В рассказе Леонида Юзефовича «Поздний звонок» автобиографический герой получает неожиданную реакцию на свою книгу о бароне Унгерне: однажды вечером его по телефону окликает молодой голос, к которому присоединяется еще один, тоже незнакомый, но менее интеллигентный и явно немолодой, чтобы предъявить счет за мимолетное упоминание в книге одного из множества участников событий 80-летней давности.

 

Отец и сын, потревожившие писателя-историка поздним звонком, узнали в носителе распространенной фамилии, упомянутом в связи с драматическими обстоятельствами неудавшегося побега из армии Унгерна молодых супругов Ружанских, своего родственника – отца и деда, сгинувшего без следа в той исторической воронке.

 

Но позвонили они не с тем, чтобы разыскать след, на это не надеялись, – позвонили, чтобы опровергнуть изложенную в книге версию. Точнее, выразить несогласие с ней и недовольство автором.

 

Для создателя книги об Унгерне человек, о котором они спрашивали, был всего лишь крохотным элементом той грандиозной исторической картины, которую он складывал на основе многочисленных документальных свидетельств, и фигурировал только в цитате из мемуаров офицера, приятельствовавшего с поручиком Ружанским.

 

Имена Ружанского и его жены, как и имя носителя распространенной фамилии, тоже не сохранились в документах – но история их побега оказалась столь знаменательной и драматичной, что и теперь, уже в рассказе «Поздний звонок», писатель переключается на нее. Она становится драматическим, интригующим сюжетным центром повествования, за ней, почти забыв про повод и первотолчок, с интересом и сочувствием следит читатель, пока рассказ в рассказе не выруливает к своему трагическому финалу. Беглецы были пойманы и беспощадно наказаны. Ружанскому перед расстрелом перебили руки и ноги, жену его «отдали казакам и вообще всем желающим».

 

Вот тут и появляется на мгновение в тексте книги искомый поручик: «Для характеристики нравов, – замечает мемуарист, – упомяну, что один из раненых офицеров, близко знавший Ружанских, – тут называлась фамилия поручика, о котором шла речь, – не выдержал и, покинув лазарет, пошел в юрту, где лежала полуобезумевшая женщина, дабы использовать свое право».

 

А следом за этим свидетельством в рассказ вновь вклиниваются голоса из телефонной трубки, которые настаивают: это их пропавший целую жизнь назад отец и дед, и он не мог поступить иначе, потому что был не белым офицером, а красным разведчиком, и вынужден был вести себя, как все, чтобы не быть изобличенным, и кто сказал, что он насиловал несчастную женщину, ведь мемуарист видел только то, что он вошел в юрту, и не видел того, что было дальше, а даже если он ее и насиловал, то делал это вынужденно, потому что за ним следили, и в конце концов он пропал, потому что тоже был казнен по приказу Унгерна, а сын его рос в нищете, потому что маму его, жену офицера (?), не брали на работу, и вот этот хрип и кашель в трубке, по-видимому, результат голодного детства, и того, что, вместо молока, он до пяти лет пил обрат…

 

Маленькая, частная история маленького, без вести пропавшего человека, начинает раскручиваться обратно, разрастаться, усложняться, разбегаться в разные смысловые стороны, заслоняя только что изложенный однозначно яркий и зловещий сюжет: правы ли собеседники автора, присваивающие себе в качестве деда и отца участника далекой драмы? был ли тот поручик белым офицером или красным разведчиком, а точнее тем и другим? насиловал ли он несчастную беглянку или пришел в юрту, чтобы сказать прощальные слова сострадания? стал ли он жертвой очередной карательной акции Унгерна или скрылся в Маньчжурии с остатками Азиатской дивизии?

 

И еще, с другого конца: почему они так уверены, что тот носитель распространенной  фамилии – их родственник, и почему им так важно заполучить его, присвоить, вырвать у прошлого, документировать его далекое существование даже в таком варианте, в рамках  примера-характеристики чудовищных нравов, царивших в дивизии бешеного барона, – нет, они оспаривают эту версию, но за самого поручика – может быть, просто однофамильца – держатся цепко, не оторвешь: отец, дед…

 

И в чем смысл этого позднего звонка: переписать книгу невозможно, да и фактов нет, корректирующих приведенный документ; и жизнь, в которой до пяти лет не было молока, а сейчас есть астматический кашель и обида на обездоленность и безотцовщину, не прожить заново; и к автору апеллировать бесполезно: «Клади трубку! Чего ты перед ним распинаешься!..», – доносится до писателя окрик старика в адрес пытавшегося дообъяснить-додумать ту давнюю ситуацию сына.

 

И, опять-таки, с другой стороны: а ведь все эти домыслы, догадки и версии вполне могут быть правдой. И за сухой строкой документа кроется потаенный, не менее сложный и трагический жизненный сюжет, чем ставший известным и все собой заслонивший сюжет судьбы Ружанских… Ведь даже в том, что кажется очевидным и знакомым, нередко обнаруживаются провалы в другое, неведомое нам жизненное измерение.

«И про отца родного своего мы, зная все, не знаем ничего»…

А в историю – официальную историю – попадает только лежащая на поверхности, очевидная версия.

 

Здесь в тугой узел, который не развязать и не разрубить, связаны история как реальность и история как рассказ о ней, включая всевозможные версии-трактовки.

В сущности, «Поздний звонок» Юзефовича – о невозможности абсолютно объективной, прозрачной, исчерпывающей истории.

 

К чему веду? Значит ли это, что учебников истории должно быть столько, сколько существует версий и трактовок?

 

Не знаю. Не уверена. В конце концов, и в книге о бароне Унгерне остался тот единственный вариант, который получил документальное подтверждение и непротиворечиво вписался в одну из страниц белого движения.

 

Право размывать однозначность, множить версии и создавать объем в данном случае отдано художеству.

 

Но и художество может выпрямлять и искажать историю в угоду взглядам самого художника. Даже – и тем более! – когда этот художник -  гениальный Лев Толстой. Нам, в частности, уже приходилось писать о том, как предвзято изображен в романе «Война и мир» великий русский полководец Барклай де Толли¹, да и другие исторические персонажи толстовской эпопеи в той или иной степени преображены автором в соответствии с его собственным видением и художественной трактовкой исторических событий. Это ни в коей мере не умаляет значения романа – но это предостерегает от опоры на него как на исторический источник.

 

Так что все-таки за объективностью следует обращаться к историкам-профессионалам.

 

Очень резонные, на мой взгляд, аргументы в пользу одного учебника приводит Павел Корчагин.

 

Кстати, Леонид Юзефович тоже убежден в том, что школьный учебник по истории должен существовать в одном, общем для всех российских школьников варианте².

 

Предположим, согласились с этим.

Но дальше возникают новые вопросы, которые, пожалуй, аккумулируются в один главный вопрос: кто будет этот учебник писать?

 

Важно, чтобы авторы будущего единого учебника были блестящими знатоками предмета и добросовестнейшими его исследователями, чтобы они не были ангажированы в пользу одной идеологической доктрины и отдельно взятой политической истины, чтобы спорные вопросы в учебнике были представлены именно как спорные, не имеющие однозначного решения, чтобы взгляд изнутри ситуации подавался в своей исторической адекватности и в то же время соотносился с современной гуманистической системой координат, чтобы…

 

В общем, задачка отчасти напоминает сказочную заковыку: поди туда, не знаю – куда, принеси то, не знаю – что.

 

Тем не менее, все-таки добавим еще одно, соврешенно необходимое, с нашей точки зрения,  условие: учебник истории должны писать те, кто умеет рассказывать истории…

 

 

_______

^1. См.: Ребель Галина. Пушкин, Полководец и Метель на фоне и в контексте 1812 года / Филолог. 2012. № 19 /

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: