Главная > Поэт и Гражданин: Вера Полозкова и Эдуард Бояков

Галина Ребель 

Поэт и Гражданин:

Признаться, для меня это было самое интересное в программе мероприятий.

И действительно оказалось самым интересным – из того, что я видела.

С Верой Полозковой уже довелось разговаривать на «Текстуре» (см. интервью в «Филологе» № 20), и впечатление осталось очень теплое, хотя и неожиданное: чудесная девочка – очень талантливая и при этом наивная, трогательная, смешная, ранимая, доверчивая и самоуверенная девочка.

А ведь поэтический голос – взрослый, не самоуверенный, а – уверенный, самостоятельный, сильный. В нем, конечно, звучат знакомые ноты и интонации, но они – присвоены и выступают элементами уже собственного поэтического языка, вобравшего в себя языки предшественников, как  земля вбирает влагу, чтобы питать ею новые листья и плоды.

Тогда удивило, что Вера неоднократно ссылалась на Эдуарда Боякова как на безоговорочный авторитет. Не потому, что Бояков не достоин этой роли, а потому что сама такая позиция – да еще художника, поэта – показалась мне странной и, опять-таки, девчоночьей: «Спросите у Боякова»…

Спросить хотелось, о многом, – но Бояков был недосягаем, как и положено гуру, причем и буквально, и символически недосягаем: в Индии…

А тут такой случай: оба сразу опять в Перми и в разговоре друг с другом.

Наставник с воспитанницей? Пастырь с послушницей? Старший друг с юной конфиденткой?

Не тут-то было.

Взрослые – это нелюбознательные когда.
Переработанная руда.
Это не я глупа-молода-горда,
Это вы
не даете себе труда.

(Несмотря на Верин юный возраст,  эти строки пятилетней давности следует, по-видимому, идентифицировать – «Из раннего».)

Мне кажется, что разговор оказался непростым для обоих собеседников. Потому что был спонтанным, живым, не «договорным», как это, к сожалению, сегодня часто бывает там, где вообще-то предполагаются свобода и интрига, от футбольных матчей до защиты диссертаций.

Здесь все было «по-честному». Очень интересно, содержательно и  (корявое, но нужное в данном случае слово) симптоматично.

Бояков: Вера, кто ты? Вера Николаевна, кто вы? Только честно.

Вопросу предшествовало напоминание об интервью Владимира Сорокина, которое начиналось показательным и очень глубоким, с точки зрения Боякова, ответом на такой же вопрос: «Мне кажется, я человек».

Однако подсказка была проигнорирована:

Полозкова: Сегодня я человек, перед которым стоит непростая актерская задача.

Бояков: Нет, вообще, по жизни...

Полозкова: (Пауза) Я человек, который пишет тексты.

Бояков: То есть поэт. Тот поэт, которого имел в виду, Бродский, когда отвечал на вопрос судьи…

Полозкова: Я не могу так на полном серьезе заявить. Мне мое циничное воспитание не дает такого шанса. Но так получилось, что я отношусь к этой категории людей, которая занимается данным ремеслом.

Вера прекрасно слышит своего собеседника, но намеренно снижает пафос, уклоняется от звания-величания, предпочитает нейтральную, формальную аттестацию.

Бояков: Это то, что ты скажешь про себя в момент Страшного суда?

Полозкова: Да.

Бояков (то ли зная Веру другой, то ли пытаясь все-таки вытолкнуть ее на тот уровень рассуждений о поэзии, который кажется ему уместным и необходимым, «додавливает» тему): Ну, и естественно будет спросить: и что это такое? и как? и зачем? и почему?

Полозкова: Ну, это позиция, которую нельзя не серьезно занимать. Я пугаюсь людей, которые в шутку говорят, что они писатели, говорят, что они немножко побудут писателями и перестанут быть писателями, зашли сюда и стали писателями, а выйдут и будут другим кем-то. Ну, то есть это данность какая-то. Это физиологическая, мне кажется, подробность. Она всем дается  при входе в этот цех. Такая особенность биологическая, как разрез глаз, как цвет волос… Что-то такое… Она, к сожалению, очень обязывает, воздействует, в ней очень много судьбы какой-то заложено всегда. Такая какая-то история. Причем я далека от того, чтобы как-то сакрализовать эту профессию, я боюсь таких историй, я боюсь людей, которые выходят и говорят: «Вот я поэт, зовусь я Цветик, я не вижу обожания в ваших глазах. Оно недостаточно». Мне  хочется плакать сразу. Я думаю: «Боже, какой ужас» Но это трудная работа, и она требует уважения. Я за то, чтобы к ней серьезно относились, а к человеку, который ее выполняет, просто уважительно бы относились – не превозносили, не ненавидели, не делали его  больше, чем поэтом. Он свою какую-то важную функцию выполняет, и все – не больше, не больше.

«Поэт в России – больше, чем поэт»… Для Веры – не больше. Не больше чем врач, учитель, рабочий, в том числе с Уралвагонзавода. И не медиум, потому что –

Каждый из нас – это частный случай музыки и помех
Так что слушай, садись и слушай божий ритмичный смех
Ты лишь герц его, сот, ячейка, то, на что звук разбит
Он таинственный голос чей-то, мерный упрямый бит
Он внутри у тебя стучится, тут, под воротничком
Тут, под горлом, из-под ключицы, если лежать ничком
Стоит капельку подучиться – станешь проводником
Будешь кабель его, антенна, сеть, радиоволна
Чтоб земля была нощно, денно смехом его полна…

Или все-таки этот «каждый из нас» – поэтов, а не всех нас, вместе взятых?

Дожать все вопросы невозможно, и не нужно – не нужно запирать поэта в клетку сиюминутного высказывания. Завтра он скажет прямо противоположное – и будет прав.

От ответа на вопрос о причинах своей «растущей как на дрожжах популярности»  Вера уклонилась вообще. Но очень интересно были очерчены параметры самой популярности:

Бояков: Мне, честное слово, непонятно, за что народ так любит Полозкову. Мне нравятся твои стихи, я бы не делал бы спектакли по твоим текстам, если бы я не любил этих стихов. Но до конца разобраться в этом феномене популярности я не могу. Я не понимаю. Мне иногда кажутся сложноватыми эти тексты все-таки. А любят. Или – наоборот. Они слишком какие-то подростковые иногда. А любят…

…Ты поэтесса номер один. Сейчас мы говорим не по гамбургскому счету, не подразумевая ни какие-то филологические, ни методологические аспекты.  Просто – вот ты была у Урганта, вот и все. Это факт. Или – вот я несколько дней назад был во МХАТе на премьере, там был представлен кукольный такой социальный театр, показывали какого-то депутата, какого-то вице-премьера, кто-то кого-то убил, Миркурбанов пародирует Стаса Михайлова, выходит и поет песню, как в караоке, и говорит: «Спаси бог! Здравствуй, Кремль!» [Имеется в виду спектакль «Идеальный муж» в МХТ имени Чехова в постановке К.Богомолова.]  Такой жанр. Вот внутри этого действа есть жена вице-премьера, которая убивает мужа, –  про нее два раза режиссер Богомолов в титрах пишет: «Это вот такая-то, такая-то, носит какую-то марку, любит поэта Полозкову. Мне, честное слово, непонятно, за что народ так любит Полозкову...

Полозкова: Жена вице-премьера, играющая матерую суку, которая имеет неосторожность убить мужа,  читает  мой текст. Если есть на свет ад, то вот такой…

«Снайперская» реакция. Может быть, это и есть одно из слагаемых феномена Полозковой: абсолютный слух – не только к сигналу «сверху», но и к тому, что рядом и сбоку; точная реакция на здесь и сейчас, на интонационно-психологический контекст. Именно поэтому она, с одной стороны, легко вписывается в «формат Урганта», а с другой стороны, не теряется, не растворяется в этом формате, как, между прочим, происходит с большинством его гостей, призванных исполнить несвойственную им роль. Вера переиграла Урганта, перетянула канат – не он, а она задавала тон в их коротком диалоге, но – что не менее важно – сделала это, не разрушив чужой формат, а артистично его присвоив.

Впрочем, не будем идеализировать ситуацию: Егора Летова Вере присвоить не удалось (в ожидании этого события и говорилось: «Сегодня я человек, перед которым стоит непростая актерская задача») – другой вопрос, нужно ли было это делать таким образом и в таком месте, но вопрос не только и не столько к ней, сколько к постановщику спектакля «Без меня» Эдуарду Боякову.

Что касается секрета популярности, то его, хотя и со ссылкой на чужое слово, Вера все-таки приоткрыла:

Полозкова: Мне однажды довольно внятно на это ответил мой близкий друг Саша Гаврилов, очень заметный и любимый мною книжный критик, составитель моей  книжки, которая выйдет в апреле. Он сказал: «Я тебя поздравляю, и я тебе не завидую, потому что умение оказаться в нужном месте в нужное время может быть как большим подарком, так и большим проклятьем. И тебе предстоит выбрать, что конкретно с тобой случилось в этой ситуации». Я пока не очень разобралась, хорошо это или плохо, если честно, но мне кажется просто, что у меня сил хватило, вот и все.

Хватило сил и на, чтобы преодолеть юношеское эпатажное увлечение «тематической группой» девушек нетрадиционной сексуальной ориентации, которые, по мнению Боякова, стали немалой частью читательской аудитории Полозковой.

Бояков: …и этот очень грамотный такой пиар, мне кажется, приносит тебе какое-то количество друзей, какое-то количество «лайков» в «Фейсбуке» появляется явно благодаря вот этой правильно выстроенной стратегии. Это все приводит в итоге, что Полозкову зовет Ургант…

Полозкова: Я сейчас сижу и офигеваю от своей простроенности, продуманности, поразительной проницательности, умении планировать, попасть через клип Сургановой к Урганту. Если бы люди на самом деле знали, какие вообще случайные вещи стоят за этими всем фактами, то, наверное, было бы в три раза смешнее …

Мне было интересно с ними, потому что они поразительно умные, начитанные, яркие. <…> Что-то острое есть в их  образе. Я заимствовала очень многое из этого образа. Мне нравилось, как они одеваются, как они ведут себя на сцене, какие они безумно крутые – по моему подростковому ощущению были. Но, слава богу, любой человек имеет тенденцию взрослеть, вырастать из каких-то вещей. То есть мне просто перестала нравиться эта эстетика. В какой-то момент она сама себя исчерпывает, она сама себя компрометировать начинает. <…> Но при этом огромное количество друзей и подруг сохранилось у меня в тематических сообществах. Я их совершенно не воспринимаю как представителей тех или иных воззрений, ориентаций. Они просто друзья мои, близкие, дорогие люди...

Можно сказать: «вывернулась», но очевидно – из сиюминутного и широкого контекста, – что это не  ухищрение, а позиция, момент роста, движения. Не вывернулась, а –  переросла, отошла, обогнала – или, напротив, отстала – неважно, как это выглядит из отдельно взятых «амбразур», важно – для самой Веры и для поэзии, которой она служит, избегая слова «служение», – чтобы в каждый конкретный момент своего личного пути она оставалась честна с собой, оставалась сама собой. Потому что измена себе беспощадно наказуема – потерей голоса.

Она это не только понимает – об этом много думает.

Этим обусловлена и ее гражданская позиция, вылившаяся в страстный «антигражданский» монолог.

 Полозкова: Я, правда, думаю, что слишком большое количество людей, занимаются тем, что очень громко перекрикивают новости, которые они только что прочитали на lenta.ru и таким образом как бы имеют отношение к политической ситуации и как бы комментируют события.  Я довольно много провожу времени в «Фейсбуке», и меня приводит  в ужас то,  с каким количеством восклицательных знаков перепечатываются новостные сообщения.

Потому что событие может быть любой окрашенности, но тот ад, в котором ты выбираешь жить, — это только твой выбор.

Меня очень трудно обвинить в безразличии к существующей ситуации. Я очень внимательно слежу за всеми новостями. Но мне кажется, что каждый человек должен своим делом заниматься прежде всего. И в настоящий ужас я впадаю, когда большие писатели начинают перед митингующими толкать спич, когда… Меня начинает трясти, потому что ты вообще как бы сейчас предал все, что ты хорошего сделал, потому что ты полез в самую грязь, в самую гниль, плесень. Свой большой писательский авторитет пытаешься променять на популистский, демагогский, политический какой-то капитал. Ты пытаешься его как-то конвертировать и очень много теряешь.  Для меня очень многие люди просто как единицы перестали существовать, потому что из людей искусства они превратились в очень плохих политиков-оппозиционеров. Мне стало очень грустно за них. Реально, они стыдные вещи делают и говорят. Плюс ко всему, я просто железно уверена – я не могу привести каких-то научных обоснований, но я точно знаю, – что тактика «вы м-ки, а мы умные» не работает. Она не работает. Потому что вы разговариваете на том же языке. Если с трамвайным хамом начать разговаривать так, как он с вами разговаривает, вы вообще ничем не лучше трамвайного хама. Вы одинаковые. У вас может быть три образования, но как только вы срываетесь и начинаете матом орать на человека, который матом орет на вас, вы вообще ничем не отличаетесь. То, что сейчас происходит, это попытка перекричать пресс-службу президента ее же переставленными в другой порядок словами. Это так смешно. Вы реально хотите победить, просто это делая? Это глупо. Плюс ко всему, я очень много вижу людей, у которых просто не было дела в жизни, а стало дело – теперь они Путина ненавидят. Это ремесло. Это работа, профессия. Здравствуйте, я приличный человек, потому что я могу вслух заявить, что я Путина ненавижу и из этого делаю свою everyday life, то есть моя повседневность из этого состоит. Я встаю и Путина сразу начинаю ненавидеть, поэтому у меня есть деньги, работа, друзья, меня в обществе уважают. Но это дикость!  Мне кажется вообще, что чем больше мы его имя повторяем, тем больше мы его материализуем, тем он больше в реальности находится. Человек, который его ненавидит и  каждый день об этом говорит,  существует с ним в обнимку, не отлипая совершенно. Это закон вселенной.

Поэтому у меня дикие споры с моим ближайшим другом – больная история, – с ближайшим другом моим, который бывал бит в автозаках, будучи поразительного таланта признанным композитором с двумя «кинотаврами» за музыку к кино, и «масками», и всем прочим. Он ходит на митинги и кричит, что я даже разговаривать не буду с этими людьми, которые пришли в мою жизнь. Я говорю: так ты их сам привел, и ты сидишь и объясняешь им... Тебе нужно просто музыку писать – так ты победишь. Ты бессмертный будешь, а этих всех смоет, как грязную воду,  и все. Так всегда было, в любой истории. Мы сами им продлеваем существование тем, что так активно с ними боремся. Они уже обречены. То, что происходит, вся вот эта законодательная пена – идиотская совершенно, обэриутская, абсурдистская, дикая. Уже ясно, что система гнилая настолько, что она начинает сама собой захлебываться.  Она сама по себе утонет,  уйдет... А заниматься надо уже – не уже, а вообще всегда – другим, будущим, настоящим,  большим, а не вот этим. Я, правда, считаю, что политика – последнее дело и прибежище негодяев. Я, правда, так считаю.

Прежде чем дать слово Боякову, который в этой ситуации, разумеется, выступит оппонентом, переведем дух, глотнем воды, погрызем яблоко: 

попробуй съесть хоть одно яблоко
без вот этого своего вздоха
о современном обществе, больном наглухо,
о себе, у которого всё так плохо;

не думая, с этого ли ракурса
вы бы с ним выгоднее смотрелись,
не решая, всё ли тебе в нём нравится –
оно прелесть.

побудь с яблоком, с его зёрнами,
жемчужной мякотью, алым боком, – 
а не дискутируя с иллюзорными
оппонентами о глубоком.

ну, как тебе естся? что тебе чувствуется?
как проходит минута твоей свободы?
как тебе прямое, без доли искусственности,
высказывание природы?

здорово тут, да? продравшись через преграды все,
видишь, сколько теряешь, живя в уме лишь.
да и какой тебе может даться любви и радости,
когда ты и яблока не умеешь.                                              

Худо-бедно справившись с яблоком, вспомним формулу, которая уже стала трюизмом: если вы не хотите заниматься политикой, она займется вами.

Бояков: Твоя стратегия вызывает огромное уважение, если речь идет о частном выборе. Художник может так жить, поэт может так жить, Вера Полозкова может так жить, Майя Никулина может так жить, Дмитрий Воденников может так жить. Это так же очевидно, как и то, что Дмитрий Быков может жить по-другому.

Но говорить о том, что политика – это зло,  значит,  оттолкнуть и чуть ли не предать людей других профессий. Я театральный продюсер, я изначально завишу от государственных денег, изначально. А если бы я был, например, хореографом классическим? Чтобы  вырастить балетную труппу, чтобы вырастить балетную школу, нужны миллионы, миллионы, миллионы долларов. То, что происходит в Большом театре сейчас, или, там, сгорающие институты академии, невероятные какие-то трэшовые акции, как в плохих боевиках, которые случаются вокруг императорских театров, они показывают гниль этой нашей политической системы. Говоря «нет» участию в политике, мы прощаемся с наследием Петипа, например. Понимаешь? Пусть тогда хореографа и интенданта большого театра Путин и назначает, правда? Поэту, художнику легко так сказать. А хореограф не может, он должен быть в ситуации другой: творческой конкуренции, выбора, борьбы за инвестиции, борьбы за право возглавить этот театр. Если я хореограф и если я хожу на митинги, меня не назначат главным балетмейстером. А если я дружу с Сечиным – назначат. Понимаешь?

Полозкова: История говорит, что,  чем больше ты дружишь с Сечиным, тем худший ты хореограф, к сожалению. Это напрямую связано, потому что «гений и злодейство – две вещи несовместные».

Бояков: Поэт может писать в стол. Художник может – ну, на еду грузчиком поработает шесть часов в день, а остальные восемнадцать часов в сутки он будет реализовывать свое  предназначение.

А пойти на митинг и быть одновременно главным дирижером театра музыкального нельзя. Просто нельзя. Представляете, что происходит? что происходит с обществом? Мы вот так обкрамсываем свою культуру.  Мы просто плюем в огромное количество колодцев и говорим: хрен с ним. То есть получается, что Большой театр – это путинское. Давайте отдадим Большой театр, Михайловский театр, Александринский театр, Союз театральных деятелей, МХАТ имени Чехова…

Полозкова: Чего ты от меня хочешь?

Бояков: Я – ничего. Я спрашиваю…

Полозкова: Это очень грустно…

Бояков: А как быть обычному человеку тогда? Как ему не потерять связь с…

Полозкова: Со своим ремеслом?  Да не быть просто… уметь договариваться, но не принадлежать кому-то. Уметь договариваться, но не записывать роликов в поддержку Путина.  Уметь с людьми, независимо от партии, к которой они принадлежат, дружить, дружить и говорить им правду. Не врать просто, и все. Мне, кажется, очень простой принцип. Можно быть Ратманским и не врать.

Бояков: Ратманский, проработав  три или четыре года в Большом театре, уехал и сейчас руководит труппой самого известного и самого крупного американского балета. Вот и все. Мы потеряли Ратманского. Это наша проблема. Из-за того, что мы говорим: «Я не интересуюсь политикой, это грязь и г-но, я не пойду туда». И Ратманский уехал. Все, нет Ратманского, он не вернется. Нет Ратманского, нет огромного количества выдающихся дирижеров. Таких людей как Курентзис, которые как-то еще умудряются остаться, всего ничего. Я подчеркнуто говорю о той культуре, которая больше связана с политикой, с деньгами. То же самое происходит с образованием...

Разумеется, Полозкова как поэт, то есть одиночка по призванию и предназначению, действительно может по-цветаевски стоять «одна – за всех – противу всех». Театральное дело, кинопроизводство, как и образование, сельское хозяйство и т.д., в другом положении: они зависят от государства и его политики. Более того, есть такие ситуации, когда и поэт должен выйти на площадь, иначе ­– приведут, вынудят прийти в уничижительном для него как человека и уничтожительном для него как художника качестве.

И все-таки в Верином неприятии политической активности как образа жизни  есть не только творческий инстинкт самосохранения, но и неожиданное для человека ее возраста мудрое понимание того, что не в политике, по крайней мере, далеко не только в ней дело. Ибо атмосфера на маленьком университетском филфаке ничем не лучше атмосферы в Большом театре, там рискуют потерять Петипа, здесь разными умелыми способами-манипуляциями из тех же самых конкурентных соображений «теряют» литературную классику, – все это если и политика, то политика личной корысти, осуществляемая под приправой либеральной демагогии.

Проблемы обыкновенного человека и школы, вуза, больницы, завода, в которых он обретается, площадь не решит, разве только приведет на место одной властной группировки (комиссии, жюри и т.п.) – другую, руководствующуюся точно тем же принципом «кто не с нами, тот против нас».

…Уметь с людьми, независимо от партии, к которой они принадлежат, дружить, дружить и говорить им правду. Не врать просто, и все. Мне, кажется, очень простой принцип.

Непростой. Очень непростой. Но у Полозковой, похоже, получается. Ибо есть в ней – действительно какая-то биологическая, природой данная и собственным сознательным выбором пестуемая, – цельность, искренность, правильность, наполняющая поэтический голос звуком того регистра, полноты, теплоты и качества, который равно внятен подростку и зрелому человеку. В этом, наверное, и таится секрет популярности Веры Полозковой.

И она это знает – потому и завершила интервью стихами – не по просьбе интервьюера, а по собственной инициативе-интуиции:

Запись интервью от 30 марта 2013 г.