелет, но в нём невозможно не признать тот стержень, на котором держится каждая отдельная, неповторимая, уникальная в своем счастье или несчастье, удачливости или неудачливости жизнь. 

На этот драматургический скелет нужно было нарастить театральную постановку, его следовало облечь в актерские тела, голоса, пластику, музыку. За что зацепиться, чтобы не «оплотнить» (не наделить плотью) абстракцию, не утеплить и не смягчить ее – с одной стороны, и удержать внимание, не оттолкнуть зрителя – с другой?

Художественная стратегия на сей раз, пожалуй, оказалась безошибочной: ставка была сделана на музыку, на полифонию – не в достоевско-бахтинском, а в первичном, музыкальном смысле слова.

Борис Мильграм, выстраивавший спектакль в содружестве с композитором Владимиром Чекасиным, не в первый раз привлекает к сотворчеству Татьяну Виноградову – и вновь, как и в «Чайке» (возможно, были и другие случаи, о которых не знаю), это беспроигрышный ход. Какофония сменяется гармонией, чтобы опять распасться на диссонирующие звуки – жизнь Человека в музыкальной аранжировке обретает богатство красок и трагический масштаб, а многочисленные голоса участников действа находят опору и нужную интонацию в музыкальной фразе, музыкальном образе.
Арт-опера, как обозначил театр жанр спектакля, пожалуй, действительно оказалась самой подходящей формой для этой мрачной истории.

Художник-постановщик – Теодор Тэжик – создал соответствующую музыке и наглядно иллюстрирующую текст сценическую «картинку».
Артисты Театра-Театра успешно подтвердили свою универсальность: музыкальную, вокальную, пластическую, драматическую подготовленность к выполнению самых сложных задач.

Жизнь Человека проходит перед зрителем, оркестрованная множеством персон-голосов. Это старухи (парки, мойры), комментирующие  приход Человека в мир и изначально готовые выпроводить его вон из бытия во мрак, из которого он появился.
 

Это родственники, для которых появление нового человека – всего лишь повод заявить о себе, предъявить себя, в том числе многократно истошно прокричав на весь мир: «Я рожала шесть раз!» – так, чтобы в сознании зрителя отпечатались эта фраза и ее интонация как апофеоз бессмыслицы, возведенной в смысл.
 

Это соседи Человека: их музыкальная тема и содержание их слов – самое теплое пространство спектакля.
 

Не случайно вслед за ними наконец появляется сам Человек со своей «жёнкой» – голодные и нищие они, тем не менее, счастливы своей молодостью, любовью и надеждами.
 

А еще это многочисленные гости на балу у Человека – воспевающие достигнутое им благополучие, завидующие ему, заискивающие перед ним, жаждущие получить из его рук свой кусок пирога и готовые с радостью принять крушение Человека.
 

И  пьяницы, вытесняющие своей чернотой и унылым интонационным однообразием только что бушевавшую яркость красок.
 

И, наконец, – опять старухи, выполняющие финальную функцию выпровождения Человека за пределы жизненного пространства, в котором ему больше нет места.

Каждая сцена оформлена ярко и выразительно, интересно пластически решена. Правда, к концу спектакля, в четвертой – пятой картинах, возникает ощущение затянутости, однообразия и излишества: уход Человека обставлен слишком пышно, многофункционально – здесь, возможно, были бы уместнее более экономные и лаконичные средства выразительности.

Сам Человек явственно представлен в нескольких сценах. Лучшая из них – уже упомянутая сцена молодой неустроенности и, вопреки бедам, беззаботности, мечтательности и счастья.  Менее удачным (драматургически вялым)  представляется эпизод молитвы за умирающего сына. Хотя предшествующий этому момент старения (отраженная на больших экранах процедура наложения старческого грима на лица Человека и его жены) – ход интересный: наглядно, выразительно и грустно.

А в целом жизни Человека как бы почти и нет, она располагается между: между рождением и смертью, между пересудами и равнодушием, между завистью и восхищением, между самодовольством и злорадством, между соседями и родственниками, между многочисленными внешними обстоятельствами и сторонними людьми, между чужими голосами и шутовскими ужимками судьбы.

Да еще этот Некто в сером – то ли демиург, то ли просто комментатор-резонер, который окончательно выхолащивает из жизни Человека собственно человеческое, интимное, личное, превращает Человека в безвольную марионетку чужих  манипуляций – вроде тех, что производятся в финальной картине с куклами, лишает жизнь Человека индивидуального рисунка.

Получается жизнь как заданный заранее маршрут, в котором не предусмотрены личный выбор, произвольные отклонения, волевые повороты.
Жизнь как повод, жизнь как случайность, жизнь как казус…
 

Возвращаясь к началу нашего размышления, еще раз подчеркнем:
это очень закономерный в современном контексте спектакль.
Обломовский вопль «Где же человек?» сегодня не слышен в самой действительности, а театр  в данном случае выступил ее беспощадным зеркалом.

Модернистский бунт против классического реализма XIX века взорвал не только эстетическую систему. Какое-то необратимое смещение, опустошение произошло в самой реальности. И по прошествии ста лет после появления на свет пьесы Леонида Андреева это более чем очевидно.
 
А восстановление, если оно возможно, – опять-таки за искусством: хотелось бы, кроме жестких и несомненно театрально  выразительных абстракций, той тончайшей психологической нюансировки,  той человеческой неповторимости, сложности и теплоты, которые так блистательно умеет предъявлять русский театр. Ведь Человек-то, как бы ни третировали его человечность, как бы ни умаляли, ни унижали её и его самого,  жив и по-прежнему надеется.

В общем, хочется не только выжившего и заматеревшего Треплева с его «новыми формами», но и «традиционного» – человечного, теплого – Тригорина…
 
     Фотограф  – Алексей Гущин

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: