«Кормановские чтения», 

 

 

 

За повестью Ф.М.Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» в литературоведении давно и прочно закрепилась, благодаря Ю.Тынянову, характеристика «пародия». Ю.Тынянов описал очевидную для многих современников Достоевского параллель между главным героем повести, Фомой Фомичом Опискиным, и Н.В.Гоголем – автором «Выбранных мест из переписки с друзьями»¹.

 

Как показали последующие штудии, характер пародии здесь намного глубже, а пародийные приемы много разнообразнее.

 

В.В.Виноградов, например, считает: «Каков бы ни был конструктивный генезис типа Фомы Опискина, его речи, во всяком случае, не осуществляли чистых эффектов стилистической (в собственном смысле) пародии: они могли служить лишь средством проектировать на тип Фомы, как на экран, тень той или иной литературной физиономии»². С.А.Кибальник, опираясь на предположения Н.Н.Мостовской, предполагает в повести «Село Степанчиково» наличие как явных, так и скрытых планов пародии. Исследователь считает: «В облике, характеристиках и речах Опискина можно найти черты и Гоголя, и Белинского, и Петрашевского, и “лишнего человека” рудинского типа, и, наконец, самого Достоевского. При этом довольно явное пародирование Гоголя, по-видимому, служит среди прочего также и некоторым прикрытием пародийности по отношению к Белинскому, Петрашевскому и петрашевцам»³. Л.Сараскина соотносит образ главного героя с молодым литератором Достоевским, который «не только пародировал Гоголя, но и поднимал на смех свои собственные страхи и пороки»⁴.

 

Многогранность, многоаспектность, многоуровневость созданной Достоевским пародии позволяет в ходе анализа двигаться в разных направлениях: рассматривать, как осуществляется пародия на литературу и литературную деятельность как таковую; как осуществляется внутритекстовая пародия; как пародийность корреспондирует с интертекстуальностью. Не менее интересно то, что многое в «Селе Степанчикове» предваряет будущие темы, образы, героев будущих произведений Достоевского, в которых возникают (или не возникают) их пародийные вариации.

 

В прошлогодней своей статье⁵  мы, в частности, показывали, что пародийность относительно Гоголя содержится не только в образе Фомы Фомича Опискина, но и в образах других персонажей повести.

 

На сей раз остановимся на самом принципе организации системы персонажей, а именно на пародийности как основе этой системы.

 

М.М.Бахтин, описывая произведения карнавализованной литературы, к которым, по его мнению, относится и «Село Степанчиково» Ф.Достоевского, связывает понятия «двойник» и «пародия»: «Разные образы (например, карнавальные пары разного рода) по-разному и под разными углами зрения пародировали друг друга, это была как бы целая система кривых зеркал – удлиняющих, уменьшающих, искривляющих в разных направлениях и в разной степени»⁶. О произведениях Ф.Достоевского исследователь замечал также, что «почти каждый из ведущих героев его романов имеет по нескольку двойников, по-разному его пародирующих»⁷.

 

Н.А.Бердяев, говоря о принципе организации системы персонажей романов Достоевского, подчеркивал: «B кoнcтpyкции poмaнoв Дocтoeвcкoгo ecть oчeнь бoльшaя цeнтрализованность. Bce и вcё ycтpeмлeнo к oднoмy цeнтpaльнoмy чeлoвeкy или этoт цeнтpaльный чeлoвeк ycтpeмлeн кo вceм и вceмy»⁸. Несомненно, в повести «Село Степанчиково» эту центральную позицию занимает Фома Фомич Опискин, от которого, как круги по воде, расходятся характеры остальных героев.

 

Наша задача – установить, по каким основаниям и какие персонажи могут рассматриваться как носители пародийного относительно Фомы Фомича начала.

 

Село Степанчиково – замкнутое пространство, одна из первых значимых характеристик которого дается рассказчиком во вступлении: «Но вскоре дом дяди стал похож на Ноев ковчег». Библейский фразеологизм «Ноев ковчег» здесь, несомненно, употреблен в ироническом смысле: так рассказчик подчеркивает перенаселенность имения полковника Ростанева, смешанность и неоднородность собравшегося общества. Однако, кроме предполагаемого разнообразия лиц и характеров, в этой фразе можно угадать и намек на парность, взаимную перекличку персонажей, с которыми читателю еще только предстоит познакомиться.

 

Сколько человек одновременно находится в доме полковника, точно подсчитать невозможно, потому что, кроме непосредственных участников событий, наделенных именами и биографиями, при генеральше неизменно состоит некоторое количество безымянных и обезличенных приживалок и компаньонок («маменька, со всем ее штабом приживалок, мосек, шпицев, китайских кошек и проч.»⁹  [2, 137]; «Она говорила, рыдая и взвизгивая, окруженная толпой своих приживалок и мосек» [2,141]; «Две-три пожилые приживалки, совершенно без речей, сидели рядком у окна и почтительно ожидали чаю, вытаращив глаза на матушку-генеральшу» [2,185] и т.д.).

 

Эта особенность позволяет предположить принципиальную разомкнутость образной системы повести, в которой «карнавальный король» (М.Бахтин) Фома Опискин пародийно проявляется в таком количестве сопоставленных и противопоставленных ему героев, которое даже не поддается пересчету.

 

Правда, Н.К.Михайловский полагает, что Фома Опискин «слишком мелок, чтобы положить печать своего образа и подобия на сколько-нибудь значительный круг людей»¹⁰. Однако при сопоставлении Фомы Фомича с другими героями повести обнаруживается ряд пародийных соответствий.

 

В первую очередь, это соответствия биографические: о Фоме Фомиче рассказчиком сообщается, что «он когда-то и где-то служил, где-то пострадал и уж, разумеется, "за правду"» [2,139]. Бахчеев при встрече с рассказчиком тоже акцентирует внимание на этом факте, ссылаясь на слова самого Фомы: «За правду, говорит, где-то там пострадал, в сорок не в нашем году, так вот и кланяйся ему за то в ножки!» [2, 164].

 

Схожая судьба у генерала Крахоткина, до смерти которого Фома Фомич занимал в доме положение шута и мученика: «Служил он удачно; однако принужден был по какому-то "неприятному случаю" очень неладно выйти в отставку, едва избегнув суда и лишившись своего пенсиона». Ежевикин, появившись в гостиной, называет себя подлецом и поясняет: «Что делать, сударыня-барыня: подлец! еще в тысяча восемьсот сорок первом году было решено, что подлец, когда из службы меня исключили…» [2, 194]. Намеки на пережитые в прошлом обиды содержатся и в характеристиках женских персонажей. Чрезмерную увлеченность Татьяны Ивановны «амурами», её театральное кокетство и импульсивность, принимаемые рассказчиком за сумасшествие, полковник Ростанев, как и в случае с другими страдальцами, объясняет выпавшими на ее долю злоключениями: «Вовсе не сумасшедшая, а так, испытала, знаешь, несчастия...» [2, 272]. «Испытал несчастия» и Коровкин, которого с таким вожделением ожидает Ростанев. В заключительной главе с Фомой Фомичом по этому признаку сопоставляется даже Настенька, которая, казалось бы, принадлежит к противоположному лагерю героев: «Бедная Настенька сама была из униженных, сама страдала и помнила это» [2, 342]. Разница в том, что лишения Настеньки не озлобили ее, не надломили, а действительно «примирили с человечеством», чего так хотел Фома Фомич для себя.

 

Мильтиплицируется и социальный статус Опискина.

 

Приживальщик Фома появляется в имении как чтец и переписчик при генерале Крахоткине (позже тоже в чтецы, но уже к Фоме Фомичу попадает Видоплясов), становится шутом и только после смерти генерала понимает, «что на безлюдье и Фома может быть дворянином» [2, 141]. Фома в прошлом – неудавшийся литератор. Возобновление литературной деятельности в селе Степанчикове он начинает с хвалебных надписей на мавзолее генерала, и из ироничного комментария рассказчика ясно, что авторство его заключалось в «сильном участии» [2, 141]. Все литературные труды Фомы Фомича, отличающиеся жанровой пестротой (исторический роман, поэма, рассуждение о свойствах русского мужика, повесть о светской жизни), оказываются, по выражению рассказчика, «необыкновенною дрянью» [2, 297]. В чем Фома истинный поэт (и на это обращает внимание рассказчика проницательный Мизинчиков), так это в том, что во всех его капризах и выходках нет никакой практической цели, кроме желания кривляться и выворачивать мир вокруг себя наизнанку.

 

Достоевский не только Фому делает причастным к литературе. Рассказчик в разговоре с Бахчеевым, первым человеком, встретившимся ему по пути в Степанчиково, реагирует на одну из реплик как литератор: «Притом же вы так... оригинально выражаетесь, что я даже готов записать ваши слова» [2,165], чем очень пугает своего собеседника: того уже грозился описать в своем сочинении Фома. Полковник Ростанев, рекомендуя Фоме Фомичу рассказчика, своего племянника, в частности сообщает: «Он тоже занимался литературой» [2, 218].

 

Литературным будущим раздразнил Фома лакея Видоплясова, который пишет стихи и даже собирается издать свой сборник на средства Ростанева со вступительным словом Фомы Фомича. О том, как много в этих стихах истинно поэтического, узнаем от Ростанева, который, впрочем, настолько же способен оценить литературный талант, насколько Видоплясов способен создать произведение поэтического искусства: «Маменьке к именинам такую рацею соорудил, что мы только рты разинули: и из мифологии там у него, и музы летают, так что даже, знаешь, видна эта... как бишь ее? округленность форм, – словом, совершенно в рифму выходит. Фома поправлял» [2, 262]. Если важнейшая из заслуг Видоплясова-поэта – подбор подходящей рифмы, то в этом деле ему нисколько не уступает дворня, с завидной изобретательностью подбирающая рифму к каждому из его псевдонимов, о чем свидетельствует отеческий выговор Ростанева: «…сначала ты просил, чтоб тебя называли “Верный”– “Григорий Верный”; потом тебе же самому не понравилось, потому что какой-то балбес прибрал на это рифму “скверный”. <…> Три дня ходил ты “Уланов”. Ты все стены, все подоконники в беседке перепортил, расчеркиваясь карандашом: “Уланов”. Ведь ее потом перекрашивали. Ты целую десть голландской бумаги извел на подписи: “Уланов, проба пера; Уланов, проба пера”. Наконец, и тут неудача: прибрали тебе рифму: “болванов”» [2, 264].

 

Обноскин, оправдывающийся перед рассказчиком за похищение Татьяны Ивановны и пытающийся найти в нем дружескую поддержку, и себя причисляет к кругу литераторов: «Не судите меня... <…> Я более имею наклонности к литературе – уверяю вас; а это всё маменька...» [2, 291].

 

Одна-единственная фраза Ежевикина, сказанная как будто между делом, дает читателю понять, что и он – «писатель»: «Меня самого волтерьянцем обозвали – ей-богу-с; а ведь я, всем известно, так еще мало написал-с...» [2, 303].

 

Словом, литературное творчество манит обитателей и постоянных гостей имения, а отсутствие вкуса при неограниченном самолюбии делает их самозваными дилетантами.

 

Произведений, заслуживающих внимания, разумеется, никто из них, включая Фому, не написал. Исключение составляет собственно повесть «Село Степанчиково и его обитатели. Из записок неизвестного», текст которой Достоевский вверяет молодому литератору, рассказчику-хроникеру. Однако эта фигура заслуживает отдельного анализа.

 

Примечательно, что Фома претендует на звание литератора в широком смысле. Так, в целом ряде эпизодов он выступает литератором-интерпретатором; и интерпретации его – это нарочитое выворачивание наизнанку, извращение, пародирование и уничтожение смыслов. Он интерпретирует комаринского, поговорку о мартыновом мыле, свои и чужие поступки, коверкает чужую речь, разрывает на части целое.

 

Распекая Фалалея за произнесенную им фразу «Натрескался пирога, как Мартын мыла!», Фома рассуждает так: « – Ну, так скажи мне теперь; разве Мартын ест мыло? Где именно ты видел такого Мартына, который ест мыло? Говори же, дай мне понятие об этом феноменальном Мартыне!<…> Я хочу его видеть, хочу с ним познакомиться. Ну, кто же он? Регистратор, астроном, пошехонец, поэт, каптенармус, дворовый человек – кто-нибудь должен же быть. Отвечай!» [2, 208-209]. Фома переводит идиому в чуждый стилистический и смысловой регистр, тем самым доводит до ее абсурда, намеренно и целенаправленно ломает смысл, и совсем не случайно один из капитоновских мужиков, оговорившись, называет его самого астроломом.

 

Аналогичным образом и Ростанев стремится понять непонятное, разложив его на части и пытаясь сложить сумму искаженных значений воедино, как будто эта операция дает возможность получить понятие о целом. Так, по поводу названия журнала «Отечественные записки» он философствует: «…превосходное название, Сергей, – не правда ли? так сказать, всё отечество сидит да записывает...» [2, 304]. Это та же операция ломки смыслов, которую неоднократно проделывает Фома, но в данном случае побудительным мотивом является не злонамеренное желание дискредитировать непонятое, а наивное, простодушное и доброжелательное непонимание.

 

Еще более активно множатся-повторяются нравственные характеристики персонажей, во много опять-таки восходящие к своему первоносителю – Фоме Фомичу.

 

Одна из самых частотных характеристик персонажей повести – самолюбие, явленное в крайних, болезненных формах. Заочно знакомя своего читателя с одним из главных героев повести, рассказчик предупреждает: «Фома Фомич есть олицетворение самолюбия самого безграничного <…>, случающегося при самом полном ничтожестве, и, как обыкновенно бывает в таком случае, самолюбия оскорбленного, подавленного тяжкими прежними неудачами, загноившегося давно-давно и с тех пор выдавливающего из себя зависть и яд при каждой встрече, при каждой чужой удаче» [2, 144].

 

Бахчеев, раздраженный поведением Фомы и, главным образом, тем, что обида на Фому заставила его покинуть имение раньше, чем подали пудинг, дает Фоме исчерпывающую характеристику: «Такого самолюбия человек, что уж сам в себе поместиться не может!» [2, 166].

 

Самолюбивым, оправдываясь молодостью, называет себя рассказчик. Он же, обнаживший перед всем обществом слабость своего дяди заинтересовываться людьми науки и за это обвиненный в чрезмерном самолюбии Настенькой, отвечает: «Мне кажется, я самолюбив сколько нужно» [2, 230].

 

Поведение Ежевикина, отказавшегося посещать Степанчиково после свадьбы Настеньки и Ростанева, рассказчик объясняет тем, что «самолюбивая мнительность его доходила иногда до болезни» [2, 344].

 

В самолюбии обвиняет полковника Ростанева Фома, а вслед за ним и все общество, сделавшее из Фомы своего кумира и учителя. С этим обвинением готов согласиться и сам Ростанев:

«– Вы самолюбивы, необъятно самолюбивы!

– Самолюбив, Фома, вижу, – со вздохом отвечал дядя.

– Вы эгоист и даже мрачный эгоист...

– Эгоист-то я эгоист, правда, Фома, и это вижу; с тех пор, как тебя узнал [Здесь и далее курсив мой – Н.Н.], так и это узнал» [2, 243].

 

Озлобленность Фомы Фомича, принимающая вследствие постоянного угнетения болезненные формы и проявляющаяся в бесконечных капризах, также характерна для многих обитателей Степанчикова.

«Сделался зол, раздражителен и безжалостен» [2,137], – говорит рассказчик о генерале Крахоткине. Ежевикин свою злость преодолевает тем, что добровольно берет на себя обязанности шута в доме Ростанева: «…корчил он из себя шута просто из внутренней потребности, чтоб дать выход накопившейся злости. Потребность насмешки и язычка была у него в крови» [2, 344].

 

Ю.Айхенвальд, характеризуя поэтику романов Достоевского, замечает: «Он [Достоевский] любит показывать, как люди, пережив глубокое унижение и обиду, с мучительным наслаждением, с какою-то подлостью лелеют их и еще сильнее, еще сосредоточеннее терзают себя или прикрывают свою боль шутовством»¹¹. Такова природа шутовства Ежевикина, этим объясняется постоянная потребность Фомы «тянуть жилы» [2, 217]. Шутовское начало обнаруживается и в Видоплясове, которого за шута принимает дворня.

 

 

Опискин настолько овладел умами в Селе Степанчикове, что всё, что ни говорится здесь, – или узнано от Фомы Фомича, или пересказано его же словами. Бахчеев, виня генеральшу в том, что именно она «завела в доме» Фому, тут же оговаривается: «Зачитал он ее, то есть как есть бессловесная женщина сделалась, хоть и превосходительством называется» [2, 161]. Бессловесность как отсутствие собственного слова, послушность и согласное подчинение Фоме Фомичу присуща не только генеральше. Речь всех героев, кажется, состоит из одинакового набора формулировок: излишнее благородство души, примирить с человечеством, деликатность чувств и т.д. Реплики героев сопровождаются фразами-отсылками к авторитету Фомы. Неспособный понимать многое из сказанного Фомой, Ростанев порой просто дублирует его слова. Так, например, объясняя рассказчику содержание будущего сочинения Фомы, полковник заключает: «Кажется, о производительных силах каких-то пишет – сам говорил» [2, 149]. Полковник, в сущности, не скрывает, что его словарный запас пополняется за счет копирования речи приживальщика. Предвкушая встречу с Коровкиным (о котором рассуждает в тех же категориях, что и о Фоме Фомиче), он употребляет книжное словосочетание «останется в столетии» и комментирует: «А ведь хорошо словечко: “Останется в столетии”? Это мне Фома объяснил...» [2, 172]. Не только отдельные слова и выражения, но и оценочные суждения и идеи заимствуются у Опискина. Интересно, что герои не в состоянии выстроить собственную логику, объясняющую поведение Фомы, – им вполне достаточно тех красноречивых объяснений, которые Фома сам дает своим поступкам. Ростанев, лишенный возможности пригласить в дом генерала, так оправдывает капризы Фомы: «Ведь это он из излишней любви ко мне, так сказать, из ревности делает – он это сам говорит…» [2, 201].

 

Ростанев постоянно испытывает навязанное Фомой Фомичом чувство вины: «…просто-запросто всё это от испорченности моей природы, оттого, что я мрачный и сластолюбивый эгоист и без удержу отдаюсь страстям моим. Так и Фома говорит» [2, 335].

 

Конфидентам Опискина невдомек, что Фома не является выразителем оригинальных идей и обладателем собственного уникального стиля речи. Все, что он говорит, – результат поверхностного знакомства с чужими сочинениями, с книжным, публицистическим стилями. Как при генерале Крахоткине Фома изображал из себя зверей, так при полковнике Ростаневе он изображает из себя ученого.

 

Опискин верно улавливает бездумную подражательность речей Ростанева: «Высшее посягновение! Затвердили какую-то книжную фразу, да и повторяете ее, как попугай!» [2, 241], однако это обвинение может быть предъявлено и его самому.

 

Фома заговаривает жителей Степанчикова и нередко заговаривается сам. Речи его, раздутые торжественным дидактическим пафосом, бессознательно пародируются и полковником Ростаневым, и шутом-Ежевикиным, и девицей Перепелицыной. Даже рассказчик, критически настроенный по отношению к Фоме, не в состоянии удержаться от соблазна высказаться в назидательном тоне. Так, сознаваясь в перемене своего отношения к Татьяне Ивановне, готовый сострадать испытавшему несчастья Коровкину, он начинает разглагольствовать о падшем сознании, глубочайших человеческих чувствах, добре и нравственности и до того увлекается, что в рассуждениях своих доходит до замечаний о натуральной школе и даже читает наизусть «Когда из мрака заблужденья…». Здесь уместно описать его поведение теми же словами, какими он описывал речи Фомы Фомича: «Словом <…> от излишнего жара, зарапортовался» [2, 142].

 

Помимо биографических деталей, психологических и речевых характеристик персонажей, отсылающих к Фоме, мы можем обнаружить и другие, рассыпанные по всему тексту повести приметы, которые так или иначе можно связать с образом Опискина. В статье «Мимика и жест у Достоевского» И.З.Белобровцева говорит о маркированности мимики и жеста у Достоевского, закреплении за героем его особого положения по отношению к другим персонажам¹². Фоме Фомичу, например, свойственна злая улыбка, сопровождающая презрительное молчание – осознанное мимическое движение, просчитанное, нацеленное на утверждение собственного превосходства (а заодно помогающее избежать необходимости разрешать своим словом слишком сложные вопросы): «Бедный дядя! Он никак не мог удержаться, чтоб не ввязаться в ученый разговор. Фома злобно улыбнулся, но промолчал» [2, 219], « – Гм!.. – промычал Фома под нос. Во всё время чтения стихов едкая, насмешливая улыбка не покидала губ его» [2, 301].

 

Злая улыбка, выступающая устойчивой характеристикой Фомы Фомича, присуща и другим героям повести – в контексте вышесказанного такое совпадение вряд ли является случайностью.

 

Автор наделяет чертами Опискина даже второстепенных персонажей, углубляя и максимально расширяя образ Фомы Фомича, отражая его в том множестве зеркал, о которых говорил М.Бахтин. Так, например, рассказчик акцентирует внимание на одном из пришедших к Ростаневу капитоновских мужиков: «По-видимому, один из тех, которые вечно чем-нибудь недовольны и всегда держат в запасе какое-нибудь ядовитое, отравленное слово. До сих пор он хоронился за спинами других мужиков, слушал в мрачном безмолвии и всё время не сгонял с лица какой-то двусмысленной, горько-лукавой усмешки» [2, 175]. Копирует выжидающе-ядовитую улыбку Фомы Фомича Обноскин: «Он беспрестанно прищуривался, улыбался с какою-то выделанною язвительностью, кобенился на своем стуле и поминутно смотрел на меня в лорнет» [2, 185]; при этом Обноскин выступает не только как подражатель, но и как наблюдатель и подстрекатель, опять-таки на манер Фомы: «Фома Фомич сидел в мрачном безмолвии, а за ним и все; только Обноскин слегка улыбался, предвидя гонку, которую зададут дяде» [2, 223].

 

То, что в поведении Опискина на самом деле нет ничего оригинального (в смысле нового), обнаруживается при сравнении его с генералом Крахоткиным. Освобожденное умершим генералом место пришлось бывшему шуту по душе, и он мастерски перенял манеры своего предшественника. Если генерал «решительно презирал всех и каждого, не имел никаких правил, смеялся над всем и над всеми» [2, 137], «визжал как баба, ругался как кучер, а иногда, разорвав и разбросав по полу карты и прогнав от себя своих партнеров, даже плакал с досады и злости» [2, 139], то Фома не уступал ему в истеричной требовательности к окружающим, эксцентричности и позерстве. Брошенные Фомой на пол пятнадцать тысяч, предложенные Ростаневым в качестве «отступных», только потому не были разорваны и измяты, что, по сравнению с колодой карт, представляли немалую ценность.

 

Другие герои даже в порыве праведного гнева демонстрируют поведенческие шаблоны Крахоткина и Опискина. Ростанев, приготовляющийся изгнать Фому Фомича, необыкновенно волнуется и всю злость, которая накопилась у него на обидчика, срывает на Гавриле, несвоевременно явившемся со своей французской тетрадкой: «На что это у тебя французская тетрадка? – с яростию закричал он, обращаясь к Гавриле. – Прочь ее! Сожги, растопчи, разорви!» [2, 234].

 

М.Бахтин, подчеркивая глубокую карнавализованность характера Фомы Фомича, пишет: «Он уже не совпадает с самим собою, не равен себе самому, ему нельзя дать однозначного завершающего определения, и он во многом предвосхищает будущих героев Достоевского. Кстати, он дан в карнавальной контрастной паре с полковником Ростаневым»¹³ .

 

Контраст карнавальной пары «Фома Фомич – полковник Ростанев» обнаруживается без затруднений: если один озлоблен, то другой мягок и добр; если один вспыльчив, то второй тих и спокоен; один – признанный авторитет, идол и идеал, второй – тряпка и вечная жертва собственной доброты. Однако при всей кажущейся противопоставленности этих персонажей, у них есть общие черты. Полковник Ростанев, при всем своем полнейшем невежестве, с благоговением относится к наукам и литературе, с удовольствием включается в светские беседы, с радостью знакомится с учеными людьми. Фома Фомич презирает ученость и при таком же невежестве, утешая свое самолюбие, стремится проэкзаменовать всех, кто претендует на то, чтобы вместе с ним разделить в этом доме звание ученого. Узнав про Коровкина, и ознакомившись со списком добродетелей, которыми его характеризует Ростанев, Фома заключает: «Посмотрим; проэкзаменуем и Коровкина» [2, 245]. Фома устраивает экзамены для Гаврилы, крестьян, нападает на Фалалея, который имел неосторожность увидеть сон про белого быка и плясать комаринского. Но и Ростанев, узнав о вопросе, заданном Фомой капитоновским мужикам, сбивается на экзаменаторство (речь идет о расстоянии до Солнца):

« – Да я-то, брат, знаю, а ты помнишь ли?

– Да сколько-то сот али тысяч, говорил, будет. Что-то много сказал. На трех возах не вывезешь.

– То-то, помни, братец! А ты думал, небось, с версту будет, рукой достать? Нет, брат, земля – это, видишь, как шар круглый, – понимаешь?.. – продолжал дядя, очертив руками в воздухе подобие шара» [2, 175].

 

В отличие от Фомы, Ростанев готов признать свою безграмотность, но то самолюбие, которым не так уж безосновательно попрекают его в его же доме, не позволяет ему отказаться от удовольствия встать в один ряд с людьми образованными. Именно по этой причине как одно из своих достижений воспринимает он случайную возможность побыть экзаменатором в одном из учебных заведений: «Представь себе, Сергей, я один раз даже экзаменовал... Вы смеетесь! Ну вот, подите! Ей-богу, экзаменовал, да и только. Пригласили меня в одно заведение на экзамен, да и посадили вместе с экзаменаторами, так, для почету, лишнее место было. Так я, признаюсь тебе, даже струсил, страх какой-то напал: решительно ни одной науки не знаю! Что делать! Вот-вот, думаю, самого к доске потянут! Ну, а потом – ничего, обошлось; даже сам вопросы задавал, спросил: кто был Ной? Вообще превосходно отвечали; потом завтракали и за процветание пили шампанское. Отличное заведение!» [2, 221].

 

Проанализированные нами примеры свидетельствуют о том, что одним из средств порождения пародийных смыслов в повести «Село Степанчиково и его обитатели» становится мультиплицирование характеристик главного героя, рассеивание его черт по всей системе персонажей, организация системы персонажей таким образом, что едва ли не все остальные герои повести, включая антиподов и оппонентов Фомы Фомича, являются носителями его качеств, отражениями его характера и судьбы.

 

Такая структурообразующая роль Фомы Фомича, отраженного в Ростаневе, Ежевикине, Обноскине, рассказчике и др. и, в свою очередь, отражающего тон и манеры своего «благодетеля» Крахоткина, придает персонажной системе повести цельность и объем, которые необходимы были Достоевскому для создания пародии не только на отдельно взятый тип озлобленного приживальщика-литератора, но и на породившее его общество.

 

 

_______

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: