Избранные – потому что на всех мероприятиях побывать было невозможно. Но, судя по тому, что увидеть удалось, стоило.

 

Уже пресс-конференция 4 сентября сулила много хороших и разных фильмов, спектаклей, тренингов, обсуждений, встреч.

 

 

 

 

Залы и холлы Театра-Театра и Сцены-Молот все эти дни заполнены очень живой, по-настоящему заинтересованной во всем происходящем публикой, мгновенно и адекватно реагирующей на весь предлагаемый «контент», включая очень стильный и остроумный рекламный продукт.

 

Смех, аплодисменты, всхлипывания и попутные, шепотом, комментарии практически всегда к месту и кстати и свидетельствуют о том, что собравшиеся – люди одного языка, одной культуры. Это абсолютно не означает полного совпадения вкусов и мнений, но свидетельствует о способности к диалогу, к содержательному общению посредством современного кино- и театрального искусства.

 

Для агрессивно атомизированной популяции, каковую мы из себя сегодня всей страной представляем, пермский фестиваль «Текстура» – чрезвычайно важный, отрадный, позитивный опыт.

 

Надо сказать, что социальная раздробленность и взаимоощетиненность, человеческая заброшенность и растерянность, коллективное и индивидуальное балансирование на грани безумия – ключевые темы и образы целого ряда представленных работ.

 

В этом плане в единый смысловой ряд выстраиваются документальный фильм «Зима, уходи!» (мастерская Марины Разбежкиной), спектакль «Общий вагон» (школа-студия МХАТ и театр «Практика»), спектакль «Бабушки» (театр «Практика»).

 

«Зима, уходи!» (почему-то в самом фильме в названии запятая пропущена) – это не столько хроника прошедшей митинговой зимы, как сообщает аннотация, сколько хроникальные наблюдения за изнанкой событий, док.свидетельства о том, что, как правило, остается за кадром, ибо в кадр по понятным причинам стремятся поместить главное, т.е. титульное, «ньюсмейкерское». Но эту работу уже выполнило и с лихвой перевыполнило ТВ.

 

Здесь же, за небольшим исключением (толпа, скандирующая «Путин – вор!», с одной стороны; Путин со своим отчаянным «Ребята, не Москва ль за нами?!» и ОМОН, свирепо винтящий всех подряд, включая заумно ораторствующих интеллигентных хлюпиков, с другой), – преимущественно лица «из толпы», «массовка», предмитинговая и околомитинговая суета.

 

И даже ньюсмейкеры (Путин, Навальный, Немцов, Леонтьев, Каспаров и т.д.) даны как-то «криво», «сбоку», так что напрочь лишены своей телемедийной «светоносной» или «демонической» сакральности и становятся опять-таки всего лишь вырванными случаем лицами из толпы.

 

Никакого «креатива» не просматривается ни с одной, ни с другой стороны: одни хотят, чтобы все осталось как есть, лишь бы не хуже («лишь бы не было войны»), другие жаждут изменений, но – каких? куда? как? кто вместо? – ответов на эти вопросы нет и, похоже, они даже не вынашиваются в недрах оппозиционных комитетов, разрабатывающих тактику митингов и демонстраций, но не стратегию преобразований.

 

В фильме нет фирменного телеголоса за кадром (постмодернистский кощунственный – это ведь модное теперь понятие? – перевертыш голоса Левитана), который нагнетает зрительские страхи, расковыривает или, напротив, лошадиными дозами впрыскивает «массовое бессознательное» в головы вполне нормальных в своей частной жизни людей и настойчиво подпинывает их к нужным заказчику агитпроп-продукта выводам.

 

Но и здесь перед нами вовсе не «сырое мясо» бытия. Сколько ни расставляй камер (в данном случае их было десять), каждая из них фиксирует то, что считает нужным зафиксировать стоящий за ней оператор и/или режиссер, и уж тем более очевидно вмешательство в «неприукрашенную» жизнь на стадии собирания, монтажа, выстраивания осколков в единый киноряд.

 

А тут есть еще и закольцовка (простодушная беседа на политические темы колоритных бойлерных старичков под застрявшим у них навеки и бережно сохраняемым переходящим красным знаменем «Предприятию коммунистического труда»), есть и своеобразная кульминация – сцена в храме – нет, не дурацкая выходка пусек, которая тоже наличествует, а интервью с монахиней, прозревшей признаки явления обновленного Христа, сулящего путь иной, и упрекающей в безумии не способных к прозрению соотечественников…

 

В итоге возникает чувство абсолютной, глухой безнадежности – она никогда не уйдет, эта зима, сколько ни произноси заклинательных слов и не производи ритуальных масленичных действий, ей некуда уходить, мы заперли ее в своих умах, в своих сердцах, мы сошли с ума, и свое собственное групповое или индивидуальное безумие агрессивно навязываем друг другу в качестве нормы.

 

 

Вроде бы о том же – «Общий вагон»:

созданные на документальной основе в технике вербатим и сотканные в единый спектакль-коллаж монологи изломанных, растерянных, запутавшихся, опустившихся или, напротив, наивно и упрямо верящих в свою планиду самых разных по возрасту и социальному статусу людей.

 

В общем вагоне они только в том смысле, что каждая из индивидуальных судеб – это отражение и составная часть судьбы страны, но почти все они, рожденные в СССР, – безнадежно одиноки, заброшены, сброшены с подножки отечественного локомотива и хорохорятся, или выпендриваются, или искренне заблуждаются перед «интервьюерами», чтобы выдать это одиночество за личностную состоятельность, как ее каждый из них понимает.

 

                 

                 

 

Выглядит это нередко смешно, часто неуклюже и беззащитно, порой агрессивно, иногда безумно, но смотреть и слушать практически все время больно.

Потому что – это мы, Господи!..

Потому что –

Песни Гребенщикова не было в спектакле, но, по-моему, она очень точно передает то эмоциональное состояние, которое возникает на сцене и в зале.

 

В спектакле две части (первая представляет 90-е годы, вторая – наши дни) и две составляющие: монологи-миниатюры и музыкальные номера, иллюстрирующие вкусы и дух времени. Играют и поют студенты школы-студии МХАТ. Одни и те же ребята выходят под разными именами-масками и проживают на протяжении спектакля несколько жизней абсолютно разных людей в возрастном диапазоне от подростков до глубоких стариков и старух.

 

Одни и те же руки Дарьи Ворохобко по-плисецки взлетают в лебедином порыве и, скрюченные артритом, демонстрируют беспощадность, уродство, а в совокупности с речами и безумие старости.

 

 

     

 

Не все в этом спектакле ровно и однозначно, но есть просто поразительные по изысканному артистизму номера.

Неприятно было слушать «матерный» монолог в исполнении нежной девочки Анастасии Великородной – и без мата это все можно было сыграть и сказать, но та же Анастасия в роли Клавдии Шульженко, исполняющая «Вальс о вальсе», – это эмоциональный пик, эмоциональная кульминация действия:

легкость, естественность, изящество и убедительность перевоплощения, пиетет по отношению к великой певице и мягкое, очень бережное и теплое остранение-шаржирование уникальной манеры исполнения, голос, интонация, поза, жесты, наряд, элегантность – все совпало и слилось в маленький шедевр внутри большого спектакля и в утешительный подарок тем, для кого в этом образе на мгновение воскресла невозвратимая молодость. Судя по реакции, юные зрители тоже высоко – хотя, наверное, эмоционально иначе – прожили и прочувствовали эту миниатюру.

 

Жаль, света в этой сцене было мало, и фотографии совсем не получились.

 

А вот финальный выход всей группы под песню Виктора Цоя «Мы ждем перемен», в которую ребята врастали сначала с помощью сурдоперевода, а затем – мимической танцевальной композиции, на фотографии запечатлелся неожиданно – резко взлетающие руки превратились в языки пламени:

 

 

 

Этот коллективный финальный аккорд стянул в единый узел трагикомическую россыпь отдельных историй, и, в отличие от фильма «Зима, уходи!», вытащил зрителя из горького смеха, из боли и отчаяния в надежду –

в частности потому, что на сцене были совсем почти дети, которые так страстно, искренне и талантливо прожили свои сценические жизни, что, глядя на них, хочется верить:

они ждут перемен по-другому, и сами они другие, и у них в жизни – в нашей общей жизни – все получится, как уже получается на сцене.

 

А вот у «бабушек» – все в прошлом. Впрочем, сами они – совершенно настоящие, достоверные, живые.

 

Спектакль опять-таки сделан как «документалка» – в форме интервью: бабушки рассказывают бестолковому и неловкому в качестве вопрошателя и собеседника «внучку»-журналисту про свою жизнь – про семью, мужей, детей, про колхоз и совхоз, про радости и беды.

 

 

 

Но лучше, чем рассказывают, – поют. Первая часть спектакля, где голоса то гармонически сливаются в песне, то раздробляются на одновременно, вперебивку и в «тараторку» звучащие высказывания, из которых рождается очень точный психологический и социальный портрет поколения, показалась более сильной и впечатляющей, чем вторая, состоящая из отдельных историй, не всегда внятно и интересно прописанных.

 

В целом же «Бабушки» все о том же – о многотрудной судьбе людей, живущих большею частью вопреки жестоким обстоятельствам и выживающих исключительно благодаря внутреннему неистребимому желанию жить.

 

Бабушки, пожалуй, счастливее героев «Общего вагона» – в отличие от последних, сосуществующих в едином историко-географическом пространстве, но пребывающих в одиночестве, бабушки образуют своего рода метасемью и являют собой островок того общинного мира, в котором беды и радости проживаются «на миру», где, как говорится, и смерть красна.

 

Зрители принимали спектакль очень тепло, и высвободившиеся из-под деревенских старческих нарядов молодые актрисы Марина Ворожищева, Яна Гурьянова, Ирина Латушко, Надежда Лумпова, Елена Махова, Инна Сухорецкая и их единственный мужчина-партнер Александр Кащеев счастливо сияли и даже утирали слезы в ответ на щедрые рукоплескания и теплые объятия:

 

 

 

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: