Урок на тему «Умён ли Чацкий?» – это, признаться, была моя провокация, поэтому есть необходимость объясниться и кое-что прокомментировать.

 

Сразу оговорюсь: Мария Быкова и Владимир Ковтун справились с задачей вполне достойно.

 

Но задача оказалась чрезвычайно сложной (и уже поэтому провокативной):

студентам и самим-то непросто разобраться в неоднозначных смыслах грибоедовского шедевра, а тут еще предстояло стать организаторами рискованной и очень трудной формы урока – урока-диспута. Дополнительно ситуацию осложнило включение фрагмента из спектакля Малого театра. Да и апелляция к мнению Пушкина не упрощала процесс осмысления проблемы.

 

А сама провокационная идея возникла в ходе одного из предыдущих студенческих уроков (комментированного чтения 2 действия): девятиклассники как-то слишком правильно все сразу понимали: Чацкий – передовой человек, Фамусов и компания – ретрограды, Чацкий умен и возвышен, его оппоненты глупы и приземленны… Формулировки разнились, но единодушие в расстановке акцентов было полным, подозрительным и непродуктивным.

 

При этом споткнулись (каюсь, не без моего вмешательства) о проблему драматургического конфликта: в чем он? где его этапные моменты? а главное – сводится ли он к идеологическому противостоянию Чацкого и фамусовского общества, т. е. «века нынешнего» и «века минувшего»?

 

Примечательно, что пружину действия не сразу почувствовали и поняли первые – лучшие из возможных! – читатели комедии. «Ты находишь главную погрешность в плане», – узнаем мы из письма Грибоедова другу П.А. Катенину. В первом письменном отклике Пушкина та же претензия плюс отрицание скрепляющей идеи: «Читал я Чацкого – много ума и смешного в стихах, но во всей комедии ни плана, ни мысли главной, ни истины»¹.

 

Что есть план в этом контексте? Логика действия, его пружина, его драматургическое натяжение, которое создается и задается конфликтом.

 

Понять пьесу – это во многом и значит понять суть и этапы развития конфликта.

 

В данном случае двигаться целесообразно от названия и от ключевого для произведения слова (корня) «ум», которым комедия пронизана и сшита. Это и без того очевидно, но современный читатель, прибегнув к помощи компьютера, может задать соответствующий поиск внутри текста и легко убедиться в том, что об уме говорят практически все герои – об этом главным образом и говорят, этим здесь все измеряется.

 

Грибоедов назвал комедию «Горе от ума» (первоначально еще категоричнее: «Горе уму») – и тем самым вроде бы запрограммировал восприятие и оценки Чацкого и его оппонентов.

 

К тому же в упомянутом письме Катенину автор, объясняя свой «план», дает вполне однозначную аттестацию героям: «…девушка сама не глупая предпочитает дурака умному человеку (не потому, чтобы ум у нас, грешных был обыкновенен, нет! и в моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека); и этот человек, разумеется, в противуречии с обществом его окружающим, его никто не понимает, никто простить не хочет, зачем он немножко повыше прочих…»

 

И тем не менее внутри комедии эта однозначность взрывается – и на уроке ее нужно взорвать, чтобы проверить на прочность и – опровергнуть или подтвердить, но уже на новом, более глубоком уровне понимания.

 

Тема ума начинает звучать еще до появления Чацкого. Весьма примечательно, что Софья именно этим качеством измеряет «женихов». Пересказывая отцу якобы виденный сон, она своего тайного избранника описывает следующим образом:

 

Вдруг милый человек, один из тех, кого мы
Увидим – будто век знакомы,
Явился тут со мной; и вкрадчив, и умен,
Но робок... Знаете, кто в бедности рожден...

 

Скалозуб получает прямо противоположную характеристику:

 

Он слова умного не выговорил с роду, –
Мне все равно, что за него, что в воду

 

Но как только Софья заговаривает о Чацком, ум утрачивает для нее свою однозначную привлекательность, понятие начинает двоиться, усложняться:

 

Остер, умен, красноречив,
В друзьях особенно счастлив,
Вот об себе задумал он высоко...
Охота странствовать напала на него,
Ах! если любит кто кого,
Зачем ума искать и ездить так далеко?

 

Тут уже намечен потенциал будущего конфликта, но пока еще только потенциал.

 

Конфликт начинает вырисовываться с появлением Чацкого, когда так очевидно не совпадают его пылкость, искренность, счастливые ожидания, восторг от встречи и её холодность, неприязненность, плохо скрытое смущение и даже раздражение.

 

А собственно завязка наступает в тот момент, когда Чацкий, совершенно простодушно, попутно, невзначай, в ответ на упрек Софьи в чрезмерной говорливости для контраста и примера вдруг вспоминает Молчалина:

 

               …Я пользуюсь минутой,
          Свиданьем с вами оживлен,
     И говорлив; а разве нет времен,
Что я Молчалина глупее?

 

И дальше, будучи не в силах остановиться (действительно говорлив – и этим, похоже, пытается скрыть смущение и разрядить возникшую неловкость), на лету создает остроумный, убийственно-уничижительный портрет не только самого Молчалина, но и привечающего его общества:

 

…Где он, кстати?
Еще ли не сломил безмолвия печати?
Бывало, песенок где новеньких тетрадь
Увидит, пристает: пожалуйте списать.
А впрочем, он дойдет до степеней известных,
Ведь нынче любят бессловесных.

 

Вот тут-то и происходит (незаметно для главного героя) тот слом, который и становится завязкой конфликта. Холодность и смущение Софьи мгновенно перерождаются во враждебность, она бросает в сторону (себе, зрителю): «Не человек, змея!»; и даже следующее в ответ на ее язвительную иронию пылкое признание «И все-таки я вас без памяти люблю <…> Велите ж мне в огонь: пойду, как на обед» парирует беспощадно злой шуткой: «Да, хорошо сгорите, если ж нет?»

 

Отсюда неуклонно и последовательно нарастает сюжетное напряжение, пока не достигает своей кульминации, которую спровоцирует опять-таки Софья. Об этом ниже, а пока уточним характер конфликта, о котором идет речь: нравственно-психологический.

 

Думаю, что психологическая составляющая в дополнительных объяснениях не нуждается, что же касается нравственной, то из приведенных выше слов Чацкого понятно, что глупость Молчалина, о которой он говорит, заключается главным образом именно в бессловесности, то есть в том самом, что позже подтверждает сам Молчалин: «Не смею моего сужденья произнесть».

 

Глупость здесь – не столько интеллектуальная, сколько нравственная оценка: бессловесность, безликость, с точки зрения Чацкого, делают человека абсолютно неинтересным, несостоятельным. А Софью ум в комплекте с робостью привлекает, тем более что объяснение такому сочетанию она видит в том, что ее избранник «в бедности рожден».

 

Следует отдать должное Софье Павловне, которая, между прочим, готова противостоять отцовскому «кто беден, тот тебе не пара», готова бороться за свою любовь. Чацкому в голову не приходит, что именно Софья становится главным его ситуативным (сюжетным) противником. И сложность ситуации в том, что каждый из них по-своему прав: оба защищают свою любовь и свою систему ценностей.

 

Что касается идеологического конфликта, то он органично вырастает из нравственно-психологического. Взволнованный и недоумевающий Чацкий через час после первого появления возвращается в дом Фамусовых с одной единственной темой и заботой – «об Софье Павловне», что абсолютно точно улавливает Фамусов:

 

Тьфу, господи прости! Пять тысяч раз
   Твердит одно и то же!
То Софьи Павловны на свете нет пригоже,
   То Софья Павловна больна, –

 

и абсолютно резонно интересуется:

 

Скажи, тебе понравилась она?
Обрыскал свет; не хочешь ли жениться?

 

Но Чацкий не готов к житейскому, практическому повороту темы, к обсуждению матримониальных вопросов – он переполнен эмоциями («Спешил!.. летел! дрожал! вот счастье, думал, близко», – так он опишет свое состояние в финале), а в ответ – то холодность Софьи, то деловая хватка ее отца.

 

И он начинает делать «глупости», в частности дерзит Фамусову: «А вам на что?» И действительно неуместно разглагольствует на социально-политические темы перед людьми, заведомо неспособными его понять (к Фамусову, который просто затыкает уши, присоединяется еще менее вменяемый к тирадам Чацкого Скалозуб). Школьникам нужно дать «порезвиться» вокруг «глупости» Чацкого, и нужно множить текстуальные аргументы против Чацкого, и провоцировать недовольство им, подтверждая это реакцией на Чацкого других героев.

 

Но при этом учителю нельзя попадать в расставленную им самим ловушку, а с нашими студентами это случилось в тот момент, когда в конспекте (и на уроке) возникло, в ответ на вопрос, умён ли Чацкий, категоричное «Нет»…

 

Глупости делают не только глупцы, очень часто глупости делают умные люди – по разным причинам, в разных обстоятельствах, сами же потом угрызая себя за это.

 

В случае Чацкого все очень точно и тонко мотивировано. Он приехал не пропагандировать свои идеи – но когда его провоцируют высказаться, он высказывается, и обнаруживается пропасть между свободолюбием и чинопочитанием, между чувством собственного достоинства и лакейством, между просвещенностью и агрессивным невежеством – то есть между «веком нынешним» и «веком минувшим»…

 

И эта пропасть (идеологический конфликт!) разделяет не только Чацкого и Фамусова, но и Чацкого и Софью, потому что она, влюбившись в Молчалина, не бунтует против общепринятых правил – напротив, она рассчитывает на то, что «робость» Молчалина и его умение «прислуживаться» обеспечат ему вхождение в привычный для нее круг людей и понятий.

 

И с Пушкиным не нужно бояться спорить, ведь Пушкин, по его собственному признанию, «слушал Чацкого, но только один раз, и не с тем вниманием, коего он достоин», и отзыв свой эпистолярный в письме к Бестужеву закончил знаменательными словами: «Покажи это Грибоедову. Может быть, я в ином ошибся. Слушая его комедию, я не критиковал, а наслаждался. Эти замечания пришли мне в голову после, когда уже не мог я справиться. По крайней мере говорю прямо, без обиняков, как истинному таланту»².

 

В отличие от Пушкина, мы можем «справиться» – и обязаны по поводу каждого своего суждения вновь и вновь «справиться», то есть свериться, с текстом комедии.

 

Вот, например, с чего это вдруг Чацкий разразился длинным и сложным (для многих нынешних школьников не менее зашифрованным, чем для Скалозуба) монологом «А судьи кто?..»

 

Он ведь, по просьбе Фамусова, довольно долго молчал и наблюдал за тем, как тот обхаживает гостя, – почему не ограничился философской, с политическим подтекстом, сентенцией «Дома новы, но предрассудки стары», почему сорвался в этот страстный и «неуместный» монолог?

 

Потому что, по необходимости представляя его Скалозубу, Фамусов рассматривает Чацкого сквозь призму системы отношений, ценностным ориентиром в которой выступает Молчалин, самим Чацким воспринимаемый в качестве отрицательной точки отсчета.

 

В монологе о Москве, поясняя принцип «подбора кадров» в московском «истеблишменте», Фамусов говорит:

 

При мне служащие чужие очень редки;
Все больше сестрины, свояченицы детки;
   Один Молчалин мне не свой,
   И то затем, что деловой.

 

А теперь эта позиция «делового» прислужника при вельможном бездельнике предлагается в качестве единственно приемлемой Чацкому:

 

Не служит, то есть в том он пользы не находит,
Но захоти – так был бы деловой.

 

Тут не мешает напомнить, в чем именно состоит деловитость Молчалина («Там моську вовремя погладит», «тут в пору карточку вотрет»), да и самого Фамусова:

А у меня, что дело, что не дело,
    Обычай мой такой:
    Подписано, так с плеч долой.

 

По Фамусову, «с эдаким умом», как у Чацкого, нужно быть «деловым», как Молчалин, – иными словами, Фамусов дискредитирует и нивелирует то, что Чацкого, по его самоощущению, принципиально противопоставляет Молчалину. Да еще делает это от лица всего общества: «Не я один, все так же осуждают».

Вот Чацкий и взрывается: «А судьи кто?»…

 

Как видим, без учета нравственно-психологической подоплеки идеологическое содержание пьесы не вполне понятно.

 

И кульминация имеет прежде всего нравственно-психологические истоки и смыслы, на которые наращивается идеология.

 

«Кто-то со злости выдумал об нем, что он сумасшедший, никто не поверил, и все повторяют», – так это описано в письме Грибоедова.

 

Этот «кто-то» прекрасно известен: Софья. Никто другой и быть не мог, ибо это ее личная месть человеку, ставшему для нее причиной «ужасного расстройства», сокрушающему ее планы, дискредитирующему ее избранника и ее любовь.

 

Никто, кроме Софьи, не мог нанести такой болезненный, такой точный и сокрушительный удар.

 

Она лучше всех знала и понимала (!) Чацкого. Это именно в ее глазах он жаждал выглядеть умным и для большей убедительности избрал в качестве антипримера Молчалина. Это ей он признавался: «ум с сердцем не в ладу»; это в разговоре с ней свою любовь к ней назвал сумасшествием («от сумасшествия могу я остеречься»).

 

Она воспользовалась оружием, которое он сам вложил ей в руки: фигурально, метафорически выразив досаду словами «Он не в своем уме» и увидев, что безымянный и безликий светский сплетник готов принять это всерьез, она позволила превратить метафору в диагноз:

 

А, Чацкий! Любите вы всех в шуты рядить,
   Угодно ль на себя примерить?

 

Ум Чацкого – его главное оружие, главное достоинство в его собственных глазах и неоспоримое достоинство даже в глазах Фамусова – именно с подачи Софьи будет объявлен безумием.

 

И когда кульминационный эпизод (он начинается соответствующей репликой Софьи и длится до конца третьего действия) достигает своего апогея, она, не довольствуясь достигнутым, подбрасывает дополнительные поленья в костер, усиливает «мильон терзаний» Чацкого, усугубляет нелепость его положения.

 

В ответ на обращенную к ней жалобу –

 

Душа здесь у меня каким-то горем сжата,
   И в многолюдстве я потерян, сам не свой, –

 

Софья своим лукаво-сочувственным, безжалостным вопросом: «Скажите, что вас так гневит?», – провоцирует еще более «неуместный», чем предыдущие, «безумный» монолог про «французика из Бордо».

 

И только в самом конце, в ходе развязки, Чацкий поймет, кто был его главный «соперник» и недоброжелатель, с кем он вслепую вел борьбу, в которой изначально был обречен на поражение: «Так этим вымыслом я вам еще обязан?»…

 

Но самое невыносимое для него даже не это – хуже, оскорбительнее Софьиного коварства сделанный ею выбор:

 

…о Боже мой! кого себе избрали?
Когда подумаю, кого вы предпочли!

 

Но тут мы опять спотыкаемся о ту же проблему: умён ли Чацкий? Ведь Софья же ему говорила о своем отношении к Молчалину! Все по пунктам разложила и вывод сделала (3 действ., 2 явл.): «Вот я за что его люблю». А он не только не поверил, но ее же упрекает в итоге:

 

Зачем меня надеждой завлекли?
   Зачем мне прямо не сказали,
   Что все прошедшее вы обратили в смех?!

 

Упрекает, конечно, несправедливо, сгоряча, защищаясь от нанесенной обиды. Упрекать Софью Павловну в том, что она его «завлекала», оснований у Чацкого нет.

 

А вот почему он не поверил едва ли не прямым признаниям…

 

Ну, во-первых, это опять из разряда тех глупостей, на которые и умный человек горазд, особенно ослепленный любовью.

 

Во-вторых, для Чацкого тут вопрос уже не только о любви, но даже в большей степени – о человеческой состоятельности и смысле жизни в целом, о нравственных ценностях, которые, по его понятиям, составляют стержень существования уважающего себя и заслуживающего уважения других человека.

 

Примечательно, что, подводя итоги разговора с Молчалиным, он говорит не об уме или глупости своего визави, а о нравственном содержании этой личности:

 

С такими чувствами, с такой душою
   Любим!.. Обманщица смеялась надо мною!

 

Объяснение Чацкого с Молчалиным (3 явл. 3 действ.) мы сделали центральным эпизодом урока не случайно. Именно этот разговор позволяет понять, что Молчалин, во-первых, вовсе не глуп, как утверждает Чацкий, во-вторых, вовсе не так робок, как видится Софье, – он, как правильно подметили ребята, даже перехватывает инициативу разговора у Чацкого и, незаметно для последнего, переходит в атаку. С Чацким, который не имеет влияния в деловой среде, от которого не зависит его, Молчалина, карьерный рост и положение в обществе, он позволяет себе быть достаточно самоуверенным, хотя и прячется под конец в привычные формулы: «не смею моего сужденья произнесть», «В мои лета не должно сметь / Свое суждение иметь».

 

Знаменательно, что соответствующая сцена из спектакля Малого театра (режиссер С. Женовач) развернула не только школьников, но и студентов в сторону Молчалина (артист А. Вершинин). Юным зрителям он показался более корректным, более привлекательным, сдержанным, достойным, чем взъерошенный, неловкий, нервный Чацкий (артист Г. Подгородинский). Подлого, лакейского подтекста молчалинского благообразия ребята не уловили, не почувствовали – и тут нет вины театра, сцена сыграна блистательно, как и весь спектакль.

 

Молчалин ведь действительно в этой сцене «переигрывает» Чацкого, потому что Чацкий взволнован, расстроен, а Молчалин невозмутим и неуязвим для иронических уколов Чацкого, который не понимает, что и с такими чувствами, и с такой душою можно быть любимым...

 

Не понимает – значит, не умён?

 

Здесь не понимает означает не принимает.

 

Так порядочный, законопослушный человек не понимает, как можно подличать, лжесвидетельствовать, красть, насиловать, убивать.

 

Чацкий не принимает Молчалина, то есть не допускает возможности такого поведения, такого способа самоутверждения, таких жизненных ориентиров для себя.

 

И для Софьи, с которой, по ее собственному признанию, они вместе «воспитаны, росли», с которой их «привычка вместе быть день каждый неразлучно» связывала детскою дружбой, – тоже не допускает…

 

И в этом, между прочим, он не совсем не прав: ведь Софья в определенной степени действительно «выдумала» Молчалина – подлинное его лицо откроется ей тогда же, когда ее саму наконец поймет Чацкий.

 

Почему ребята «соблазнились» Молчалиным? Не хватило опыта – читательского, зрительского и, главное, жизненного.

 

Как не хватило диалектичности начинающим учителям, чтобы, провоцируя аргументы против Чацкого, не довести дело до категоричного «нет».

 

Чацкого не нужно идеализировать, он в этом совершенно не нуждается. Он не раз на протяжении пьесы говорит и делает глупости, но эти глупости – органическая составляющая его ума, бескорыстного, масштабного, дерзкого, направленного к сути вещей и явлений, а не к извлечению личной выгоды из них.

 

Высокий ум Чацкого противопоставлен приземленному, изворотливому уму Молчалина, прагматичному и ограниченному уму Фамусова. Получается, что существует целая иерархия умов, – и хорошо, если человек умеет совмещать житейскую мудрость с интеллектуальной дерзостью и независимостью.

 

Но рано или поздно неизбежно возникает ситуация выбора, и далеко не многие способны подчинить свои вполне резонные житейские соображения тому высокому безумию, которое в художественном произведении демонстрирует Чацкий, а в жизни – его прототип П.Я. Чаадаев, его создатель А.С. Грибоедов и – А.С. Пушкин, которому Чацкий показался неумным.

 

Про самого Пушкина вряд ли можно сказать, что он пошел на поводу у своего высокого ума, как это написано в студенческих конспектах. Точнее выразился Лермонтов, назвавший Поэта «невольником чести». На поводу идут вслепую, при отсутствии самостоятельной воли. В случае Пушкина все наоборот: его воля была направлена на защиту и утверждение тех ценностей, которые он считал для себя непреложными.

 

Именно так, вопреки житейским выгодам, действовал и Чацкий, очень точно сформулировавший свое (и себе подобных) положение относительно благоразумной посредственности:

 

Я странен, а не странен кто ж?
   Тот, кто на всех глупцов похож;
   Молчалин, например...

 

Вот с этого все и началось…

 

А чем кончилось?

 

Зададимся последним провокационным вопросом:

 

пусть Чацкий умён, пусть качество и масштаб его ума заслуживают всяческих похвал, но – как понимать финал пьесы, ее развязку? не привел ли нас автор к тому, что, при всем своем уме, герой потерпел поражение, остался в дураках?..

 

Над этим вопросом в своих сочинениях размышляют девятиклассники.

 

Хотелось бы надеяться, что размышляют самостоятельно, вдумчиво взвешивая все «за» и «против».

 

И больше не торопятся со скороспелыми суждениями, потому что начали понимать,

что не Чацкий, а «молчалины блаженствуют на свете»,

что от деклараций про готовность служить делу, а не лицам до реального служения делу доходят далеко не все,

что солидаризироваться с литературным героем легко, а не попасть в число гонителей реального, живого Чацкого, не подчиниться принципу «не я один, все так же осуждают» гораздо сложнее.

 

Когда речь зашла о том, почему гости на балу так единодушно повторяют заведомую чушь про сумасшествие Чацкого, одна из девочек произнесла обвинительный спич в адрес общества «того времени», а другая горячо воскликнула: «А разве сейчас не так?!»

 

Очень важно, чтобы дети это поняли. Чтобы почувствовали, какое это жгуче современное, живое, острое, очень смешное и очень грустное сочинение – комедия Александра Сергеевича Грибоедова «Горе от ума».

 

-----

 

1. Пушкин А.С. Собрание соч. в 10 т. Т. 9. М.: Худ. лит., 1977. С. 126.

2. Пушкин А.С. Собрание соч. в 10 т. Т. 9. М.: Худ. лит., 1977. С. 126 – 127.

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: