– Ну, конечно, чуть уверенней стал себя чувствовать. Но, с другой стороны, у меня на самом деле большие очень опасения. Конечно, радость была и есть до сих пор. Но больше опасений, потому что здесь просто попадание – мое личное человеческое попадание в эту роль. У меня много общего со Служкиным. Поэтому получилось как бы и хорошо, а на самом-то деле было бы интереснее в тысячу раз, если бы все было наоборот: я вот – такой, а персонаж – противоположный, и вдруг люди бы увидели, что – вот, надо же, какое попадание в образ. Вот это бы уже был высший пилотаж, и я был бы другим, жил бы другой жизнью…

 

 

– Да, да-да-да. Да! А здесь… Здесь даже Невежина мне в ответ на мой вопрос «Как сегодня играем?» – отвечала: «Ничего тебе не буду говорить, ты все чувствуешь интуицией».

 

 

– Да. Ей спасибо большое … Она сначала повела за собой, потом увидела, что я делаю, и стала от меня строить все остальное.

 

 

– Выбирали пару: Служкина и Будкина. Я с Артемом Орловым – это одна пара. Другая – Олег Шапков и Андрей Дюженков. Остальные персонажи – школьники и друзья – должны были соответствовать этим двум исполнителям по возрасту и другим параметрам. К Шапкову и Дюженкову «ученики», может, даже лучше бы подошли: они постарше нас, но вокруг них не получилось построить взрослую компанию Служкина.

 

 

– Невежина [режиссер Елена Невежина]. Она спросила: «Что ты умеешь?» – «Я играю на баяне». Она говорит: «Ну, давай, попробуй что-нибудь с баяном». Так и пошло. Это все Невежина.

 

 

– Благодаря этому спектаклю я понял, как важно выслушать человека. Как это важно! Я не знал… У меня есть друг, он очень одинок. И вот он мне звонил иногда очень не вовремя, а я отвечал: «Перезвоню», – и не всегда перезванивал. А благодаря Служкину я понял, как важно человека выслушать. И я стал его просто слушать. Еду в автобусе в Закамск сорок минут, звоню ему: «Леша, я разговаривать не могу, я в автобусе. Ты говори, я тебя буду слушать». И вот он рассказывает мне что-то, рассказывает... А потом: «Серега, спасибо тебе большое, что ты меня выслушал»…

 

 

– Нет-нет-нет. Здесь-то я с детства. С шести лет.

 

 

– Да, я хотел быть актером. Я хотел… дурачиться. Смешить любил класс. 

 

 

Думал быть кем-нибудь типа Хазанова, эстрадным артистом. Ну, раньше так думал, когда не соображал еще.

 

 

– Но потом, когда я узнал, что такое эстрада и что такое драматический театр, мне, конечно, стало интереснее быть драматическим актером.

 

 

– На первом курсе. С того момента, когда я в первый раз в жизни попал в театр «У моста» как зритель. Тогда там еще играл Миша Чуднов, труппа еще старая была. Я пришел на «Гамлета» с Чудновым…

 

 

– Чтобы стать эстрадным каким-нибудь артистом, не знаю. Мне нравилось дурачиться. Ну, типа, куда кривая вывезет.

 

 

– Литературу я любил, я стихи любил. У меня по литературе, по-моему, даже «пятерка» или «четверка» была в школе.

 

 

– Да, читаю. Я православную литературу читаю в основном. У меня времени мало на чтение, а перед сном лучше читать такое, что ближе к истине.

 

 

– Да… Да!

 

 

– Нет.

 

 

– Раньше был, но он был головной, на самом деле. Я думал про то, что это грех, что актеров хоронили за оградой кладбища... Я долго этот вопрос изучал. Еще когда работал в театре «У моста», потом в драмтеатре… И вот, наконец-то, я примирился, определился – в частности, благодаря Петру Мамонову, которого я очень люблю. У меня в телефоне запись его есть, я сегодня опять ехал и слушал. И вот он говорит там такую вещь: «Чепуха, – говорит, – это все: жизнь ради искусства, Гегель, – это ерунда. Вот, – говорит, – есть такое выражение “Дух творит себе форму”. Вот какой у тебя дух, такая у тебя будет и форма». И приводит слова митрополита Антония Сурожского: «Не бойся, художник, – все, что у тебя есть в душе, вот какой ты есть человек на самом деле в жизни, у тебя вот это и будет на сцене всегда. Вот это и будет, с чем ты живешь в жизни». Актер – человек публичный, он выходит перед залом в шестьсот человек, и – если ты будешь жить разгульной жизнью, жить в грехе – ты ничего не сможешь сыграть. Ну, у меня так. Я не мог. Я мог играть Коровьева очень классно в театре «У Моста» – потому что это черт, это тварь такая, и у тебя появляется такая жесткая энергия. Агрессия... Но никогда ты не сыграешь настоящего человека в полном объеме, с его болью.

 

 

 

– Абсолютно нет! Даже мало того – он не был бы мне интересен. Я бы сказал: «Что он нюни распускает? Надо то-то и то-то…». Нет, я не был объемным. А вот благодаря православию… Я не то чтобы фанатею, я и в церковь хожу редко…

 

 

– Да, и оно мне дает эту свободу, раскованность. И вот еще что. Я все время думал, почему же они [религия и актерство] противоречат друг другу. Я со священниками разговаривал, и они говорят все, что тщеславие – очень опасная вещь. Тщеславие! Для актера. Для любого. Это погубило немало людей – эти медные трубы и так далее. И в то же время есть такое выражение: где ты богом поставлен служить, то и служи там, не уходи оттуда. У меня было много разных мыслей – и уходить, и заканчивать с этим, потому что тяжело – все в грехе. На сцене целуешься с кем-то или обнимаешься – и влюбляешься по-настоящему…

 

 

– Да, я был слаб.

 

 

– Да, вот это точно, правильно. Но сейчас, слава богу, у меня все по-другому, сейчас я понимаю, что это профессия и когда ты на сцене любишь партнершу, то это от Служкина, то есть ты её не по-настоящему любишь.

 

 

– Да, но… Но, конечно, и я тоже, чего тут скрывать, – чтоб по-настоящему все было. Я же не люблю, там, некую Надю [жена Служкина]. Я люблю вот эту Сырчикову. Прямо сейчас. Или Захарову Гулю. Прямо сейчас люблю её люблю и не могу без неё жить. Но – когда ты понимаешь, для чего ты это делаешь, все уже по-другому… Вот так вот и живем. И весело всё, и с баянчиком…

 

 

– Думаю, что и это тоже.

 

 

– Может быть. Может быть, но это только в этой работе [«Географ глобус пропил»], потому что, например, в «Риверсайде» я опять почувствовал, что мне очень сложно работать. Абсолютно там непаханое поле для меня. Хотя премьеру мы только что сыграли. Интеллектуальная комедия – это вообще пока темный лес, я никак не могу ее понять. Не проник в меня этот Джим, этот писатель. Я с ним не подружился еще пока. Ну, будем работать. Я ведь очень долго боролся с Чацким, он был ужасен…

 

 

 

 

 

– Да. Но – я не помню его со школы. Читал, не читал – даже не знаю… А, нет! – монолог учил в школе. Монолог вот этот вот…

 

 

– Да-да-да, вот этот вот: «А судьи кто?»… Это моя вина. Я уперся. Мы с Филом [Филипп Григорьян] когда начали репетировать, он стал говорить о том, что Чацкий интересен в разрезе наших сегодняшних событий – там, Болотная площадь и тому подобное… Ну, Болотная была потом, но он пытался меня настроить на эту политическую сферу. И он все время говорил, о чем играть. А я сопротивлялся. Я говорил – сам себе: «Да на фиг мне все эти вопросы “А судьи кто?” ? Мне в себе разобраться надо»…

 

 

 – Вы аполитичный человек?

 

– Абсолютно. Я тогда его не понял. Вначале не понял – это моя вина. Потом, когда во мне что-то переключилось…

 

 

– Когда я, опять же, стал с Богом жить, стал усиленно молиться, читать книги… и вдруг я понял такую вещь, что вообще любить надо – всегда. Состояние любви должно быть почти всегда. И тогда я вдруг задал вопрос: «А где любовь у Чацкого?» И понял, что он безумно любит Зою.

 

 

– Ой, Софью. Ну, я, видите, Зою [Зоя Бербер] люблю в спектакле, поэтому так.

 

 

– …Он безумно любит Зою, и, когда он понимает, что ничего у них не выйдет, – это такая боль! От этого у него и начинается вот это все: оттого, что мне больно, что у меня не получается любить, я начинаю выливать это все на людей, на политику, на власть, на все, но только от любви к ней.

 

 

– Да. Это мне помогло на каком-то этапе, потом пошло, пошло, потом я начал видеть в нем еще и любовь к Фамусову, как к отцу своему, который его воспитывал. И он смотрит на него и говорит: «Да вы-то как можете так жить?» – тоже от любви к нему, – «Почему вы перед кем-то на задних лапках стоите?!». Это возмущение, но это и любовь к Фамусову. И вдруг я понял, что так, как Фамусов, вся страна живет. И я вышел – я только в последний год стал играть так – я вышел на то, что ему, Чацкому, больно за страну, вообще за всю страну... И вот из этого ростка он начинает у меня прорастать…

 

 

– Да, Фил мне говорил то же самое, но я его не слышал… Я не понимал – с чего это я выйду и заявлю: «Вот вы, которые дожили до седин…»? Я что, сумасшедший? О какой я буду политике играть? Меня это не волнует. Я телевизор не смотрю. Я сейчас про Сирию только смотрю. А так – непонятно, зачем мне все это. Вот мое государство – это я и моя семья. Всё. Если я эту ячейку выстрою, я буду думать дальше, потом я пойду еще дальше, еще дальше…

 

 

– Мне очень стыдно, но мне почему-то все равно. И я ничего с этим не могу поделать. Мне неинтересна эта тема, мне интересна…

 

 

– Да, мне интересно моё. Все, что касается меня лично. Мне какая разница, стоит буква «П» или нет?

 

 

– Нет.

 

 

– Да, и все. Стремление должно быть домой, к семье. С этим играть надо. Я убежден, что с этим надо выходить на сцену.

 

 

– Я пока не знаю…

 

 

– Это потребность.

 

 

– Есть. Я вот Достоевского читаю уже год, наверное.

 

 

– Нет, мне нравится очень Достоевский – как он разбирает душу человека…

 

 

– Душа вообще всегда рвется. Абсолютно. У всех нас. Это постоянная борьба. Мне очень нравится язык Достоевского, то, как он общается с читателем, как он шутит.

 

 

– Нет.

 

 

– Да я, видите, пока только «Преступление и наказание» читал. И из раннего что-то еще…

 

   

 

 

– Это моя вина тоже, я действительно запорол в этом плане Грибоедова… Я раньше всегда говорил, что текст мне не важен вообще, я буду своими словами говорить, если у меня здесь болит. Текст я всегда учил за два часа до премьеры – вроде выучил, поехали, играем. Иногда толком не знал текст, который надо играть. Где-то забывал, вспоминал…

 

– Да, да! Очень многое произошло за последнее время. Вот вы сейчас сказали про Шекспира, и, когда говорили, я сразу представил, что начинаю репетировать что-нибудь шекспировское. И это сейчас будет в первую очередь – текст!

 

 

Саша Сазонов, который репетировал со мной «Риверсайд», сказал мне такую вещь: «Это же интеллектуальная комедия. Здесь важно донести мысль. Не эмоцию свою выкричать – “у меня душа болит!”, а мысль – что со мной происходит». Я только сейчас начал понимать, что мысль – это слово. И играть надо – текстом. Тогда подключится все остальное. То есть надо идти от текста к эмоции, к чувству, а не наоборот, как это было у меня: чувство зашкаливает, меня трясет, я начинаю говорить – и ничего непонятно, как в «Горе от ума».

 

 

– Отлично обстояло дело, и педагоги у нас замечательные. Это – моя лень, загулы, неучеба... Вот, сейчас я пожинаю плоды…

 

– Конечно. Да и вообще это все – успех, неуспех – не главное…

 

 

– Да, я просто как-то вот не прожил его… И с Джимом из «Риверсайда» пока все непросто. У нас уже было два спектакля в том сезоне, и они у меня были более прогреты изнутри, чем недавний премьерный показ, потому что, видимо, я был на волне «Географа» – там все задышало, ожило, и тут тоже – пошло. И вроде бы я его, Джима этого, как-то сразу же понял, понял, о чем он плачет... А в этом сезоне, видимо, не разогрелся еще, что ли… Мильграм после премьеры мне сказал: «Сережа, как так можно – ты сидишь и изображаешь, что ты ревешь? “Ахахапха!” – вот это вот все… А кому это надо? Это непрофессионально, это самодеятельность»... Второй спектакль я уже по-другому сыграл – по-настоящему. И мне так стало приятно!

 

 

 

 

 

 

Вы не представляете, какой это кайф, когда актер по-настоящему делится со зрителем тем, что у него происходит в душе. Это вот ни одна профессия – чем классно актёрство! – ни одна профессия не дает такого ощущения. Шестьсот человек сидит в зале – да никогда в жизни ты им просто так не скажешь, что у тебя на душе, никогда. А тут – ты говоришь это, и говоришь прямо, не боясь, потому что ты за персонажа спрятан.

Это же я, Джим! Ребята, вы что? Так вот, у меня, у Джима (а говорит уже Детков!), у меня, у Джима, вот такая проблема, ребята. Это серьезно… И начинаешь с ними разговаривать, и плачешься им, а от них же идет энергия сопереживания, а ты-то думаешь, что это тебе уже, Сереже Деткову, сопереживают, от этого у тебя такой драйв, ты так рад тому, что ты делишься с людьми!.. Это такое вообще непередаваемое ощущение!.. И вот этот моментик маленький возник у меня на втором спектакле нынче. Один! Я вышел после этого и подумал: «Надо же, как у меня получается роль Джима!» Вот, вы понимаете, что происходит?

 

  

И я опять за эту ниточку, крючок зацепился сейчас, и я уже внутри работаю над этим, я его начинаю раскручивать, раскручивать, и мне кажется, у меня Джим побыстрее проклюнется, чем, например, Чацкий, что не понадобятся два или три года, а что вот он сейчас прямо должен у меня созреть все-таки по-настоящему, этот именно человек. Цельный человек...

 

 

– Обломова. Вот Обломов был бы, наверное, вроде Служкина в плане попадания, потому что мне Илья Ильич лично очень нравится.

 

 

– Лень – это тоже у меня есть, но тут важно то, из-за чего он ленится. Я, видите, его по-своему понимаю. Я думаю, он ленится, чтобы не грешить. Мне понравилось так у него одна фраза. «Понимаешь, – говорит он Штольцу, – вот вы все стремитесь куда-то там, чего-то там делаете и – постоянно ругаетесь с кем-нибудь , постоянно с кем-то ссоритесь. И все из-за того, что у вас есть какие-то желания. А я эти желания отсекаю, я ни с кем не спорю». И вот он какой-то, не знаю…

 

 

– Да, беззащитность… И при этом – способность отказаться от любви во имя чего-то другого… Я его предощущаю. Какой-то он глубокий человек, и это не просто лень, это огромный труд – так, как он, ничего не делать. Я вот не могу объяснить это состояние, но для меня он какой-то светлый… Я бы его сделал именно таким, было бы интересно подумать… Обломов для меня просто подарком, наверное, был бы…

 

 

 

– Очень.

 

 

– Ничего, ничего.

 

 

– Да. Да. Ребята вообще такие молодцы – «Географ» без этого не получился бы.

 

 

– Я как-то об этом не думал. У нас тут в театре нет лидера. Мне это нравится – во всей актерской труппе нет такого.

 

 

– При этом все командуют, все рулят, все вместе все делают. Выслушали одного, другого… Договорились. Это здорово.

 

 

– Она не подстраивалась под меня, это неправильное выражение. Она просто дело свое делала, ничего мне не говоря никогда. Во время репетиций она ни разу мне не сказала, правильно или нет. Вот вы не поверите. У меня первый раз было такое. Мы репетируем, что-то делаем – «Все, спасибо, завтра в одиннадцать». И так изо дня в день. Не радостно, не грустно, просто – «Спасибо, завтра в одиннадцать». А потом незаметно что-то новенькое появлялось. И она незаметно все равно встроила меня в свою картину, в то, что она хотела. В свое время я работал у Федотова и привык выполнять все, что он мне скажет. Скажет нырять на этой фразе в воду – и я не задам ни одного вопроса. Ныряю? Здесь ныряю? На этой фразе – «А судьи кто?»? Ладно. А потом уже думаю: «А почему он [персонаж] ныряет? Наверное, потому что то, то, то и то… А-а-а, вот оно что! Ладно!..» Как он скажет – я все делаю. И с Филом [Филипп Григорьян] у меня внутренний был конфликт. Изредка только прорывалось: «Подожди, Фил, я не понимаю». Вообще я очень не люблю такие разговоры, я предпочитаю, чтобы мы вообще не разговаривали с режиссером. И Лена Невежина почти ничего не говорила. Только потом уже, после прогонов, что-то подсказывала. И ни разу не говорила «ты молодец» или что-то такое. А потом уже, когда сыграли премьеру, она меня и расцеловала, и похвалила, и сказала: «Ты вообще потрясающий молодец». И, оказывается, все это время она это держала в себе и боялась, чтобы это не ушло. И дай бог, чтобы это не ушло. Сейчас, в новом сезоне, опять начинается. И это очень интересно. Потому что Служкин будет чуть-чуть другим, и это классно. Этим интересен театр.

 

 

– Ну, я же все равно чуть другой, сегодняшний, я сегодняшний. Служкин-то останется, никуда не денется этот парень, но какие-то новые оттенки появятся...

 

 

– Давайте я скажу то, чем я сейчас живу в последнее время. О том, что мне помогает и в театре. Мое прежнее противоречие – церковь и театр – сейчас исчезло. Если раньше мне казалось, что театр мешал, то теперь он меня спасает. Спасает в плане духовном и душевном. Он реально лечит.

Я сейчас не могу выйти на сцену не подготовленным душевно, потому что сейчас такие роли пошли, которые не сыграешь уже просто на внешнем изображении чего-то… Сейчас режиссер меня развернул – к залу, почти везде.

В Служкине я постоянно смотрю туда, в зал.

И нельзя вот так сидеть просто и изображать, что я смотрю в зал. Надо по-настоящему думать, по-настоящему решать вопрос прямо сейчас, здесь. Это не спектакль. Вот я сейчас начинаю понимать, что театр – это не спектакль. Это реально здесь происходит – и если так понимать, если к этому стремиться, можно достичь очень больших успехов.

Потому что тогда  и зритель понимает: ты посмотри, что творится! он не играет – что с ним? это же страшно, это человек на самом деле сейчас плачет, на самом деле это с ним происходит, и он не как актер, а как человек это проживает, это – чудо!

И если к этому идти, к этому стремиться, тогда театр просто вырастет в огромный небоскреб…

 

Вообще надо сломать этот стереотип, что вот мы приходим смотреть какое-то представление, что вот он мне сейчас будет изображать, я посмотрю, а завтра у меня сделка и вообще мне как-то не до этого – жена притащила, ну ладно, посмотрим… Нужно этого человека подключить…

 

Вот у нас был спектакль в «У Моста» – «Дядя Ваня», Сергей Красноперец поставил.

Он шел вообще чуть-чуть. Полсезона шел, потом Федотов его снял. Трехчасовой спектакль, малый зал. Пришел парень в олимпийке «Адидас», гопота – сидел, смотрел. А у нас так играли – по-настоящему. Ну, как сейчас в драмтеатре тоже начинается это. И я смотрю, он встает в слезах. И стоит, и аплодирует. И у него слезы текут! И нас всех трясет от того, как человека переделали за три часа. Пришел лысый гопник в олимпийке – а встал человек с такой душой! Встал, и плачет, и у него слезы текут.

Вот это значит – театр. Вот это – театр! Как человека можно изменить! Вот это наша профессия. К этому надо стремиться.

 

 

– Ладно…

 

 

__________

Наша страница в FB:
https://www.facebook.com/philologpspu

К 200-летию
И. С. Тургенева


Архив «Филолога»: